Отдает мне чашку, распечатывает круглую жестяную коробку с печеньем. Красота какая! Печенюшки там все разные, даже и не перепробуешь, наверное. Но я буду стараться. Пока я вожусь с печеньем, хозяин дома помалкивает. Барабанит пальцами по столу, курит, думу думает. Молчание нарушается лишь моим безмятежным хрустом. Наконец, не выдержав тишины, прошу: — Может, расскажешь про Михаэля, пока мы чай пьем? Если уж книжку его переводить мне сегодня не светит… — Расскажу, — кивает. Хмурится почему-то. — Но сначала ответь мне на один вопрос… И снова умолкает. Берется за следующую сигарету. Не то нервничает, не то просто слов нужных найти не может. Немудрено. Вопрос его поверг меня в оцепенение. Чего угодно ожидала, только не этого. — Скажи, — говорит, — с тобой, случайно, не бывает так, что?.. Ну, вот, к примеру, заходишь в комнату, где сидит, скажем, человек с больным зубом. Или головой, или ногой — не имеет значения. И у тебя тут же начинает болеть зуб, голова, нога — пока не выйдешь из комнаты… Ясно. Можешь не отвечать. По твоему лицу вижу, бывает. — Сегодня, — говорю наконец. — Только сегодня. До сих пор, кажется, ни разу. Или я просто внимания не обращала?.. — Ты только сегодня заметила? — оживляется. — Вот это да! Выходит, не один я к свиданию подготовился… Он смеется, но почти сразу же мрачнеет. — Прости, — говорит. — Тебе, судя по всему, не до шуток, если сегодня все это случилось в первый раз. Как именно, если не секрет? Какие уж тут секреты. Полдня ведь маялась, страдала, что некому пожаловаться, не с кем посоветоваться. К кому ни сунься, скажут: «Дура психованная», — да и выкинут из головы мою печаль. Даже Марина — уж насколько, казалось бы, завзятая чернокнижница, без прикладной эзотерики шага в сторону не сделает, но тут рукой на меня махнула и прогуляться отправила, от душного помещения подальше, чтобы дурь выветрилась. А этот тип вдруг сам угадал. Как, почему, с какой стати угадал — об этом я думать поостерегусь. И без того последняя черепица с крыши осыпается. Я уж лучше исповедаюсь, пока есть такая возможность. Рассказываю ему про давешнюю крашеную блондинку с больным зубом, про дядечку с василиском в желудке. В красках расписываю собственные страдания. Пусть пожалеет, да чаю еще нальет. Меня сколько уж лет никто толком не жалел, а иногда так хочется… — Во время гадания накатило, значит? Интересный поворот! Чаю-то подливает, а вот жалеть меня и не думает. Радуется, только что руки не потирает. Словно бы я клад нашла и теперь предлагаю взять его в долю, ежели, к примеру, лопату одолжит, или на шухере постоит. И вроде как заранее на все согласен. Улыбается до ушей. Улыбка, надо понимать, предназначается мне. Вся, целиком, сдачи не надо. — А на меня, — говорит, — поначалу находило, когда я за фотоаппарат брался. Причем не только боль. Чужая жизнь во всей полноте, разом, без остатка на меня обрушивалась. Думал, волшебная вещь… А оказалось, это я сам волшебный, а фотоаппарат — ну да, хороший такой фотоаппарат. Но вполне обычный. Подарок старого друга… Просто каждому из нас нужен какой-то трамплин — для начала. У меня был фотоаппарат, у тебя — карты. Оно и понятно: я полжизни великим фотографом себя мнил, а ты гаданием, как я понимаю, всерьез занимаешься, зарабатываешь даже… Потом уже и без трамплина можно обходиться. Особенно, если знать некоторые приемы. Нехитрая техника, освоить ее проще простого, было бы призвание. Я даже про печенье забыла. Сижу, слушаю его, ресницами хлопаю. Ничего не понимаю пока. Но — вдруг пойму хоть что-то? Когда-нибудь. Законспектировать, что ли?.. — Ты спрашивала про Михаэля, — он неожиданно меняет тему разговора. — Так вот, познакомились мы следующим образом. Я сидел в привокзальной кондитерской одного маленького немецкого городка. Пил кофе — помойного, к слову сказать, качества, — жевал черствый крендель, ждал поезд на Мюнхен и очень старался не сойти с ума, по целому ряду причин. Долго рассказывать, да и ни к чему сейчас… И тут подходит ко мне здоровенный белобрысый дядька в твидовом пиджаке, скалится приветливо, спрашивает что-то по-немецки. Объясняю ему, чуть ли не на пальцах, что на языке Штирлица и Гёте могу, в лучшем случае, команду «хэндэ хох» уразуметь. Дядька отмахивается: «нет проблем», — и переходит на английский. Первым делом он задал мне тот же вопрос, что и я тебе. — И ты не послал его подальше? — Ну, ты же меня пока не послала… И, потом, к тому времени я уже привык к разным… ну, скажем так, странностям. Ничего, кроме странностей со мной, можно сказать, не происходило в ту пору. — Хорошая, должно быть, жизнь. — Дело вкуса. Тебе нынешний вечер понравился? — Даже и не знаю. С одной стороны, у тебя в гостях, пожалуй, интереснее, чем дома сидеть, уткнувшись носом в компьютер. С другой… Жалко кафе. И все остальное жалко. И ночевать теперь где-то надо. То ли квартиру искать, то ли по друзьям пока помыкаться… Ох, я же Наташке позвонить хотела! Двенадцать уже есть? — Сейчас будет, — он смотрит на круглый циферблат настенных часов. Судя по исключительному уродству, вещица тоже хозяйская. Очень типичное убранство московских съемных квартир: все, что даже на дачу вывозить противно, можно оставить жильцам. И брать с нас на полтинник больше, за «меблировку». — Не надо тебе никуда звонить, — будничным тоном говорит счастливый владелец дивного хронометра. — Разговор у нас будет долгий. Небось, тут и заснешь, прямо на этом топчане. В монологе я страшен, кого угодно усыплю. — Ну да. Ты же Оле Лукойе, — улыбаюсь натянуто. — Тебе так и положено. Предложение, что и говорить, соблазнительное. Я бы, следует признаться, огорчилась, если бы оно не воспоследовало. Но теперь, когда он сказал вслух то, о чем я все время думала, мне неловко. Не знаю, куда глаза и руки девать. — Я, — напоминает мой гостеприимный хозяин, — не маньяк. Настолько не маньяк, что самому тошно. Но уж какой есть. Мой примитивный ум не терпит намеков и недомолвок. Когда я говорю: «спать», это и значит: «спать». Никаких дополнительных процедур. Когда я решусь выступить в роли коварного соблазнителя, я тебе честно об этом скажу. Заранее. Договорились? — Договорились, — киваю. Ну и как я теперь должна себя вести? Обижаться было бы совсем уж глупо. Напротив, такая откровенность должна бы меня обрадовать. Но ничего похожего на радость я не чувствую. «Не маньяк», видите ли… Что ж, получается, это я у нас маньяк? По всему выходит, что так. Иначе с чего бы меня то и дело посещали мысли о «дополнительных процедурах»? Эти самые процедуры будоражат мое воображение куда больше, чем обещанный долгий разговор. Хотя, интересно все это, конечно. Кто бы другой рассказывал, слушала бы, рот распахнув. Ладно. Рот можно оставить закрытым, а слушать все же придется. Программу вечера явно определяю не я. А если станет совсем невмоготу, ка-а-а-ак прыгну! Такая постановка вопроса мне чрезвычайно нравится. Чувствовать себя охотником, а не добычей — это по мне, да. — На чем мы остановились? — спрашивает безмятежно моя потенциальная жертва. — На том, что ты познакомился с Михаэлем, и он спросил про больные зубы. Ну, в смысле не про зубы, а… — Ага. А я все взвесил, подумал хорошенько — секунды три-четыре — и выложил ему все как на духу. Про фотоаппарат. О том, как оказываюсь в шкуре всякого человека, попавшего в мой видоискатель. Словарного запаса для такой беседы нам обоим немного недоставало, поэтому разговор получился очень конкретный. Приходилось называть вещи своими именами, без недомолвок. По-русски я, пожалуй, и не смогу выражаться так точно… Ладно, это как раз неважно. Важно, что мы с Михаэлем договорились. Он здорово удивился. Сказал, у меня интересный случай. Дескать, прежде ему никогда не доводилось встречать накхов, которые обнаружили свой дар при помощи фотоаппарата… — Кого-кого?! — переспрашиваю, услышав незнакомое словечко. — Не важно, — отмахивается с досадой. — Это я, считай, сдуру брякнул. Потом… Сейчас важно другое. Михаэль объяснил мне, что такой талант грех зарывать в землю. Дескать, его можно и нужно развивать. — Талант страдать от чужой зубной боли? — уточняю язвительно. — Забудь ты про эту ерунду, — вздыхает. — Подумаешь, зубная боль, горе великое… Это просто первый симптом. Вернее, не первый, а самый яркий. Потому что когда у тебя внезапно меняется настроение или мысли какие-то дикие в голову лезут, ты вряд ли станешь винить в этом своего ближнего. Тебе в голову не придет, что это его настроение, и его мысли. Спишешь все на собственную неуравновешенность. А боль — штука вполне очевидная. Рано или поздно непременно обратишь внимание на некоторые совпадения. — Падения сов, — откликаюсь эхом. Лишь бы что-то сказать. Но ему мой каламбур, кажется, по душе. Он безмятежно улыбается и вдруг ласковым, небрежным жестом гладит меня по голове. Вернее, гладит-то он парик: я как напялила его после обеда, для приема клиентов, так и не снимала. Забыла даже о нем. А ведь поначалу казалось, полчаса вытерпеть невозможно. Но вот, привыкла… Не заметив подвоха, мой прекрасный не-маньяк встает и снова ставит чайник. — Такой дар дает возможность не просто на миг оказываться в чужой шкуре, но и проживать чужую жизнь, не растрачивая при этом собственную, — говорит он, вскрывая пакет с карликовыми круассанами. Голос его звучит совершенно обыденно, почти равнодушно. Будь он преподавателем вокала, обнаружившим у случайной знакомой божественное сопрано, энтузиазма и пафоса было бы куда больше, не сомневаюсь. А он разжигает духовку и кидает круассаны на противень. — Надо бы их в микроволновку, — поясняет. — Но такого добра в этом доме нет. Не беда, и тут разогреются… Ты не понимаешь ничего, да? Из меня плохой объясняльщик. — А из меня плохая понимальщица, — отвечаю ему в тон. — Два сапога пара… Как это — «проживать чужую жизнь, не растрачивая собственную»? И, собственно, зачем? — Как — это я тебе покажу, — обещает. — Хоть завтра. На живом каком-нибудь примере. Если захочешь, конечно. А зачем… Хороший вопрос. Мне-то, собственно, с самого начала было очевидно зачем, — тут Михаэлю со мной повезло… Помнишь, о чем мы с тобой болтали в машине, когда приехали? О бесконечности, в которой можно и нужно увязнуть, чтобы не наступил конец сказки? Ну вот, это — один из способов. За сегодняшний день я прожил лет двадцать примерно. И это, мягко говоря, не самый впечатляющий результат: я все больше делами занимался, хлопотал, по городу мотался. Такой уж день, понедельник… А можно и несколько сотен лет в сутки упихать, было бы желание. Теперь, кажется, понимаю. Как ни странно. Но обсуждать сей предмет пока не готова. Потом. — Слушай, — говорю, помолчав, — а ты уверен, что твой Михаэль — и есть писатель Штраух? В книжке, которую я перевожу, ни слова на эту тему… Да и не похоже, чтобы писал человек, который кучу чужих жизней прожил. Он очень хороший, самый любимый автор у меня сейчас, но персонажи у него все же немножко одинаковые. Ну, то есть не одинаковые, а одного типа — так, что ли?.. Словно бы родились при сходном расположении звезд, а потом еще книжки одни и те же читали в юности, хоть и разные выводы из них делали. Это бросается в глаза. А на самом деле так не бывает. — На самом деле еще и не такое бывает; выяснить бы еще, какое дело следует считать «самым», а какое — нет… А Михаэль — это именно писатель Штраух, да. Можешь не сомневаться. Я у него потом недели три жил и книжки на полках видел. И как он со своим агентом по телефону отношения выяснял, пару раз слышал… Видишь ли, насколько я понял, он последнюю книгу лет шесть назад закончил. А потом не до того стало. — Так он не пишет ничего сейчас? — огорчаюсь. — Ну, — пожимает плечами, — с другой стороны, это и странно было бы: всю жизнь книжки писать. Тем более, когда так все обернулось… Достает из духовки круассаны. Запах горячей выпечки, да еще и щедро сдобренный ароматом ванили, кого угодно примирит с происходящим. Меня — так уж точно. Не пишет больше Штраух — и фиг с ним. Тем более, может, потом снова запишет. Так часто бывает. Что же до всего остального… Бред, конечно, но мне он пока, что греха таить, нравится. У меня вдруг, непонятно, с какой стати, обнаружился какой-то загадочный «дар», в связи с чем рыжий незнакомец теперь твердо намерен возиться со мною, уму-разуму учить. Что ж, такая концепция меня устраивает, целиком и полностью. А там видно будет. Примирившись же с происходящим, я внезапно обнаруживаю, что у меня есть тело. И его нужно как-то привести в порядок, а то испортит мне остаток ночи головной болью или внезапной сонливостью. Оно это умеет. — Слушай, — говорю, — Максим… И умолкаю. Как-то по-дурацки звучит это имя в моих устах. Может, оно и настоящее, но называть его по имени мне почему-то трудно и неловко. С чего бы, интересно?.. — Что-то не так? — огорчается. — Все так. Просто если уж ты грозишь, что нынче ночью мне предстоит заснуть прямо здесь, на этой тахте, хотелось бы заблаговременно принять душ. И не только это… — Господи, — он хватается за голову. — Я болван. Надо было сразу предложить… — Не надо, — улыбаюсь. — Сразу — ни в коем случае. Мне бы стало неловко, я бы тут же начала Наталье дозваниваться, на ночлег к ней проситься. А теперь уже как-то не до того. Нужно про чужие судьбы с тобой разговаривать, да печенье твое лопать. Где я еще такое печенье найду?.. Когда полчаса спустя я вышла из ванной, кутаясь в чужой долгополый махровый халат, с одеждой в одной руке и париком в другой, рыжего искусителя чуть кондратий не посетил. Я предвидела такой эффект и заранее им наслаждалась. Но действительность превзошла мои ожидания. Минуты полторы он молчал, разинув рот, потом, наконец, вспомнил всякие разные полезные слова. Ожил. — Постриг приняла? — спрашивает. — Заблаговременно? Думаешь, поможет? «Да не убоюсь я зла»?.. Язвительность его — дитя растерянности. Грех обижаться. — Да нет, — говорю, — так и было, с самого начала. Я всегда стриженая. Лысой пришла в этот мир, лысой отсюда уйду. А кудри — это парик. Спецодежда моя. Ведьмам так положено, с кучеряшками… Жаль, накладной нос крючком пока не по карману. Недостижимая мечта. — Накладной нос?! Он принимается хохотать. Не смеется, а именно ржет и, кажется, не может остановиться. Стонет, всхлипывает, закрыв лицо руками. Несколько секунд сочувственно наблюдаю это безобразие, потом присоединяюсь. Заразительно смеется, устоять невозможно.