Голова у него была словно напичкана ватой. – … но сегодня не придут, сегодня ни один прибор не дотягивает – распыление большое, как при выветривании… – Что ж так?.. – спросил Он, вконец отчаявшись. – Кабы я знал… – посетовал старик удрученно, и выдохнул винные пары. И Он понял, что ему снова не дают додумать какую-то важную мысль. – Спеленало… – Догадался вслух. В который раз – привычно, обыденно, как дышать, как есть… – По боку нас, по боку… – закивал старик. – Не логично, – сказал Он, все еще думая о своем, – не ло-гич-но! И старик радостно полез за заветной бутылкой – ничего не понимающий, убогий, грязный, последний из умников, если верить бреду, вообразивший, что что-то может, завязший по макушку (впрочем, мы все завязли), не понимающий, что, быть может, с ним ведут игры, тешат самолюбие, чтобы он только оставался человеком, а не скатывался до животного состояния. Цель оправдывает средства, – а вдруг что-то выйдет? А не выйдет – и так уж наворочено – дальше некуда, надергано и посажено в спешке и бестолковости. – Есть же где-то кончик? – спросил Он, больше обращаясь к себе, чем к Теоретику, и оставляя попытку покопаться дольше, – за который надо ухватить. Есть!? Было привычно одиноко, – туповатое состояние, от которого тебе нельзя откреститься; было-стало, кто разберет, залогом теперь уже чужих мыслей, чужого будущего и вообще уже не твоей жизни, а «некого», кто «хозяин», словно это для него любимая игра, – чтобы только поразвлечься, а не для умного, стоящего собеседника, которой будет являться раз за разом, чтобы только докопаться до истины и в конечном итоге оставить дураком. Ведь этого же никому не хочется. – Должно быть, – радостно крякнул Теоретик-Падамелон после глотка. – Я тебе об этом давно твержу. – Вот мы за него и потянем, – произнес Он мысли вслух, не очень веря самому себе. Почему-то ему так хотелось – верить, думать, что на это раз Он решит бессрочную задачу. – И правильно, – поддакнул старик, – прямо завтра… – и тряхнул жидкостью в бутылке. Еще один правдолюб, решил Он. * * * Вход открылся совсем неожиданно – под заросшим холмом, и больше походил на спуск в заброшенное бомбоубежище. Снизу ударило сырым, теплым воздухом, кислым запахом жилья, и Он понял, что работает вентилятор. – Не бойся… не бойся… – сказал старик. – Я и не боюсь, – сказал Он и похлопал Африканца по спине. Пес сбоку заглядывал ему в глаза, словно спрашивая, что думать о дальнейшем, о старике, который называет себя странным именем – Падамелон, о подвале, о предстоящем обеде… – Ладно-ладно тебе… – сказал Он, успокаивая пса, – ты ж знаешь, если бы не ты… – Осторожно, камень выпал, – произнес старик, и они вступили в широкий освещенный коридор с темнеющими нишами, словно здесь хранили винные бочки. Но вином здесь и не попахивало, потому что, когда «это» все случилось или случалось вначале редко, а потом – все чаще и чаще, в этой стране даже хорошего вина не делали. Он сразу забыл о друге, потому что пахло человеческим жильем и едой, и Он решил, что если будет возможность, надо будет обязательно выспаться. Старик потянул на себя, как на корабле, тяжелую бронированную дверь с резиновыми прокладками-присосками, и в глаза ударил свет. Сразу за комингсом начиналась широкая белая комната с высоким неровным потолком, под которым горели яркие лампы, и огромным мраморным камином в углу с двумя фигурами атлантов, поддерживающих лепнину зеркала. Под лампами, в центре, стоял огромный никелированный стол на колесиках, и среди торчащих колб, реторт, трубочек, опутанный сетью провисших проводов, в вате и тампонах лежал… покойник. Вернее, он очень походил на покойника. Со свежевскрытой грудной клеткой, с отделенной головой и двумя обрубками вместо рук. Чего-то не хватает, механически отметил Он как будто со стороны. Старик подошел и, что-то подхватив из-под блестящих ножек, сунул в таз и накрыл клеенкой, а потом ловко стал выдергивать провода, и они гибко покачивались, а на пол капал розоватый физиологический раствор. Не хватает запаха крови, понял Он, да, точно – запаха, сырого и тошнотворного. Пес посмотрел на него снизу вверх сквозь густые брови и ресницы взглядом врача. – Пардон, пардон, – говорил старик, криво улыбаясь, не глядя на гостя, – а то еще норовит ущипнуть… – И щека у него снова начала дергаться, и заветная бутылка уже не совершала короткое путешествие из-за пазухи к заросшему рту. – Ух! – сказал Он завороженно, забывая оглядеться. – Правильно, – обрадованно просипел старик. – Не хлебом единым… Все-таки он побаивался. Косил, как заяц, и даже шапку остерегался снять, а суетливо толкался возле стола, бренча и разделываясь с трубочками и склянками, – спешил совести ради, что ли? А потом вдруг спихнул покойника на пол. – Болтун… – спешно пояснил старик. В следующее мгновение Он понял, что это не человек, вернее не то, что от него осталось, – а просто сам по себе не человек, потому что звук, с которым он упал, напоминал скорее звук сырой глины, вываленной из ведра, и Он даже потянулся увидеть, что же произошло по другую сторону стола. Но старик загораживал и твердил, как заведенный: – Не хлебом единым, а токмо ради науки… ради великих це… Тогда Он молча сделал шаг в сторону, отодвинул Падамелона, заглянул и увидел что-то вроде широкого блюда с толстыми, бугристыми стенками в изоляции, какие-то кабели питания, реостаты, переключатели на небрежно сделанном щите управления. И на всем этом сооружении останки человека таяли, как снег на сковороде. – Ух-х-х! – выдохнул Он еще раз и тряхнул старика. – Чтоб не хвастался… – пояснил Падамелон безвольно, извиваясь и мотая головой, как тряпичная кукла. – Чтоб… с такими намерениями… такие пироги… такие котята… – нос его, как загогулина, торчала кверху, а голубая сыпь на коже налилась багровым глянцем. И снова, как и в лесу, опасность висела в воздухе, расплывалась, впитывалась в мозг, подстерегала незадачливое сознание, как эквилибриста над пропастью. И даже Африканец ничего не чувствовал. – Я ж говорил, – радовался старик, тоже пытаясь заглянуть на блюдо. – Ничего, даже запаха… Однажды уже было – далекое и прошлое, как воспоминания детства. Он словно на миг потерял ощущение реальности, растворился там за стенами и вдруг, почувствовав свои границы, понял, что какие-то темные фигуры от земли до неба стерегут выход. – Что это?.. – спросил Он, подавляя спазм в желудке и не замечая, как у старика подкашиваются ноги. Кожа на трупе уже бугрилась, словно политая кислотой. – Не съедобно… – пояснил старик, встряхивая «блюдо». «Скрип-п!.. Скрип-п!..» – донеслось сверху. – Ждете? – спросил Он, отстраняясь от происходящего и чувствуя, как те снаружи неуклюже, как великаны, переминаются с ноги на ногу и перекладывают из руки в руку дубины. Ключица, перед тем как пропасть, всплыла голубоватым мазком. Кожа лопнула на тазовых костях и стала облезать. Его чуть не вырвало. – Не при-с-та-ло-о… – Старик вовсе доходил в его руке. Снаружи, из темноты, как вещее, донеслось: «Знаем… знаем…» – Не пристало… – внятно выговаривал старик. «Ох, Падамелон, ох, Падамелон!» – кряхтели, как малые дети. – Не пристало… – Старик корчился. – Не пристало подозревать в нечистоте… «Не верим… – шелестело в голове. – Не верим!..» – … опыта… школы… верификация… Он его отпустил. Веки слипались, как свинцовые. «Сил нет… Сил нет… – стонали снаружи. – Спать! Спать!» Их боль стала общей болью, их страсть стала общей страстью, но только переложенная на задний план сознания, впитанная с молоком матери поколениями рабов рассудка и логики; лишь мысль… – опора и надежда, мысль – тайный плод, бессмертие и оружие земных голодранцев от истоков и в силу коленопреклонения, мысль – презренная обиходчивость, тупость, животное счастье едоков картофеля (носители разума?!), половозрелость, мыльный пузырь, мысли… мысль… Ван Гога… Гогена… и других ценителей красок, пролившегося дождя и золотой пшеницы, – кто «копался» извечно, от судьбы, от призвания, – ее не было, ничего не было – только холодный, темный лес с падающим снегом и мрачные тени от фонаря – пустыня. Он ошибся. Померещилось. Мозг просил пощады, отдыха, как мягкой подушки или теплой руки. До чего я устал, вяло и обреченно думал Он, наблюдая, как Теоретик лезет за пазуху и блекло-пятнистые губы испуганно трясутся: «Только ради… только ради науки… вере… вере…», а Африканец озабоченно вертит заросшей головой. Что-то новенькое, но все равно знакомое, неотличимое от того, что было или будет. Пангины, петралоны? Что еще можно придумать? Квазимода? Он словно вспоминал то, чего еще не случилось. Холодная, вечная стена перед всеми теми, кто пробовал ее штурмовать. Сил не было анализировать. Он едва не упал. Кости уже высыхали и рассыпались в порошок. Разбавленная кровь запекалась и превращалась в черную пыль. «Не уйдем, – шептали сверху. – Влезем… влезем в каждую щелочку…» – Сейчас начнется… – высказал предположение старик, полный тайного злорадства. Он не договорил.