Сорайя поразмыслила с минуту. – Как я «считаю» и как на самом деле… это две разные вещи. В первые десять дней занятий с Сорайей наши диалоги, не касающиеся французской грамматики, превращались в интригующие партии в словесный пинг-понг, в ходе которых ее врожденная осторожность и воспитанная культурной средой сдержанность зачастую вытеснялись крайним любопытством, причем ее интересовали не только факты моей биографии, но и как вообще женщина вроде меня живет в современной Америке. Между нами быстро установились доверительные отношения, хотя лишь только во вторую неделю занятий Сорайя стала приоткрывать завесу своей личной жизни. Очень скоро я поняла, что пребывание во Франции полностью изменило ее сознание и что она не горела желанием вернуться в Марокко. – Значит, учась в университете, вы жили в самом кампусе? – удивилась Сорайя, когда я поведала ей, что уехала из дому получать образование в Университете штата Миннесоты. – А разве во Франции или здесь как-то иначе? – спросила я. – В Марокко, если едешь учиться в другой город, родители договариваются, чтобы ты жила у родственников. – А когда ты училась в Лионе? Сорайя плотно сжала губы. – В Лион мне разрешили поехать только потому, что там живет мой дядя по отцовской линии, Мустафа. Они с женой уже тридцать лет там обитают. У него свое такси, он неплохо зарабатывает; она преподает в лицее. Так что они оба в какой-то степени вполне ассимилировались. Во всем, что не касается их обязанностей опекунов по отношению к своей племяннице из Эс-Сувейры. Весь год, что я у них жила, мы вели противоборство. Особенно когда они узнали, что я хожу на занятия не в хиджабе и даже переодеваюсь дома у одной из подруг. А о том, чтобы задерживаться допоздна, что, собственно, и стало происходить, когда в моей жизни появился Фабьен… – Кто такой Фабьен? – спросила я. Но в это самое мгновение с балкона вышел Пол, направлявшийся в ванную, и наш откровенный разговор оборвался. Чуть позже вечером, сидя вместе с Полом в небольшом ресторане, который полюбился нам с первых дней, я рассказала ему, что Сорайя упомянула некоего француза, с которым, как я подозреваю, она встречалась, когда год жила в Лионе. – Мечта всех образованных марокканских женщин, – заметил Пол. – Встретить уроженца Запада, который увез бы их отсюда. – Говоришь так, будто у тебя по этой части большой опыт. – Разве я намекал на то, что у меня есть подобный опыт? – Но у тебя же наверняка были марокканки, когда ты жил здесь. – Что навело тебя на эту мысль? – Потому что ты и сейчас очень привлекательный мужчина, а в молодости, должно быть, и подавно был красавцем. Наверняка тесно общался со своими коллегами-художниками, вращался в кругу богемы Касабланки, ведь так? Разве среди вас не было какой-нибудь милашки, которая занималась абстрактной живописью и… – К чему ты клонишь? – К тому, что я хочу тебя прямо сейчас. Часом позже мы лежали в постели в своем номере и, обвивая друг друга руками и ногами, сливались в самой невероятной метрономической симметрии. Пол шепотом клялся мне в любви, обещая чудесное будущее, не омраченное тенями прошлого. А я что? Конечно, я тоже признавалась ему в любви. В любви самой подлинной и настоящей, какую я только знала. После, когда мы отдыхали, лежа в тесной близости, соединив руки, я проронила: – Может быть, сегодня получилось. Потому что наше соитие произошло точно в середине моего цикла. И потому что сегодня вечером наш обычный уровень пылкой страсти поднялся до головокружительных высот. Пол легонько поцеловал меня в губы: – Уверен, что получилось. Наконец-то Господь благословил нас. За окном снова заголосил муэдзин, воздавая молитвы своему Всевышнему: – Allahu akbar! Allahu akbar! И я подумала про себя: Безупречная точность, сэр. Глава 8 Следующие две недели я купалась в счастье. Для меня счастье – всегда скоротечное событие. Несколько драгоценных часов, на время которых вся грязь повседневного существования куда-то отступает. Ты освобождаешься от страхов и патологий, которыми, как кажется, сопровождается все, чем занимаешься в жизни. Беда в том, что, живя с кем-то одной семьей, ты также находишься в плену страхов и патологий своего партнера. Поэтому, если наступает период, когда вам обоим вдруг удается оторваться от всего негативного, что было с вами, – багаж, который вы вечно таскаете за собой… в общем, это одно из тех редких уникальных стечений обстоятельств, когда можно смело сказать: Господь нас благословил. Те первые две недели в Эс-Сувейре были волшебными. Пол находился на пике творческого подъема, увлеченно работал над рисунками почти по шесть часов в день, переместившись с панорамного гнезда, коим являлся наш балкон, за столик одного из кафе в самом сердце сука, где он стал чем-то вроде местной знаменитости. Управляющий заведением – молодой парень лет двадцати пяти по имени Фуад, – по достоинству оценив мастерство Пола, взял на себя заботу о том, чтобы его никто без дела не отвлекал от работы, особенно уличные торговцы и зазывалы. Пол, в свою очередь, в благодарность за покровительство и гостеприимство ежедневно рисовал для него небольшую картину типа открытки, которая выходила из-под его карандаша примерно через три-четыре часа работы в кафе, где он колдовал над линейным рисунком более крупного размера, всегда запечатлевая самую суть жизни сука в своеобразной репрезентативно-искривленной манере. Пол стремился передать на бумаге кинетику бурлящего вокруг него сумасшествия, ведь сук никогда не затихал даже на минуту, но при этом старался добиться эффекта одновременно осязаемости и некой размытости изображения. Фуад был проницательным и практичным управляющим. Кафе принадлежало его отцу, почти все время проводившему в Марракеше, где, как он поведал однажды Полу, у того была любовница. Фуад учился во Франции – в марсельской школе Изящных искусств, где он влюбился в свою коллегу-художницу из Тулона, которая не была мусульманкой. Отец Фуада охотно оплачивал трехлетнее пребывание сына по другую сторону Средиземного моря, но, когда курс обучения подошел к концу, он, взывая к чувству сыновьего долга, потребовал, чтобы тот расстался с надеждами посвятить свою жизнь искусству и любви к француженке. Фуаду пришлось вернуться в Марокко и постичь тонкости семейного бизнеса. Теперь он управлял кафе и небольшим отелем, расположенным в суке, заменяя почти всегда отсутствовавшего отца. Кафе находилось в углу медины, где рядом с прилавками торговцев специями и фруктами висели, обесцвечиваясь на полуденном солнце, мясные туши, которые разделывали мясники. Из кафе Пол наблюдал маниакально-красочную жизнь базара, которую он запечатлевал острым черным карандашом и углем на беловато-серой бумаге. Фуад, явно нуждавшийся в старшем брате (особенно в таком, который, как и он, разбирался бы в искусстве), настоял, чтобы Пол занял столик в тенистом уголке кафе, который превратился в его мастерскую, и на протяжении тех часов, что он работал, поил его мятным чаем. Фуад также кормил нас обоих обедом, но деньги брать отказывался. Вот тогда-то мой муж и стал ежедневно расплачиваться с ним новой оригинальной открыткой. Пол сказал мне, что эту идею он позаимствовал у Пикассо, который во время своего пребывания во французском приморском городке Коллиур в качестве платы за проживание и питание каждые несколько дней оставлял хозяину гостиницы по наброску… и в конце концов сделал его обладателем весьма прибыльной художественной коллекции. – Фуад, конечно, вряд ли купит себе домик на Лазурном Берегу на выручку от моей мазни, – заметил как-то Пол, когда мы после обеда удалились в свою гостиницу, чтобы заняться сексом и немного прикорнуть. – Не спеши недооценивать рыночную стоимость своих творений. Эта новая серия рисунков, над которой ты работаешь, настоящий прорыв в твоем творчестве. Я и сама уверенно двигалась вперед. Занятия с Сорайей были насыщенными. По утрам я обычно корпела над учебниками, заставляя себя выучивать по десять новых глаголов и двадцать новых слов каждый день. Я также читала местные газеты, издававшиеся на французском языке, и купила маленький радиоприемник, чтобы слушать RFI[49] – французский аналог Всемирной службы Би-би-си. – Серьезно вы настроены, – заметила Сорайя, когда, примерно через десять дней занятий, я удивила ее расспросами о французском «soutenu» – самом высоком и правильном стиле языка. – Браво. Ваше прилежание достойно восхищения, – похвалила она меня. – Умение говорить на français soutenu открывает большие возможности. Если вы освоите этот стиль, французы будут в восторге. – Если я когда-нибудь доберусь до Франции. Сорайя вопросительно посмотрела на меня: – Почему вы думаете, что никогда не посетите Францию? – Я редко путешествую. – Но сюда же приехали. – Это зависит от многих обстоятельств. – Разумеется. – Но в принципе, – рассудила я, – les enfants sont portables. (Дети транспортабельны) – Слово «portable» здесь не подходит. Un portable – это мобильный телефон или ноутбук. В данном случае нужно употребить глагол «transporter». Попытайтесь перефразировать. Я столь упорно занималась, чтобы вернуть свой французский в рабочее состояние, по одной простой причине: мною двигало желание достичь совершенства. Мне хотелось с пользой проводить время в Эс-Сувейре. И, наблюдая за Полом, увлеченным собственной работой, я трудилась еще усерднее, как я и объяснила ему, когда он похвалил мои успехи. Городок Эс-Сувейра стал для нас родным. В общем и целом я постигла географию лабиринтообразного старого города и теперь спокойно ориентировалась в суке. Я также научилась уклоняться от нежелательного внимания какого-нибудь назойливого торговца или молодого парня, которому вздумалось поиграть в мачо. Но, хоть я уже начинала чувствовать себя привычно в буйстве хитросплетений Эс-Сувейры, с наступлением темноты одна на улицу я выходить не осмеливалась. Правда, это не мешало мне по достоинству оценить город. И никак не влияло на мое отношение к местным жителям. В большинстве своем, как я смогла убедиться, это были очень гостеприимные люди, которые искренне радовались тому, что ты решил пожить среди них. Я пристрастилась к прогулкам по побережью. Почти каждый день после полуденной сиесты я шла бродить по беспредельной песчаной полосе, тянувшейся вдоль Атлантического океана. Минуя купальщиков, я встречала женщин в хиджабах, которые, приподняв полы своих джеллаб, входили в воду. Неподалеку погонщик верблюдов предлагал за доступную плату получасовую прогулку верхом на одном из своих горбатых животных. Еще пару километров в южном направлении, и все следы обитания человека исчезали. Я оставалась одна. Берег убегал в бесконечность, в водах Атлантики отражалось летнее солнце, медленно заходящее за необозримый горизонт. Как же я всегда мечтала жить у моря, где мало что напоминает о цивилизации двадцать первого века, ежедневно гулять по берегу, с наслаждением слушая ритм прибоя, который неизменно сглаживает на время стресс, сомнения и тревоги, что постоянно волочатся за нами. Ведь мы пленники своих судеб и этим в каком-то смысле похожи на бедуинов. Куда бы мы ни отправились, как бы далеко ни осмелились уйти от того места, где мы родились, прошлое все равно шлейфом тянется за нами. На пустынном берегу – особенно на этом пустынном берегу – почти удается убедить себя, что все-таки можно оторваться от своего прошлого и его груза. Эс-Сувейра оказывала на Пола благотворное влияние. Казалось, здесь он был свободен от бремени прожитого. Когда я возвращалась в номер со своей двухчасовой прогулки, мой муж неизменно приветствовал меня с улыбкой и целовал, а затем предлагал, чтобы после моего занятия с Сорайей мы пошли смотреть закат с крыши шикарного отеля, находившегося в стенах старого города. Отель назывался «Синий час» (подумать только!) – гостиница старого типа 1920-х годов, отремонтированная и обустроенная в лучших традициях изысканной элегантности пятизвездочного заведения. Сама гостиница была нам, конечно, не по карману, но по бокалу кира[50] на крыше под открытым небом мы могли себе позволить. А оттуда открывалось действительно захватывающее дух зрелище – красный солнечный шар, медленно растворяющийся в безмятежных водах океана. – Удивительно, да, до чего Атлантика здесь спокойная, – заметил Пол однажды вечером, когда мы, потягивая коктейли, зачарованно смотрели на грандиозную панораму заката. – Особенно по сравнению с Мэном. – Мы будем там уже через пару недель. – Знаю, – проронила я. – Что-то не слышу я энтузиазма в твоем голосе. – Ты же знаешь, как я люблю Мэн. Просто… ведь мы там постоянно живем, да? – Да, согласен. Так, может, продлим наше пребывание здесь еще на две недели? – Но тогда мы не сможем поехать в Мэн… и потеряем деньги, что уплатили за двухнедельный отдых. Наши билеты на самолет ни обмену, ни возврату не подлежат… да, да, я знаю, что говорю, как бухгалтер. – И правильно делаешь, ведь надо учесть, что сам я во всем, что касается денег, полный раздолбай. – Это уже в прошлом, – сказала я. – Ты заставила меня повзрослеть. – Дело не в «повзрослеть». Просто нужно было научиться сдерживать себя. – Да, я испытываю потребность тратить деньги, я знаю, – признал Пол. – А все потому, что жизнь моя текла совсем не так, как я хотел, и я это допустил. Пока не встретил тебя. Ты спасла меня от самого себя. – Рада, что смогла помочь. – Я легонько поцеловала его в губы. Чуть вдалеке перед нами разжиженное солнце, словно разлитая краска, бесформенным оранжевым пятном лежало на поверхности Атлантики. Я зажмурилась, сдерживая навернувшиеся на глаза слезы. Ибо почувствовала, что некий барьер, разделявший нас, и вправду рухнул, исчезли демоны, мешавшие нам до конца быть откровенными друг с другом, препятствовавшие полному взаимопониманию.