— Маринушка, — прошу, — скажи Леше или кто там будет разбираться с кафе, пусть мои книжки и одежку заберут, если не сгорело. Им — мусор, а мне — ценное имущество. — Там двери железные, — утешает меня Марина. — И в твоей комнате, и в кладовой. Не сгорело ничего, думаю… Конечно, я Леше скажу. Все будет хорошо. Он же знает, что ты — мой второй ребенок… «Второй ребенок». Надо же. Никогда не думала, что она ко мне так относится. Нет, ну понятно, сейчас у нас бурные эмоции, общее горе, общая радость: все-таки уцелели обе, почти чудом. Рвани оно на полчаса раньше и… Ох, нет. Но мы живы, здоровы, и Маринушка называет меня своим «вторым ребенком». А мне приятно, черт побери! И плевать, что все это просто эмоции. — Как его хоть зовут-то, твоего «связного»? — вдруг спрашивает Марина. Вот это да. А я и не знаю. Смешно. Кому сказать, не поверит. Прикрываю трубку рукой, спрашиваю его шепотом. Молчит, думает. Вспоминает, что ли? Или сочиняет наспех? Какая, впрочем, разница. Нет, пожалуй, информации менее важной, чем имя человеческое. Цвет волос, и тот может больше рассказать о своем обладателе. Наконец рыжий принимает решение. Говорит, что его зовут Максим. Будем считать, так оно и есть. Не паспорт же у него требовать, в самом деле… Получив это сокровенное знание, Марина спешно прощается. Говорит, ей надо собираться. Там, на этой трехэтажной даче даже посуды пока нет. Сауна есть, а, скажем, чайника или хоть кружки какой-нибудь нет. Об одеялах, да подушках и говорить нечего. Эх, ничего-то они в жизни не понимают, эти «новые русские». Даже те из них, которые, теоретически говоря, древние индейские… — Мы, кстати, уже почти приехали, — объявляет Максим, принимая из моих рук почти раскаленную трубку. Вид у него при этом вполне виноватый. Словно бы признает за собой некий злодейский умысел. Дескать, мог бы подальше поселиться — вот, к примеру, как некоторые буржуи, в сотне километров от Москвы, чтобы поездка наша длилась и длилась, не завершалась никогда. Как будто прочитав мои мысли, объясняет: — Не люблю, когда что-то заканчивается. Даже домой приезжать не люблю. То есть дома-то хорошо, но вот говорить себе: «Приехали», останавливаться, выходить из машины — ох, это не по мне!.. Не понимаешь, да? Честно говоря, действительно не понимаю. Но молчу, слушаю. Не перебиваю. — Для меня, — говорит, — всякая завершенная история — история о смерти, рассказанная смертным повествователем смертному слушателю. Мой внутренний ребенок очень этого дела боится, но верит, что бывают иные какие-то варианты, и вечно нудит: «А что было дальше?» — в надежде, что «дальше» было хоть что-то, кроме тишины… Теперь, кажется, понимаю. Но его несет. — В момент завершения всякого дела, даже такого пустякового, как поездка домой, я остро чувствую собственную смертность. Строго говоря, я встречаюсь со своей смертью всякий раз, когда паркуюсь у подъезда. Зато незавершенность представляется моему воображению чуть ли не пилюлей бессмертия из кладовых Лунного Зайца. В моей идеальной истории путник выходит из пункта А, но в пункте Б его ждут напрасно: этому счастливчику суждено увязнуть в какой-то собственной, персональной бесконечности; понравится ему это или нет — другой вопрос. А вот мне — скорее да, чем нет. — А ты пробовал? — спрашиваю. — Что? — вздрагивает. Ну вот, проснулся. Вспомнил наконец обо мне. Надеюсь, хоть знакомиться по новой не придется? — Ты так говоришь, словно уже пробовал застрять в этой самой бесконечности, — поясняю. Ухмыляется. — Есть такое дело. Пробовал. И не раз. Но это отдельная история, специально для твоих ушей. Очень, очень длинная. — Я так понимаю, у тебя коротких историй вообще нет. Парочка просто длинных, а все остальные — бесконечные. Если я тебя правильно поняла. — Ты, — говорит, — удивительно правильно меня поняла. Так правильно, что слов нет. Единственный нюанс: все мои истории бесконечные, даже те которые кажутся просто длинными. Просто я изобрел отличный способ их рассказывать. Нужно начать с начала, пропустить середину и наскоро придумать какой-нибудь хороший конец. — Чтобы вышла волшебная сказка? — спрашиваю, выходя из машины. И замираю, жадно вдыхая теплый ветер, приправленный сосновым ароматом. Пахнет здесь, как в пригороде. Хорошее, оказывается, место это Бабушкино. А я тут и не была никогда до сих пор… Он молчит, поднимает стекло, запирает дверцы, достает из багажника здоровенную спортивную сумку, копается в карманах, извлекает связку ключей. Хлопочет. И только благополучно завершив акт беспрецедентного насилия над кодовым замком и впустив меня в теплый, вонючий подъезд, соглашается. — Ну да. Я и есть сказочник. Практически Оле Лукойе. — Который из них? Первый или второй? Хмурится, потом вспоминает, о чем речь. — От второго, — шепчет доверительно, — я и сам прячусь. Что тут скажешь? Молчим. Топаем пешком на пятый этаж. Известное дело, хрущевка, без лифта. Я сама в такой выросла, хоть и за добрую тысячу километров отсюда. Наконец, он отпирает дверь, первым делом включает свет в коридоре и пропускает меня вперед. На меня тут же падает здоровенный черный зонт. Достойное завершение беседы, ничего не скажешь. — Откуда он тут? Я же убирал в шкаф… Ну да, я великий владелец великого бардака, — смущенно смеется хозяин дома. — Прости. Будем надеяться, больше ничего на тебя не упадет. — Да уж, — говорю жалобно. — Хватит на сегодня, пожалуй… Дома у него, надо сказать, хорошо. То есть невооруженным глазом видно, что квартира съемная. Ну не мог этот человек по доброй воле приволочь в дом столь жуткие шкафы: тот, что в коридоре, поменьше, и второй, надутый, бесформенный монстр, загромоздивший половину комнаты. Но даже хозяйская мебель почти не портит впечатление от жилья. Соломенные жалюзи на окнах и такие же циновки на полу. Повсюду валяются мелкие, пестрые подушки. А возможно, не просто валяются, а ползают по дому, как домашние зверьки, этакие мягкие черепашки. Где упал, там и спи, а подушки сами вокруг соберутся. Удобно. Впрочем, спать можно и на диване: подушек и там хватает. Другой мебели в комнате нет. Зато на кухне оборудовано отличное рабочее место фрилансера. Уж я-то могу оценить. Узкая, но длинная тахта позволяет засыпать, не удаляясь от станка. На столе живет монитор, под столом мурлычет системный блок, на холодильнике обосновался принтер. Зато сканер, кажется, выполняет функцию подноса: на нем стоят пустая чашка и заварочный чайник. Вполне уютный, милый моему сердцу бардак. Сама бы такой с радостью развела. И разводила ведь неоднократно, пока не пришлось поселиться, с позволения сказать, в общественной приемной, да будет ей земля пухом. Эх! — Ты, — говорит повелитель бардака, — пока броди по дому, ищи свое место. Где понравится, там и устраивайся, хоть в ванной. А я приготовлю чай, и принесу его, куда пожелаешь… Или все-таки кофе? — Наверное, чай, — мычу нерешительно. — Для начала. — «Для начала» — это правильно, — радуется. — Настоящая сова начинает глушить кофе только после полуночи. А сейчас всего половина двенадцатого. — Ох, ни фига себе! — изумляюсь. — Быстро же мы все успели! — Поужинать, познакомиться, покататься, взорваться и удрать с места происшествия, — подхватывает. — Долго ли умеючи? Действительно. Побродив по комнате, возвращаюсь на кухню. В комнате все же чересчур интимная обстановка. Я, честно говоря, совсем не против интимной обстановки, но… Лучше пока посидеть на кухне. А то как-то слишком уж интенсивно прожила я последние четыре часа. Надо бы передохнуть. А передохнуть, как показывает опыт, только на кухне и можно. — Пока мое место будет тут, — говорю, с ногами забираясь на тахту. И запоздало удивляюсь, осознав, что присутствие этого чужого, незнакомого, да еще и чертовски привлекательного мужика нимало меня не смущает. Напротив, успокаивает. Хочется быть к нему поближе, потому и на кухню вернулась так поспешно. Что со мной происходит? У любви, с какого бы взгляда она ни наступала, насколько мне известно, совсем иной анамнез. И если поначалу мое состояние более-менее походило на обычную бытовую влюбленность, то теперь… Черт знает что со мной творится. Или это нормальная реакция организма на давешний шок? Или даже новый условный рефлекс? Нет, а вдруг? Этот человек был рядом, когда я чудом избежала опасности, вышла сухой из воды, и теперь мой организм реагирует на него, как на спасательный жилет, который всегда должен быть под рукой. А что, очень даже возможно. Ужас, если так. Ужас-ужас-ужас. Куда же я теперь без него? Но сейчас мне все равно хорошо. А «потом», будем надеяться, вовсе не наступит. Зачем нам какое-то дурацкое «потом»? «Жилет» мой тем временем льет в чайник кипяток, и кухня наполняется запахом бергамота. — Хороший у тебя чай какой, — вздыхаю. — Да, ничего себе, — кивает. — У меня еще и печенье есть. И вообще до фига всякого разного прекрасного, — любовно пинает ногой туго набитую спортивную сумку. — Сегодня воистину удивительный день: прежде, чем встретить тебя, я посетил супермаркет «Восьмой Континент». Или все-таки «седьмой»?.. Я там был второй раз в жизни, кажется. И накупил всякой ерунды в красивых упаковках. Вот это, я понимаю, сила предвидения! А ведь могли бы сейчас мерзлый мышиный корм на балконе грызть… — А что, — интересуюсь, — бывает специальный мышиный корм? Типа «Вискас», только для мышек? — «Мышиный корм», — смеется, — это все, чем не брезгуют мыши. Чаще всего — просто крошки от позавчерашнего ужина. Но разные бывают варианты… Он кутает чайник полотенцем и принимается метать на стол добычу. Какие-то пакеты, впрочем, отправляются в холодильник, доселе пустой и даже, кажется, пыльный. Наконец, покончив с хлопотами, достает две большие чашки цвета цитрусов: лимонно-желтую и апельсиново-оранжевую. Разливает чай. — Кипятком разбавлять? — спрашивает. Мотаю головой. — Чай свежий, только что заваренный да водой разбавлять, — ворчу. — Вот еще! — Согласен. Но здесь, в Москве, почти все чай разбавляют; гостя не спрашивают даже. Фигак полную чашку воды на чайную ложку чая — набулькивайся, гость дорогой! Я долго привыкнуть не мог к такому издевательству. Потом притерпелся как-то. Но уж дома-то… — А ты тоже не москвич? — спрашиваю. — Да ну, какое там… Ты их вообще видела, москвичей-то? Нет их в природе. Москва есть, а москвичей нет. Каждый откуда-нибудь, да приехал. — Ну, сколько-то их есть. Та же Марина, например. — Правда? — удивляется. — Москвичка? Что, прямо вот так и родилась в самой Москве? Не учиться приехала?.. Ну, значит, встречается еще редкий зверь коренной москвич в дикой природе. Кто бы мог подумать…