Доктор рассмеялся и проговорил: – Мой дорогой Петр Дмитриевич, морфий я трачу только для того, чтобы облегчать боль. Понимаете? Чисто физическую, которая бывает подчас нестерпимой. Неужели я стал бы тратить его на пьянчужку, которому приснился кошмар? – Что же вы ему дали? Мериме махнул рукой и ответил: – Ничего особенного. Питательный раствор. – И это подействовало? – Я был поражен. – Так быстро? – Как видите. Немалое значение имеет психологический эффект. Кучер, как и вы, решил, что я дал ему морфий. Он знает, что опиат должен успокаивать – вот ему и полегчало. – Мериме довольно улыбнулся. В этот момент на крыльце появился кучер. Он тащил наш багаж. – Ну что, как самочувствие? – весело поинтересовался Мериме. – Гораздо лучше, доктор, – прокряхтел кучер, направляясь к нашей карете. – Спасибочки вам. Дай Бог здоровьица. – Не за что, – отозвался Мериме, попыхивая трубкой. – И после этого вы скажете, что медицина – не шарлатанство? – решил я его поддразнить. Доктор приподнял брови и осведомился: – Я разве не помог пациенту? – Помогли, – был вынужден признать я. – Результат налицо. – Тогда в чем дело? – Мериме пожал плечами. – Какие могут быть претензии ко мне? – А как насчет его похмелья? – спросил я, наблюдая за тем, как кучер укладывает вещи. Один чемодан он уронил, другой никак не мог поднять на нужную высоту. – Я дал ему немного спирта. Разбавленного, конечно. Из дверей станции вышел Никифор Бродков и направился к нам. Мы обменялись приветствиями. – Я увидел из окна, что вы собираетесь в дорогу, – сказал лесничий извиняющимся тоном. – Я все еще могу воспользоваться вашей добротой? – Конечно, – ответил я, хотя мне очень хотелось придумать какую-нибудь отговорку. Минут через двадцать мы уже разместились в экипаже. Бродков устроился напротив нас с доктором. Рядом с собой он положил большой и, судя по всему, довольно тяжелый мешок. Кучер сидел на козлах немного косо и неуверенно. Но он торжественно поклялся доктору, что довезет нас прямехонько до Кленовой рощи. – Похоже, ты славно провел время, приятель, – обратился к нему лесничий. В ответ на это кучер недовольно кашлянул. Вероятно, если бы не наше с доктором присутствие, он не преминул бы сообщить Бродкову, что думает по поводу деревенщин, сующих нос в чужие дела. Но этот пьяница чувствовал себя виноватым перед нами, поэтому сдержался. – Поезжай, – сказал я. – И поаккуратней. Кучер молча щелкнул хлыстом, и экипаж тронулся с места. Когда мы набрали какую-никакую скорость, Мериме обратился к лесничему: – А ты, любезный, никого не подозреваешь в этих жутких совершенных убийствах? Тот с серьезным видом покачал головой и ответил: – Я нет, но отец Василий говорит, что это Господь покарал грешников. Хотя, честное слово, не могу взять в толк, что такого могли совершить эти женщины, чтобы прогневить Бога. – Кто такой отец Василий? – вмешался я. – Приходской священник? Лесничий кивнул и пояснил: – Он говорил про убийства во время воскресной проповеди. – О наказании грешников? – Да, ваше благородие. – И ты с ним не согласен? Бродков почесал грязным ногтем нос, втянул воздух – словно собираясь с мыслями. – Понимаете, ваше благородие, я не знал остальных убитых женщин – только польскую графиню. Но мне трудно представить, что Господь обратил свой гнев именно на них, в то время как вокруг полно закоренелых грешников. – Например? – тут же спросил Мериме. – Я не хочу говорить плохо о людях, да и не имел в виду никого конкретно, – ответил лесничий и насупился. Я понял, что до поры до времени мы из него ничего не вытянем. Мериме, видимо, тоже так решил, потому что не стал настаивать, а вместо этого снял очки и начал аккуратно протирать стекла носовым платком. – А скажи, приятель, – обратился я к нашему спутнику, – отец Василий давно у вас в приходе? Меня заинтересовал человек, бичующий порок и сформулировавший собственную версию убийств. Конечно, едва ли священник имел в виду, что Господь лично снизошел до расправы над несчастными женщинами. Вероятно, он подразумевал стечение обстоятельств. И все же я был обязан рассмотреть все версии, даже самые безнадежные на первый взгляд. То обстоятельство, что лесничий поехал с нами, вдруг представилось мне не такой уж неприятностью, тем более что вел он себя смирно и совсем не походил на человека, замышляющего против нас злодеяние. Кроме того, словоохотливость Бродкова могла сослужить мне отличную службу. Только вот мне не следовало забывать о том, что лесник вполне мог поехать с нами нарочно, чтобы отвести от себя подозрение. Например, «подбросить» нам отца Василия, любителя читать проповеди о заслуженной каре Господней. – Нет, он приехал только в апреле этого года, – ответил на мой вопрос лесничий. – До него был отец Исайя, но мы похоронили его в марте, – Бродков размашисто перекрестился. – Царствие ему небесное. Он бы славным человеком и добрым христианином. – Как он умер? – спросил я. – Старость, ваше благородие. Почтенному отцу Исайе исполнилось восемьдесят три года. Пятнадцать из них он провел в нашем приходе и был истинным пастырем для нас. – Ты сам прожил в Кленовой роще всю жизнь? Бродков кивнул и ответил: – Точно так. Все пятьдесят семь лет. Я взглянул на него с удивлением. На вид я не дал бы леснику больше сорока пяти. – И ни разу не бывал за границей? – Нет, ваше благородие. Какое там. Дальше Петербурга не ездил. Ага, значит, он все-таки покидал Кленовую рощу. – Правда? – Я улыбнулся. – И как тебе столица? Бродков пожал плечами. Никакого воодушевления мой вопрос у него не вызвал. Похоже, внимание прессы интересовало его куда больше, чем архитектурные красоты Северной Венеции. – Грязно там, ваше благородие, – ответил лесничий, слегка поморщившись. – Не обессудьте, но у нас в деревне куда как чище. Уж не знаю, отчего, – добавил он почти извиняющимся тоном. – А долго ты пробыл в Петербурге? – Меньше недели. – Что же ты там делал? – Принимал дела у прежнего лесничего, старика Афанасия, царствие ему небесное. Меньше недели. Нет, этого времени недостаточно, чтобы научиться так хорошо говорить. Я взглянул на Бродкова с подозрением. Тот ли он, за кого себя выдает? – Что же касаемо грамотности, то тут надобно сказать спасибо отцу Василию, – проговорил вдруг лесничий, будто услышав мои мысли. – Он меня и писать научил, и читать. До сих пор бывает, возьму иную книжку да пробегу глазами страницу или две. Понимать, считай, ничего не могу, уж больно мудрено, а все же приятность в этом имеется. Читаешь и чувствуешь, что умный человек сочинил, не тебе чета. Такие, случается, обороты ввернет, что аж дух захватывает. Вот их-то я и ищу. Запоминаю. – А о каких грехах говорил отец Василий в своей проповеди? – поинтересовался вдруг Мериме. – За что, по его разумению, Господь покарал этих женщин? – Не припомню, чтобы он говорил про это, господин доктор. Речь больше шла о том, что Бог подал нам знак не забывать Его заповедей. Впрочем, кажется, отец Василий сказал, будто графиня поплатилась за свою гордыню. А она совсем не была гордой, господин доктор, поверьте мне. Скорее даже напротив. – В каком смысле? – спросил я. – Ну… – Бродков замялся. – Понимаете, заговаривала она со мной, с простым мужиком. И не сказать, чтобы снисходительно. Почти как с равным. Человека во мне будто признавала. У дворян обычно такого в заводе нет, верно?