«Навалимся… все сразу!..» – Ерунда… – Храбрился старик, изучая его лицо, словно из чистого любопытства, словно из глубокой бочки, – даже в обиду себе. – … Мизинцем… – хвалился от страха. Он снова был одинок, как перст. Снова надо было идти без цели, сделаться тем единственно ущербным, забитым, на котором возят воду – вечность, без шанса на избавление, на собственное «я», презираемый самим собой же. Почему? Потому что превратиться в марионетку проще простого. От черепца, запахнутого на груди платья, от вечных надежд и тупости, от черно-коричневых тонов, коровьих глаз, безутешности, безнадежности, – как привыкнуть к марихуане, «баяну» или снотворному, как дважды два – расслабиться, поддаться на искушение, быть овцой пропащей паствы. Все начнется сначала. – … славненькое дельце! – обрадовано сипел старик. «Славненькое! – отзывались они хором: – Скрип… скрип!..» – Да провалитесь вы все! – в сердцах крикнул Он, с трудом разлепил веки. Светили лампы, бугрилась чужая плоть. Старик молча наливался из бутылки. Африканец спал, свернувшись в кольцо. Он добрел, плюхнулся в кресло и откинулся на спинку. Старик обрадовано потянулся наполнять стаканы. В голове вертелось непонятное: «пангины…», «петралоны…» – За тобой шло, – сказал старик, – везучий ты… Он выпил с жадностью и отвращением. Нельзя, нельзя… думал Он, скулить. Впутываться в чужие страсти, во все то, что не дает свободы. Слишком их много, и слишком они разные – все эти блудные сыновья человечества – мысли, как говорит Падамелон. Из стены поперло – без паузы, без предупреждения: с налитых мышц полетела известка и гримаса выражала крайнюю степень напряжения человека, завязшего в болоте. Старик спохватился, опрокинув стакан, подбежал и ударил раз и потом еще и еще: прямо в лицо, в глаза… Но то, что лезло, хрипя, не обращало внимания, и торс с каждым усилием выдирался из стены, а по лицу текла кровь. – Да чтоб ты!.. – Старик отпрянул. Глазами поискал ружье. Великан уже опустил одно колено на пол. Он напоминал борца перед прыжком. Левая лодыжка держала его в стене. Старик подскочил и выстрелил с бедра. В упор. А потом ткнул прикладом. Человек упал на бок. Лицо исказило выражение ужаса, и человек в испуге протягивал руки и шевелил губами. Правый бок был вырван, и плоть или то, из чего он был сделан, со свистом втягивалась в шар. Старик брезгливо наклонился, словно прислушиваясь: – Чушь-чушь-чушь… – брезгливо произнес он, отошел и приложился. Тот, второй, оставался безучастным. – Что, что он сказал? – жадно спросил Он, подаваясь вперед. – А что он еще может сказать? – удивился старик. То, что лежало под стеной беззвучно истекало слезами. – Ну что, что? – Он приподнялся. – Да ничего особенного, – отозвался старик, – «Все человечество умещается в горсти песка!» Как обычно – шарада. – Да! – расслабленно отозвался Он. – Как это правильно! И подумал, что согласен полностью и безоговорочно, что это и есть то, к чему Он стремился – мудрость и знания. Старик вдруг заглянул в глаза: – Э… брат, да ты, кажется, ничего не сообразил? Разжалобить он хотел, всего-навсего. А потом… Теперь они точно отстанут… – Старик казался довольным, как насосавшийся паук, и погрозил второму, оставшемуся. – Вот такие пироги с котятами, – добавил он, и прикончил наконец свою бутылку. – Они нам еще в ножки поклонятся… Как же, подумал Он, держи карман шире. Не ты первый, не ты последний суешь голову в ловушку, и я вместе с тобой. Место справа от зеркала уже было гладким и чистым, как хорошо залеченный шрам, а от великана под стеной осталась груда тряпья. * * * Из углов выплывали разноцветные шары, строили рожицы, кривлялись, лопались, пропадали или расплывались лиловыми пятнами на стенах. Пахло маслом, железом и крысами. – Машка… Машка… – подзывал одну Падамелон, держа в ладони кусочки мяса. Но крыса была старой, опытной и не шла, а, только попискивая, выглядывала из-под труб, и тогда Африканец открывал глаза и следил за ней. – Самая всамделишная, не поддельная, – объяснял ему Падамелон. Крыса тоже пугалась шаров. Впрочем, в равной степени ее пугало любое движение, и она не делала различия между реальным и выдуманным. В коридоре, за дверью, тоже кто-то был – большой, грузный, но не опасный, перебиваемый лишь запахом кладовой, из которой несло ветчиной, сыром, кислым хлебом. Но то за дверью было почти живое и постанывало, как большое, сильное тело, и даже пробовало шевелиться, и тогда пол мелко дрожал – «Мандарин», одним словом. Тогда шары влетали чаще и уже не строили рожицы, а беспокойно тыкались в стены, как слепые щенки, и стекали, как воск со свечей. Африканец сунул морду в хвост и уснул. 2. Они вышли в темноте. Город лежал за лесом, как притаившийся зверь. – Только для осушения… – Падамелон сжимал неизменную бутылку. – Только ради сохранения жизни… Пей!.. Он протащились мимо железного хлама в коридоре, мимо пустых бочек и контейнеров с едой. Вслед из-за глухой двери что-то вздохнуло. – Покончим! – гремел Падамелон. – Одним махом. Тебе, дорогой, – Падамелон похлопал по стене. – Тебе! С-с-с! Тайна! Никто! Ни сном, ни духом… Глаза у Падамелона были до странности трезвы, словно они вдвоем за час до этого не прикончили по бутылке горючей жидкости и не вели, поглядывая в угол под стену, пустые разговоры. Болела голова, болело тело, свинцовый язык с трудом ворочался во рту. Падамелон твердил: – Да ненастоящие они. Ненастоящие. Даже не гниют. Запаха ведь нет… – И радостно запихивал в таз выползающую руку. – Тогда откуда? – упрямо спрашивал Он и уже знал, что Падамелон-Теоретик нормальным языком ничего объяснить не может, не умеет. Но выдумывал такие словечки, которые тут же забывались, рисовал схемы и диаграммы, и вообще оказалось, что он, Падамелон, малость помешанный, ну и что, и что знает кучу того, о чем приходилось читать лишь в популярной литературе, когда ты, например, едешь в поезде и скуки ради выбираешь самую толстую и самую нудную книгу, чтобы только не глядеть от тоски в окно, заваливаешься на вторую полку и через пару страниц засыпаешь. – Ну ты даешь! – твердил Он упрямо. – Смотри, даже псу противно. Но Падамелон, не обращал на его слова внимания: – Тихо, тихо ползли, улитка, по склону Фудзи, вверх, до самых высот! – Что это? – спрашивал он. – Книга… – Вредная! – делал заключение Старик. – Это те, которые вот там живут и иногда сюда забредают… Я начинал еще с Джеймсом Чэдвиком, – произносил он важно, – и был знаком с великим Резерфордом по Кембриджу. Я был специалистом по кваркам. Их существует целых шесть ароматов, и все разного цвета, ну да, впрочем, это неважно, потому что все интересное уже открыто в течение одной жизни, а потом наступает такое состояние, которое называется компрессией, – сколько не жмешь, давление возрастает, а результатов нет. – По каким кваркам? – спрашивал Он. Булькала жидкость. Рука из-под клеенки подавала какие-то знаки. – Автор знаменитой формулы 414, – вдруг объяснял Падамелон. – Ось Вульфа! Все неудачники находят оправдания собственным слабостям… – Иди ты… – отвечал Он, – это ж было черти когда… – А… вот именно, – важно соглашался Падамелон. – Но вот дожил и горжусь… – Чем же? – спрашивал Он.