Людмила посмотрела на него с укором. — Только не говорите, что не знаете. — О чем? — немного фальшиво удивился он. — Уже год мы не вместе. Я уехала в Прагу, к сыну. И больше не вернулась. Людмила не знала, зачем все это сказала Каверину. Но отчего-то солгать не смогла. Он усмехнулся. Отвел взгляд, будто хотел скрыть мелькнувшую в глазах радость. — Значит, все-таки, правда. А я не мог поверить. — Так вы знали. — Каюсь, — сказал Каверин виновато. — Но я, правда, не верил. Пару раз встречал его, то одного, потом с какими-то… Он осекся, посмотрел тревожно в ее глаза. Ее опять, как тогда, еще в Питере, обожгло тоской. Затаенной, давней, с которой Каверин, видимо, свыкся и привык скрывать. Но Людмила равнодушно произнесла: — Не стесняйтесь. Меня уже мало заботит, как часто господин Сикорский меняет рабынь. А вы? Все практикуете? — Давно уже нет, — вздохнул Каверин. — Как-то потерял интерес. Да и весь этот антураж… Правила, уставы… Сами знаете, я не в ладах со всякого рода правилами. Людмила усмехнулась. Горько и с досадой. Он смутился, поняв, что сказал совсем не то. Неловкое молчание начинало раздражать, становилось невыносимым. Людмила допила свой чай и позвала официанта, чтобы расплатиться. Каверин с досадой посмотрел на часы. — Черт, мне нужно бежать. Так жаль. Мне бы очень хотелось увидеть вас снова. Если, конечно, позволите. Он взял ее руку и поднес к губам. Его пальцы были сильными и теплыми, а губы мягкими и осторожными. Людмила вздрогнула, испытывая странное ощущение, будто по коже проскочил слабый электрический разряд. Но оно было явно приятным. — Завтра у меня две конференции с читателями, — сказала она неожиданно, и удивилась, что совершенно не против увидеться с Кавериным. — Последняя — в «Луксоре». Должна закончиться примерно в шесть. Он все так же бережно держал ее руку и смотрел на нее странно: грустно и с надеждой. А Людмила не спешила высвободиться. А ведь когда-то ее трясло от одной мысли о том, что Каверин может к ней прикоснуться. Только это было так давно. Совсем в другой жизни. Он нежно погладил костяшки ее пальцев, словно пересчитывая их. Простое движение, невинная ласка. Но Людмиле вдруг стало жарко, хотя в тени, под навесом даже в июле было прохладно. — Я вас буду ждать у «Луксора». И закажу столик в ресторане. Какой предпочитаете? Традиционный чешский? Или европейский? — Европейский, — ответила она и опять смутилась. Нечто давно забытое происходило в душе, какое-то неясное предчувствие робко пробуждалось под толстой ледяной коркой, что сковала ее. — Отлично! Значит, пойдем в «Реноме». Тихий уголок Прованса в Праге. Очень люблю это место. Каверин выглядел таким воодушевленным, что Людмила окончательно стушевалась. Но прогонять его вовсе не хотелось. Каверин помолчал, будто не мог решиться озвучить внезапно пришедшую идею, а потом сказал: — А знаете что? Вы же писатель, вам будет интересно. Поедемте с нами! В Глубокой великолепная библиотека и картинная галерея. А уж легенд наслушаетесь — Локет, Орлик, Белая Дама Крумлова. Только не отказывайтесь сразу наотрез. Подумайте! Обещаете? Предложение было неожиданным. Но очень заманчивым. Людмила давно задумала цикл исторических авантюрных романов о чешском средневековье, но все не хватало времени посетить легендарные замки. — Хорошо. Я подумаю. С сожалением Каверин отпустил руку Людмилы и встал. Уже сделал шаг, но обернулся и сказал: — Да, кстати. Случайно узнал, что Анна Черкасская вышла замуж. Хороший парень, программист, насквозь ванильный. Свадебные фото делал мой друг. Несколько раз нетерпеливо просигналил автомобиль. Каверин поморщился. — Это за мной, так жаль. До завтра! — До завтра. Людмила смотрела вслед Каверину и вспоминала дождливый питерский полдень, бистро «Декабрист» и мутное расчерченное дождевыми струйками оконное стекло. И полный тоски прощальный взгляд. Она вздохнула и машинально провела кончиками пальцев по своей руке, повторяя его мимолетную ласку. Теплое, еще не осознанное ею чувство мягкой кошачьей лапкой тихонько тронуло что-то в ее груди. Там, где билось сердце. Хрустальный гроб, где похожим на смерть сном спала Прекрасная Принцесса, с тихим мелодичным звоном треснул, покрывшись сеточкой тонких, как волоски, трещинок. *** Ужин пятницы в гостиной. Белоснежная накрахмаленная скатерть, потрескивают свечи, грани хрустальных бокалов отражают дрожащее пламя, негромкая музыка: «Коста Дива» в исполнении Анны Нетребко. Мужчина за сорок, одетый словно для светского раута, один за этим праздничным столом. Молчаливая девушка в белой блузке и короткой черной юбке, в туфлях на высоких каблуках, повинуясь взгляду, берет открытую бутылку вина и доливает в бокал. Вино капает на манжет батистовой рубашки, девушка бледнеет, едва не роняет бутылку и падает на колени. Но мужчина невозмутимо продолжает ужин, даже не удостаивает ее взглядом. Большие напольные часы неумолимо отсчитывают секунды, минуты. А девушка все стоит на коленях у стола, не поднимает головы, не произносит ни слова. Кажется, она застыла от ужаса. Наконец мужчина заканчивает с отбивной, вытирает губы салфеткой, комкает ее и бросает на стол. — Понимаешь, как разочаровала меня? Девушка всхлипывает. Полные губы, подкрашенные алой помадой, дрожат, она едва сдерживается, чтобы не разрыдаться. — Господин… простите… — Кто разрешал вещи говорить! Хлесткая пощечина. Девушка хватается за лицо, снова всхлипывает. Но он только презрительно кривится. — В игровую. На колени. Стоять — пока не приду. Если господину будет угодно, то сегодня. Она вскакивает и быстро уходит. Несколько минут он сидит за столом, на лбу — горькая «складка гордецов», в глазах — безразличие и пустота. Потом встает, подходит к прозрачному стеллажу, почти пустому. На верхней полке — дорогая коллекционная кукла с темно-русыми длинными волосами, вечернее платье цвета индиго так красиво оттеняет фарфоровую бледность красивого личика. Нежно, бережно прикасается к ней кончиками пальцев, словно хочет приласкать. — Видишь, Эль? Сплошное разочарование. Зачем ты меня оставила? Я так не хотел тебя отпускать. И вдруг маска холодного и жесткого Господина спадает. Куда-то девается величественная осанка, он горбится, опускает плечи. Потерянный, нелепый, усталый, опустошенный… Куклы не умеют плакать. Даже, если бы захотели. Потому, что не могут. Они не чувствуют боли. Или может, просто не подают вида.