– Он самый! – со счастливым видом подтверждает она. – Но почему? – спрашивает Джеймс, вытирая слезы. – Не знаю! Он хотел поговорить с Дженет Кростуэйт. – Господи! – кричит Элли, поднимаясь и швыряя в Джеймса его скомканную рубашку. – Боже ты мой! Ни с каким майором Томом она не говорила! Она не разговаривает ни с кем, кроме нас с тобой, а все остальные – только у нее в голове. Элли выбегает из комнаты, и потом слышно, как хлопает дверь ее спальни. Раздается далекий, глухой звук чего-то упавшего, и Элли снова кричит. Джеймс толком не слышит, что именно, но ему удается разобрать слова вроде «ненормальная», «несуразная» и «несчастливая». 12 Здесь жила Глэдис Ормерод Глэдис Ормерод вовсе не глупа. Она понимает, что с ней происходит. Понимает, что на самом деле все это болезнь – какое-то нарушение в ее мозге, а не просто приступы забывчивости или рассеянности. Иногда ей так даже легче – знать, что все дело в болезни и она ничего не могла сделать, чтобы этого избежать. Иногда Глэдис тешит себя надеждой, что в конце концов для ее недуга найдут лекарство. Правда, до сих пор не умеют толком лечить даже простуду. На своем ноутбуке она часто ищет в Интернете информацию об этой болезни и читает все о белках и каких-то клубках и бляшках. Клубки – это звучит не так уж и страшно, Глэдис вспоминаются при этом спутанные волосы, которые мама в детстве с остервенением ей расчесывала. Именно это происходит теперь в ее голове – все стало каким-то спутанным. Глэдис представляет себе, что у здорового человека в мозгу тянутся прямые линии – начиная с момента рождения и до смерти – и более ранние воспоминания остаются где-то вдали, как рельсы железной дороги. А у таких, как Глэдис, эти линии перекручиваются и запутываются, завязываются узлами. Случай сорокалетней давности может сверкать, как новый пенс, а что-то, произошедшее этим утром, кажется далеким и смутным. Бляшки – это как будто синие памятные таблички, которые устанавливают на домах известных людей. Здесь жили умственные способности Глэдис Ормерод, 1946–2015. Именно тогда она окончательно осознала свою болезнь. В 2015-м. Всего два года назад. Вероятно, эта напасть начала потихоньку подкрадываться к ней еще раньше, как киношный злодей, в черном плаще и с усами, которые он крутит своими длинными тонкими пальцами. Некоторое время болезнь сидела тихо, пока однажды не набросилась на нее – и Глэдис уже не могла вспомнить, что ела на завтрак, даже если как раз после него мыла посуду. Она знает, что дальше будет только хуже. В некотором смысле ей даже хочется, чтобы наступило время, когда она сможет жить полностью в своих старых воспоминаниях, до самого конца. Она, Глэдис Ормерод, никогда не была особо религиозной, ничего подобного, хотя мама всегда тянула ее в церковь по утрам в воскресенье, когда она была маленькой. Однако в последнее время, следует признать, Глэдис стала как будто перестраховываться… тихонько упрекать людей, когда они богохульствуют, и все такое. Так оно спокойнее. Иногда она размышляет о том, не это ли и есть рай – жить погруженным в свои воспоминания, только хорошие, только самые дорогие. Именно там сейчас Билл, а не в холодной, грязной могиле на кладбище Уигана. Он живет в ее воспоминаниях. Он живет там, дожидаясь ее. Однако Глэдис знает, что она не может уйти – по крайней мере, сейчас. До тех пор пока Даррен не вернется домой. Она дала ему слово, что позаботится о детях, Элли и Джеймсе, пока он не освободится. Какой же он все-таки дурень, угораздило его так вляпаться. И такое несчастье с Джули. Да, а ведь некоторые говорили, что они не протянут долго вместе. Ее Даррен был ужасным мечтателем, а Джули всегда стояла обеими ногами на земле. Хотя как там говорят? Противоположности притягиваются. Какой там был ответ в той викторине, которую она смотрела на днях? Ей еще пришлось искать это в Интернете. Инь и что-то такое. Как два головастика. Big Yin[6]. А ведь это шотландский комик – такой, с бородой? Тот, который выступал в банановых ботинках. При воспоминании об этом Глэдис улыбается. Потом ее взгляд падает на конверты, лежащие на покрывале ее кровати, она закусывает нижнюю губу и улыбка пропадает с ее лица. ЭТО НЕ РЕКЛАМНАЯ РАССЫЛКА. Глэдис боязливо проводит ногтем большого пальца под клейким краем одного из коричневых конвертов и вытаскивает письмо. Оно напечатано красным шрифтом. Глэдис морщится и закрывает глаза. По телефону тоже уже звонили. Она выдернула телефонный шнур из розетки неделю назад, и дети, похоже, ничего не заметили. Они слишком поглощены своими мобильными телефонами. Глэдис открывает один глаз, и слово «ВЫСЕЛЕНИЕ» выскакивает перед ней, как розовый лосось. Она переворачивает письмо, чтобы не видеть ничего этого. Но уже поздно. Розово-лососевое слово пробирается в ее мозг, соединяясь со всеми ее клубками и бляшками. «О, Билл, – произносит Глэдис. – Что же мне делать?» «Мой дорогой принц Алуйси! Как у тебя дела? Надеюсь, твои проблемы скоро будут решены. Видишь ли, у меня тоже сейчас возникли некоторые неприятности. Прошло уже много времени с тех пор, как ты впервые написал мне и поведал о своих трудностях, и, если честно, я не думала, что все это может так затянуться. Я понимаю, что у тебя, вероятно, нет возможности перевести мне все 4 миллиона долларов прямо сейчас, но, может быть, ты мог бы послать мне хотя бы немного? Скажем, тысяч пять? И желательно в английских фунтах, пожалуйста. Мои банковские реквизиты у тебя есть. Передавай привет своей прекрасной жене, принцессе. С наилучшими пожеланиями, Глэдис Ормерод (миссис)» С современными детьми есть одна проблема: они не верят, что люди старшего поколения на что-то способны. И, вероятно, к «старшему поколению» они относят всех, кто старше двадцати – так же как для Глэдис сейчас люди лет пятидесяти всего лишь «парни» и «девушки». Когда Глэдис была маленькой, все было по-другому, это уж точно. Старших тогда уважали. Прежде всего потому, что они могли дать тебе подзатыльник, и никто при этом не бежал жаловаться в социальную службу или Эстер Ранцен. Но дело было не только в этом. Отец Глэдис воевал в Бирме, а мама работала на военном заводе в Бич-Хилл. Даже ребенку было понятно, что это заслуживало уважения. Дети вырастали на примере старших. Люди поколения Глэдис – из тех, кто всегда просто берет и делает. Она закрывает глаза, и в ее памяти всплывает майский праздник в 1972-м. Даррен тогда был еще в коляске, и Глэдис с сестрой Билла, Уинни, отправились за пять миль на рок-фестиваль в Бикершо, чтобы посмотреть на хиппи. Что-то там, кажется, организовывал тот телеведущий, который сейчас уже умер – тот, у которого были смешная борода и одна рука меньше другой… который делал на телевидении шоу с розыгрышами. Однако это было уже намного позже. Тогда, в 1972-м, Глэдис о нем даже не слышала, но ей понравилось выступление некоторых групп. Они ходили на фестиваль в субботу и воскресенье; в воскресенье «Grateful Dead» выступали пять часов подряд, но они с Уинни не смогли остаться на все время, потому что с ними был Даррен в коляске. Им пришлось изрядно понадрываться, таща через поля эту коляску. Шел дождь, и вокруг была сплошная грязь, как на болоте. Когда Глэдис вернулась домой, промокшая до нитки, Билл сказал, что ничего глупее она не могла придумать. Сам он работал все выходные в «Хайнц». Билл принес домой целую сумку помятых банок с консервированным супом из заводского магазина. Глэдис сидела перед пышущим жаром камином, несмотря на май, а Билл приготовил для нее большую чашку куриного супа с грибами. – Какая же ты дура, – говорил он, вытирая ее запотевшие очки краешком чайного полотенца. – Да еще и взяла с собой Даррена. Могло случиться все что угодно. – Не думаю, что хиппи едят детей, – сказала Глэдис, прихлебывая суп с ложки. – Они оказались довольно милыми. Один парень, в джинсовом комбинезоне и цилиндре, пытался угостить меня и Уинни этой своей «травкой». Билл ничего не сказал и уставился на оранжевое мерцание электрического камина. – Думаешь, тебе лучше было бы выйти замуж за парня вроде того? Куда как веселее, чем жить со скучным стариной Биллом Ормеродом, работающим ночи напролет в «Хайнц». Глэдис демонстративно задумалась на некоторое время. – Что ж, наверное, это и могло бы произойти. Но я не уверена, что мне действительно хотелось бы прожигать жизнь с парнем в комбинезоне. К тому же скучный старина Билл Ормерод, как пели вчера «Kinks» – ты покорил мое сердце. Так что давай, иди, поцелуй меня, пока Даррен спит. Это воспоминание сияет в ее памяти, как звезда в ночном небе, но Глэдис совершенно не помнит, в связи с чем она вообще начала думать об этом. Она рассуждала по поводу того, что дети сейчас понятия не имеют, на что способны люди старшего поколения. На что они были способны. И какую они прожили жизнь. Глэдис тогда было всего двадцать пять, когда она отправилась в Бикершо с годовалым ребенком в коляске, слушать выступления рок-групп и смотреть на хиппи, куривших марихуану. Она была способна на многое. Она и сейчас способна на многое. Ее взгляд останавливается на кипе коричневых конвертов. Билла нет рядом с ней, и Даррена нет, и этого чертова принца Алуйси тоже нет. Глэдис должна действовать сама. Элли сказала ей не выходить из дома, но ведь ей стукнет семьдесят один год в следующий день рождения. Так что это она должна заботиться обо всех. Да и что плохого с ней может случиться? Она живет в Уигане всю свою жизнь. И она же не ребенок. Она сможет справиться со всем этим. Она должна справиться. Глэдис отправляется за своим пальто. На улице тепло и сыро для января. Той весной, когда она ходила в Бикершо, тоже было тепло и сыро. Сейчас говорят, что раньше лето было жарким, а зима холодной. Но люди помнят только самые хорошие и самые плохие времена. А все, что между ними – теплое, сырое и обыкновенное, пока не происходит что-нибудь необычное. 13 1800 градусов по Фаренгейту Лето 1988-го выдалось дождливым и серым, но Томаса Мейджора это не волновало. Школа была позади, выпускные экзамены тоже. Ему восемнадцать лет, и в сентябре он отправляется на учебу в университет Лидса. Длинные каникулы ползут с приятной скоростью улитки. И еще Томас влюблен. Более того – и он не перестает этому удивляться, – эта любовь взаимна. Ее зовут Лора, и они неразлучны с Рождества, когда, развеселившись от рома с колой, она вытащила его на танцпол на вечеринке, куда Томас зачем-то отправился несмотря на свое полное нежелание. Они танцевали под «Stop Me If You’ve Heard This One Before» группы «The Smiths»: вернее, это Лора танцевала, выделывая замысловатые движения на полусогнутых ногах и зажав в кулаках рукава наполовину сброшенной кофты, а Томас всего лишь неуклюже раскачивался, не попадая в такт музыки. Когда песня закончилась, Лора попросила заказать ей напиток, а потом полчаса пламенно критиковала Тэтчер. Она такая пылкая, и умная, и забавная, и очень, очень привлекательная. Даже сейчас, летом, Томас думает о том, когда же наконец упадет пелена с ее глаз и она посмотрит на него, хмурясь и недоумевая, как так получилось, что одна пьяная ночь, закончившаяся поцелуем у дверей магазина с опущенными ставнями, могла так затянуться. Однако ничего подобного еще не произошло, и они оба подали документы и были приняты в университет Лидса: Томас – изучать химическую инженерию, а Лора – историю и политологию. Когда Томас поднимается в то утро, идет дождь, как и все лето, но его это нисколько не огорчает. В кухне-столовой мама моет посуду и слушает окончание утреннего шоу на «Радио 1». Томас плюхается за кухонный стол и смотрит на стоящую у раковины маму: оранжевая юбка делает ее нижнюю часть практически незаметной на фоне кухонных шкафчиков из темной сосны. Утреннее шоу ведет Саймон Майо, который не слишком нравится маме – она не понимает, почему они убрали оттуда Майка Смита. В глубине души Томасу нравится Майо, хотя он молчаливо принимает ту истину, которую открыла ему Лора, что слушать «Радио 1» до начала вечернего шоу Джона Пила вообще «фу». Саймон Майо ставит «Heatwave» Марты Ривз и Ванделлас. Томас не слышал раньше эту песню и потом, после того что произошло в этот день, уже никогда не мог ее слушать. «Остается только надеяться, что погода побалует нас жарой», – говорит мама Томаса. Терезе Мейджор лишь немного за сорок, но она выглядит старой и морщинистой – и это с тех пор, как два года назад умер отец Томаса. На похоронах она отвела его в сторону и спросила: «Скажи наконец, что произошло между вами? Вы же всегда были так дружны, когда ты был маленьким». Два года назад, летом 1986-го, они стоят возле увенчанного куполом здания крематория на кладбище Кавершама, Хенли-Роуд, в ясный солнечный день. Собирается внушительная толпа людей – Фрэнк Мейджор был бы весьма доволен масштабом. Томас хмуро вглядывается во все лица. Здесь ли она? Та женщина, которая была тогда с отцом в машине у кинотеатра? Большинство присутствующих ему даже незнакомы. Среди них много женщин, и Томас думает о том, не отметился ли Фрэнк Мейджор с ними со всеми, если коллекционировать любовные интрижки в браке было для него таким же обычным делом, как строить планы о покупке новой машины, строительстве оранжереи и переделке чердака. – Я не понимаю, о чем ты говоришь, – отвечает Томас. Он одет в черные джинсы, черную футболку и куртку милитари. – Нет, ты все понимаешь, – произносит Тереза Мейджор. Она крепко держит за руку Питера, которого одела в черный костюм и белую рубашку с галстуком на клипсе. Глаза у него заплаканные, с красными веками. Тереза выглядит измученной и бледной. – Вы же были с ним такими друзьями, когда ты был маленьким. Томас говорит: – Смотри, Питер, вон тетя Маргарет со своими детьми. Пойди поздоровайся с ними. Питер грустно кивает и бредет в их сторону. Тереза смотрит на Томаса. – Зачем ты это сделал? – Потому что ему не нужно слышать то, что я собираюсь тебе сказать. На мгновение Томасу кажется, что он сделает это – расскажет маме про тот жуткий день, день «Звездных войн». Однако вместо этого он произносит: – Во мне никогда не было того, что отец хотел видеть в сыне. Тереза, кажется, шокирована его словами. – Ты говоришь что-то ужасное. Отец в тебе души не чаял. – Да, пока не появился Питер. Питер больше похож на отца. Он любит футбол, и лазать по деревьям, и машины, и прочие мальчишечьи дела. Отец никогда не понимал меня. Никогда не принимал всерьез мои увлечения. Не интересовался наукой, не любил музыку, не читал книги. Он считал меня странным. В его глазах я был размазней. По-моему, он подозревал, что я гей. Тереза смотрит на здание крематория. – Даже если бы это и было так, для него ничего бы не изменилось. Он любил тебя. – Она делает паузу. – А это так? Томас невесело смеется. – Откуда мне знать? Мне шестнадцать. У меня не было девушки, но и парня тоже не было. Так что не беспокойся. – Я и не беспокоюсь, – тихо произносит Тереза. – Во всяком случае, не из-за этого. Что меня тревожит, так это… это вы с Питером. Как вы будете теперь без отца. – Она долго смотрит в чистое голубое небо. – И еще я переживаю, что будет со мной. Через пару лет ты уедешь учиться в университет. Я знаю, что это эгоистично, но мне страшно остаться одной. – С тобой всегда будет Питер. Ему всего восемь. Так что он еще долго никуда не уедет. А к тому времени, когда и он соберется покинуть дом… что ж, кто знает. Возможно, у меня тогда уже будет семья, дети, и я буду жить с ними здесь, в Кавершаме. Тереза улыбается, и эта первая улыбка, которую Томас видит на ее лице за последнюю неделю. – Ты правда так думаешь? В дверях крематория появляется викарий и делает знак Терезе. Она говорит: – Мы готовы. Томас берет ее за руку, и Тереза крепко ее сжимает. Она выглядит постаревшей, опустошенной и высохшей, и Томас испытывает чувство вины из-за того, что он не чувствует себя, как она, что он не чувствует… вообще ничего. В его сердце нет ни облегчения, ни печали, ни чувства утраты. Камень не свалился с его души. Потому что – как вдруг ему стало ясно – Фрэнк Мейджор не забрал свои тайны с собой в могилу, он просто передал их Томасу, возложив на него тяжкий груз своих измен. – Спасибо, папа, – бормочет Томас. Тереза смотрит на него и вновь слабо улыбается. – Я знала, что между вами все-таки все наладится. Толпа почтительно дожидается, пока Тереза, Томас и Питер не войдут гуськом, держась за руки, в крематорий; затем все остальные тоже просачиваются внутрь, слушают хвалебную речь о том, какой любовью и уважением пользовался Фрэнк Мейджор среди своих друзей, родных и близких, после чего его тело отправляется в печь с температурой 1800 градусов по Фаренгейту.