Глава 1 Мария-Элена Домбрийская – Ваша светлость, вам письмо! Мария-Элена разогнулась от грядки, вытерла пот локтем и принялась отряхивать ладони. Да, вот так вот. Монастырское воспитание – строгое и никому поблажек не делает. Будь ты хоть трижды урожденная Домбрийская, а изволь работать наравне со всеми. И в лазарет ходить, и язвы больным промывать, и на коленях стоять, и вышивать, и книги переписывать… Много чему учатся девушки в обители святой Эрталы Никийской и выходят отсюда замечательными женами и матерями, умеющими вести самое запущенное хозяйство. Да… Молоденькая послушница, которая держала письмо, смотрела на девушку, словно щенок. Большие карие глаза, беззащитное выражение… Мария уже знала про нее все возможное. Сирота, осталась без родителей в эпидемию холеры, попала в трактир прислужницей, там ее и изнасиловали. Бедняжка утопиться хотела, когда поняла, что беременна, но не дали добрые люди. Вытащили, надавали оплеух и привели в обитель. Сейчас она месяце так на третьем. Родит, отдаст ребенка на воспитание, а потом останется при монастыре. Здесь матушка-настоятельница хоть и строга, но кусок хлеба найдет, да и рабочие руки всегда в чести. – Благодарю. Письмо перешло из одной руки в другую. Послушница вежливо отвернулась, чтобы не мешать герцогессе. Мария-Элена распечатала его и быстро побежала глазами по ровным строчкам. Впрочем, хватило ее ненадолго. Уже через пару минут молоденькая послушница услышала вскрик и какой-то шум. Обернулась и успела как раз вовремя, чтобы не дать юной герцогессе повстречаться лицом с землей. Читать девушка не умела, но, видимо, плохие вести? Она устроила герцогессу на грядках поудобнее и огляделась в поисках воды. – Не надо… помоги мне добраться до комнаты. Такие просьбы не игнорируют. Лира, так звали девушку, подхватила ее светлость под руку и помогла встать. Потом оглянулась на письмо. То жалобно белело листками на грядках. – Простите, ваша светлость… Герцогесса махнула рукой: – Не стоит. Думаю, матушка-настоятельница уже в курсе. Что именно должна была знать настоятельница, Лира спросить не осмелилась. А ласковый летний ветерок играл с листками, то показывая слова, то вновь убирая их от любопытных солнечных лучиков. «Дражайшая падчерица. Ваш отец болен, и мы опасаемся, что он не проживет и месяца. Вам следует немедленно выехать домой, если вы хотите застать его в живых. Дано в Донэре, семнадцатого червеня[1]. Лорена, герцогиня Домбрийская». Мачеха, не мать. Родной матери у Марии-Элены уж лет двенадцать как в живых не было. А теперь умирал и отец. И что-то ждет ее впереди? С таким и взрослому человеку справиться сложно, а уж семнадцатилетней соплюшке, которая последние десять лет провела в монастыре? Конечно, Мария-Элена не ждала от жизни ничего хорошего. * * * Матушка-настоятельница всегда знает о том, что происходит в монастыре. Иначе – лишается своего поста и власти. Она знает, кто ворует с монастырской кухни еду, кто из монашек молится искренне, а кто по обязанности, кто из воспитанниц любезничает со смазливым конюхом и кто по ночам читает под одеялом непристойные вирши площадных поэтов. Работа такая… О письме она тоже узнала достаточно быстро. Донесли. Привилегия герцогской крови – у Марии-Элены была своя комнатка. Крохотная, в ней помещались лишь кровать, узкий шкаф и таз для умывания, но и то уже благо. Ей не приходилось делить спальню еще с десятком девиц. Она могла остаться одна хотя бы ночью, только вот как же тяжелы были эти ночи. В узкое окошко-бойницу почти не заглядывал свет, и иногда девушка чувствовала себя как в темной ледяной яме. Словно в погребе. Когда-то Силанта заперла ее там… Как же герцогесса кричала, колотила по двери, срывая ногти, звала… и никто, никто не пришел. И сюда никто не пришел, молись, не молись. Отец умирает. Всё… Сейчас тоже никто не придет. Ан нет, дверь скрипнула. По традиции засовов на дверях в монастыре не было, редкое исключение составляли покои настоятельницы, а остальные… Что тебе скрывать в божьем доме? – Мир душе твоей, дочь моя. Мария-Элена вскочила с кровати так поспешно, словно та задымилась. Опустилась на колено, коснулась губами протянутых ей четок. – Благословите, матушка. – Да пребудет над тобой милосердие Ее. – Аэссе[2], – привычно отозвалась Мария-Элена. – Мне пришло письмо, дитя мое. Сочувствую твоему горю. Мария-Элена осмелилась поднять глаза и бросить на настоятельницу робкий взгляд. И тут же вновь опустила ресницы. Конечно, она не сочувствует. Просто привычно говорит правильные слова, эта женщина в сером платье и белом платке на тщательно уложенных косах. Не старая, полноватая, с мягким, даже невыразительным лицом, похожим на непропеченную булку… и глаза, как две изюминки. Впрочем, Мария-Элена отлично знала, каким грозным может быть ее голос, какими жесткими глаза и как сжимаются губы, произнося привычную фразу: «В темную, на хлеб и воду, на трое суток». – Разумеется, ты должна ехать домой. Твоя мать на этом настаивает. – Да, матушка. Настоятельница вздохнула: – Мы искренне надеялись, что ты решишь остаться под защитой наших стен, но, видимо, Она решает иначе, и Ей угодна мирская жизнь, не монашеская… – Матушка… ее светлость что-то писала обо мне? Слова почти не выговариваются, язык сухой, как сброшенная змеиная кожа, и едва поворачивается во рту. Настоятельница смотрела с грустью. – Да, дитя мое. Герцогиня написала, что тебе уже нашли жениха, хотя имя его в письме и не названо, но это хорошая партия. Мир темнел, рассыпался осколками… Мария-Элена хотела бы броситься к ногам настоятельницы, умолять оставить в монастыре… Бесполезно. Все – бесполезно. Впрочем, матушка сама поняла ее состояние. – Если получится так, что ты предпочтешь мирской жизни наше служение, тебе достаточно будет написать мне. – Но как я… – Я дам тебе с собой клетку с голубями. – Благодарю вас, матушка. В этот раз даже получилось поклониться. И еще раз поцеловать четки. – Помни, дитя мое, мы всегда будем рады видеть чистую душу в стенах нашей обители.