— Фухито-сама… — его голос оборвался, потонув в шуме битвы. Когда Ода окружили их, заставив биться в тесном контакте друг с другом, силы Фухито были на исходе. Он мог лишь механически вскидывать катану и отражать удары, и на что-то большее был не способен. Он знал, что должен броситься в последнюю атаку, но не мог с собой совладать. И когда он рухнул от усталости и ран на колени, где-то вдалеке раздался знакомый звук рога. Рога, что принадлежал Ёрико. *** — Эй, Такеши-сама, вы где? Он очнулся от робкого голоса девочки. С трудом разлепил покрасневшие, опухшие глаза и повернул голову в сторону двери. Хоши стояла подле решетки — еще ни разу она не решалась подойти так близко — и с напряжением вглядывалась в полумрак его клетки. — Который раз ты приходишь? — спросил Такеши, едва ворочая тяжелым, сухим языком. Он понял, что совсем потерялся в днях. — Пятый, — ответила девочка, явно обрадованная тем, что он очнулся. «Пятый раз. Пятый день, как Нанаши меня пытал». Она просунула сквозь прутья уже привычный сверток с рисовыми лепешками, но Такеши затошнило от одного лишь взгляда в их сторону. Сцепив зубы так, что стало больно, он смог сесть, привалившись спиной к прохладной стене. Когда-то он здесь мерз. Теперь же сгорал изнутри, обливался лихорадочным потом и едва мог шевелиться, поскольку любое движение затрагивало воспаленную грудь. — Что с вами? — шепот девочки заполнил всю его клетку, оттолкнувшись от стен и стократно усилившись. — Я умираю, — спокойно ответил Такеши, поудобнее устраивая затылок на остром камне. Он наконец вспомнил, почему накануне лишился сознания. Решил обойтись без острия и выдавить скопившийся в жилах гной, не проткнув кожу. Он давил и давил, и давил грудь, пока из носа не хлынула от перенапряжения кровь, а из глаз — против воли — слезы. Красная, пульсировавшая от каждого прикосновения кожа натягивалась до предела, но не лопалась. И гной не выходил. Такеши настойчиво продолжал терзать себя, пока его глаза не закатились, и он не соскользнул на земляной пол. Очнулся он лишь спустя полные сутки. На коже, там, где он давил вчера, он чувствовал глубоко в печатавшиеся отметины. Он понял, что, задумавшись, пропустил, о чем говорила Хоши, пока не услышал: — … сказать Нобу-саме. Вздрогнув, Такеши медленно повернул голову и увидел, что девочка вплотную приникла к решетке и настойчиво смотрела на него, словно чего-то ожидала. Он впервые мог рассмотреть ее поближе: обычно она пряталась в тени, в темноте, которую не разгонял тускло чадящий факел. Такеши понял, почему Хоши скрывала лицо, понял, почему приобрела привычку говорить с опущенной головой. На левой щеке у нее были уродливые отметины — словно следы тяжелой болезни. Она почувствовала его пристальный взгляд и поспешно шагнула назад, неосознанно вскинув к лицу ладони. — А на меня смотришь без страха, — только и заметил Такеши, вновь откинув голову на острый выступ на стене. Он закрыл глаза, прислушиваясь к стуку своего сердца. Звук был ровный. Пока. — Вас почти не видно из-за темноты, — будто бы с улыбкой сказала Хоши, и он фыркнул. Он подумал, что, сложись все по-другому, у него могла однажды родиться дочь. Девочка с его глазами и характером. Яд от заражения проникал в его тело, все больше опутывая его своей черно-бурой сетью, и в последние дни вместо снов у Такеши были видения. Видения будущего, которое не сбылось. В них у него была семья. Дети. Их с Наоми дети. Но Такеши знал, что случится вместо этого. Он умрет, и клан Минамото останется без наследника. Поместье зарастет, а ветер и дожди разрушат его главный дом. Молодые побеги оплетут деревянные подпоры, и через несколько десятков лет уже нельзя будет догадаться, что когда-то в этом месте жил большой и сильный клан. Процветающий. Это был хороший исход. Поместье сожгут Тайра, когда одержат победу. Они разрушат его до основания, сравняют с землей и оставят — в назидание потомкам. Ветер станет выть на пустыре, а угли, которые останутся от некогда цветущего сада, будут еще долго тлеть. Такеши надеялся, что отец не позволит Наоми дожить до этого момента. Что убьет его жену раньше, чем кто-то из Тайра переступит порог главного дома. — Почему вы умираете? — голос Хоши вырвал его из плена несвязанных, больных размышлений. — Моя кровь заражена. Так случается, когда в открытые раны попадает грязь. — Вы ведь можете сказать об этом тем, кто приносит вам еду и воду… Предложение девочки вырвало из груди Такеши сдавленный смешок. Он повернул голову, чтобы еще раз взглянуть на дитя Тайра, умудрившееся сохранить поразительную наивность. Конечно, бусидо не имел к женщинам никакого отношения, но каждая, происходившая из самурайского рода, знала основные его ценности. Девочек начинали учить с пяти лет. Но что можно было взять с Тайра?.. Клан без чести. Верно, с Хоши никто не занимался — а как иначе объяснить то, что она носит рисовые лепешки врагу ее деда и дяди? — Смерть — это совсем не страшно, — повторил Такеши слова, услышанные от отца в глубоком детстве. — Каждого самурая с рождения готовят к тому, что однажды он умрет. Мы презираем смерть. — А что тогда самое страшное? — завороженным шепотом спросила Хоши и, забывшись, вновь приникла к решетке лицом. — Покрыть свое имя позором. Девочка пробормотала что-то, но он не услышал. Его зубы громко и часто клацали от холода, который он начал испытывать, несмотря на внутренний жар. Такеши попытался обхватить свои плечи руками и медленно сполз на охапку сухой травы, служившей ему постелью. Он чувствовал, как стекает по вискам и шее пот, как пульсируют на груди жилы с зараженной, грязной кровью. В какой-то момент ему перестало хватать кислорода; он часто задышал, судорожно хватая раскрытым ртом воздух. Быстрый стук сердца гулким шумом отдавался в висках, и Такеши почувствовал, как по телу прошли первые судороги — предвестники смерти. Он знал, что будет дальше. Совсем рядом что-то жалостливое говорила Хоши, но он ее уже не слышал. Его глаза закатились, обнажив белки, а тело дернулось раз, другой, третий. Такеши впился ладонями в землю, ломая ногти и в кровь стесывая пальцы. Грудь жгло так нестерпимо, что он был готов голыми руками разорвать на себе кожу и выпустить, наконец, тот гной и огонь, что пожирали его изнутри. Из его ушей и носа тонкими струйками потекла кровь, когда он затих, перестав хрипеть и дергаться. Глава 24. Расплата Фухито жалел, что не умер — низкое, малодушное поведение. Он корил себя и за подобные чувства также, но отринуть их не мог. Мелкий, колючий дождь бил его по щекам и покрытой повязками голове; тушил все еще тлевшую траву и очищал воздух от едкой гари. Солдаты, выстроившиеся теперь уже короткой линией, были такими же хмурыми, как серое небо над ними. Перед строем, на расстоянии нескольких шагов стояла простоволосая, безоружная Ёрико. Фухито забрал у нее и лук, и колчан со стрелами, и даже нож, что она прятала на щиколотке. Он же запретил ей убирать волосы в традиционную самурайскую прическу, и сейчас мокрые пряди хлестали ее по лодыжкам и лезли в лицо. Сам он стоял, опираясь на палку, то и дело норовившую провалиться в мокрую землю. Фухито едва мог ходить — полученные им утром ранения оказались столь серьезными, что едва его не убили. Но сейчас он должен был сделать, что следовало, и потому Сатоки помог ему встать на ноги и дойти до этого места. Ёрико все это время не отводила от него настойчивого, тревожного взгляда. Фухито избегал смотреть на нее в ответ. Он знал, что пропадет, как только увидит ее глаза. Знал, что не сделает то, что должен сделать. Они выиграли сражение благодаря Ёрико. Она вернулась с половины пути, когда поняла, что Ода приготовились атаковать. Она понимала, что ничем не сможет помочь, но все же вернулась. И во время бешеного бега по туманному лесу приняла решение. Оно противоречило всем заветам, впитанным ею с молоком матери, всем наставлениям отца, всему тому, что она знала и читала о бусидо. Тому, в чем она клялась. Ёрико использовала яд. Она смазала им наконечники стрел, а после — расстреляла воинов Ода. Бесчестно. Преступно. Позорно. Недостойно. Она поступила так, как никогда бы не поступил истинный самурай. Она попрала все, чему ее учили. Покрыла позором и себя, и род мужа, и род отца. Она заслуживала только смерти за свое деяние. И приговорить ее должен был Фухито. И вот теперь она стояла в одиночестве перед строем солдат — раненных, потрепанных; перед теми, кого она спасла, и ждала, пока ее муж озвучит свое решение. Она не видела презрения в глазах воинов, не видела в них ненависти и не слышала проклятий. Кажется, они даже жалели ее. Ёрико пришлось прикусить губу, чтобы взять себя в руки. Фухито не мог говорить: горло сдавливала судорога. Он бессознательно накрыл ладонью рукоять катаны и стиснул пальцы до хруста суставов. Он должен что-то сказать; молчать дольше было бы непозволительно. Он должен заговорить хотя бы из милосердия по отношению к собственной жене, такой неожиданно хрупкой сейчас. Он вспомнил свой ужас, когда услышал ее звонкий рог, а позже — топот копыт. Ёрико порвалась в их битву настоящей воительницей, вмешалась и смогла преломить ее течение, изменить исход. И обрекла себя на смерть, выкупив своей жизнью жизни других. У него — впервые за всю долгую, полную сражений жизнь — зашевелились от ужаса волосы, когда люди Ода стали один за другим валиться на землю после каждого меткого выстрела Ёрико. Уже тогда было ясно, на что она решилась пойти ради спасения их жизней. Его жена не отрицала и не искала себе оправданий. Молча повиновавшись, сняла легкий доспех, отцепила с пояса нож и скинула на землю колчан со стрелами и лук. Послушно расплела волосы и просидела в отдалении от них всех до того момента, как Фухито приказал солдатам строиться.