«Чтобы резать по кусочкам». Прикрыв глаза, он коснулся затылком стены. Боль была ужасающей — от нее не удавалось отвлечься, про нее не удавалось забыть. Такеши едва мог терпеть ноющую, не заканчивающуюся пульсацию, а ведь он за свою жизнь привык испытывать боль. Но, кажется, только сегодня узнал ее по-настоящему. Он кое-как поднялся и неожиданно для себя вспомнил, как падала перед ним Наоми во время их боя. А он стегал ее: «вставай». Его жена казнила отца. «Они хотят подчинить младшую ветвь Токугава», — Такеши сделал несколько нетвердых шагов и остановился, чтобы перевести дух. Он чувствовал себя так, словно заново учился ходить. Немудрено. В последнее время он редко вставал со своей подстилки. «Но Токугава не пойдут за Наоми. Она принадлежит теперь Минамото, и нет никакого смысла… никакого разумного объяснения… если только…» У него резко зашумело в ушах, и Такеши был вынужден сесть на холодный земляной пол прямо там, где стоял. «Невозможно». Он потряс головой и по привычке вскинул левую руку, чтобы отбросить упавшие на лоб волосы. Осекся на половине движения и резко остановился, растревожив рану. Наоми не могла носить его ребенка. Такеши прищурился, вглядываясь в пляску огня в факеле, что служил единственным источником света в его клетке. Почему же невозможно? Он был с Наоми достаточно раз, чтобы зачать сына. Она вполне может носить сейчас их ребенка. Его ребенка. Невозможно, потому что чудес не бывает. Его клан — клан на грани уничтожения, единственный наследник которого в плену. Идет война, и они ее проигрывают. И вдруг посреди пролитой крови, посреди убийств и страданий, посреди грязи, тягот и лишений, посреди отчаяния — ребенок? Продолжение рода. Появление союзников. Маленький Минамото, жизнь которого будет стоить смерти? «Рядом с ней должен быть я». Он никогда не боялся своей смерти. Никто из живущих не посмел бы назвать его трусом, а те, кто смел, уже были мертвы. Он обменял себя на отца, зная, что плен сулит ему лишь смерть. Он сделал это без капли сожаления, не задумываясь, потому что Кенджи — глава его клана, его отец, и жизнь Такеши принадлежала ему. Он сделал бы то, что сделал, снова, и снова, и снова, и до скончания веков. И никогда не посмел бы роптать. Но сейчас, когда к нему пришло осознание, что Наоми может — вполне может! — носить его ребенка, он захотел оказаться не в заточении, не в каменной клетке, а рядом с женой. Такеши облизал сухие губы. К горлу подступила тошнота, и по всему телу разлилась столь ненавистная ему слабость. Он покосился на обрубок — сил, чтобы повернуть голову, не было — и поморщился. Безрукий калека. Кого бы он смог сейчас защитить? Мысли стихийно перескакивали с одного на другое, и голова будто бы сделалась почти ватной, мягкой. Он закрыл глаза, будучи не в силах бороться, будучи слабым, и медленно сполз по стене на земляной пол, лишившись сознания. Как когда-то прежде, он очнулся от негромкого детского голоса. «Хоши», — подумал Такеши и с трудом открыл глаза — казалось, что веки налились свинцом. — Ты приходишь всякий раз, как я ранен, — прохрипел он отчего-то сорванным голосом. — Может, ты все же мне снишься? — Вы кричали, Такеши-сама, — испуганно отозвалась Хоши. — Очень громко. Даже в темноте он смог разглядеть бурые — засохшие — и алые — совсем свежие — разводы на повязке. Верно, во сне он бился об пол или стену обрубком, и рана открывалась. Он чувствовал себя много хуже, чем раньше. Такеши с трудом повернул голову — тело казалось окаменевшим — и разглядел в полутьме силуэт девочки. — Меня наказали за то, что я приходила к вам. — Заслуженно. Ты приходишь к врагу, — отозвался он и скорее почувствовал, нежели увидел, как отшатнулась от решетки Хоши. — Вы мне не враг. — Я враждую с твоим кланом, а значит, и с тобой, — опираясь на один локоть и стараясь не тревожить обрубок, он кое-как смог привстать. — Но это неправильно, — девочка дернула подбородком. — Неправильно. — Это не тебе решать. Упрямство девочки вызвало у него усмешку. Когда он был ребенком, то также возражал против порядка, заведенного сотни и сотни лет назад? Такеши этого уже не помнил. — Вашу, вашу р-руку, — неожиданно начала Хоши, — ее послали вашему отцу. Я слышала, как шептались об этом слуги, — пояснила она, встретившись взглядом с Такеши. Он заметил, что ее губы дрожали. — Тебе меня жаль? — Нет, — она поспешно замотала головой, но ее взгляд буквально кричал — «Да!». Такеши только скривился в ответ. — Напрасно. Все люди смертны. А любая боль когда-нибудь закончится. Хоши недоверчиво посмотрела на него. — Но что может быть страшнее смерти? Он помедлил с ответом и стиснул зубы, пережидая, пока острая пульсация в обрубке пойдет на спад. Девочка с ужасом смотрела на его искажённое в гримасе лицо, на вздувшиеся на висках вены, вслушивалась в зубной скрежет. — Бесчестие, — на выдохе произнес Такеши, когда смог говорить. Он облизал потрескавшиеся губы и потянулся к кувшину с водой. — Я уже как-то говорил тебе об этом. Что страшнее всего — покрыть свое имя позором. Он сделал несколько жадных глотков и с облегчением прислонился к стене. Казалось, он не просто справился с кувшином и смог напиться, а, самое малое, поучаствовал в битве. — Почему бесчестье — самое страшное? — Хоши приникла лицом к решетке, словно боялась упустить хоть одно его слово. Вопрос девочки едва ли его удивил. Иного и нельзя было ожидать от ребенка, воспитанного в клане Тайра. В клане, который запятнал свое имя сотни лет назад. — Потому что твое бесчестье останется в веках. О нем будут помнить и знать следующие поколения, и твои враги его никогда не забудут. Каждый клан ведет свою летопись. Я читал записи о своем клане и знаю, кто и что совершил. Такеши не ждал, что Хоши поймет его. Он родился с этим, впитал с кровью отца. Его учили, что каждое действие остается в истории клана. Что ни один бесчестный поступок не будет забыт. Хоши вскоре ушла — так поспешно, словно чего-то испугалась, и Такеши вновь остался один. Он заставил ходить себя от стены до стены, пока не стали подкашиваться ноги, пока перед глазами не заплясали от усталости круги. Время, когда он неподвижно лежал, сутками смотря в пустоту, ушло. Теперь он знал — чувствовал — что отец еще борется. Что их война не проиграна. И потому Такеши заставлял себя двигаться и запрещал думать об отрубленной руке. Теперь он съедал все лепешки, не оставлял от них даже крошек. И мерил бесконечными шагами свою клетку, разгоняя густую, отравленную неподвижностью кровь. И думал о Наоми. Такао был ей отцом. Он не любил свою старшую дочь, жалел, что она у него родилась. Но все же в ней текла его кровь, и она — Такеши знал — была уверена, что должна его почитать. Они с отцом не думали устраивать для Такао подобную казнь. Не думали, что последнее слово произнесет Наоми. И сейчас Такеши сомневался, правильно ли поступил Кенджи. Стоило ли втягивать в это его жену. Минамото никогда не вмешивали женщин в политику. Чтобы пересчитать разы, когда в прошлом он оспаривал решения отца, хватит пальцев одной руки. Теперь же он делал это вновь. Он многого не знал о происходящем снаружи, то верно. Быть может, у отца не было выбора. Быть может, Наоми отважилась сама. Но Такеши думал, что не позволил бы Наоми участвовать в казни Такао, потому что он хорошо помнил одно утро незадолго до приема в императорском дворце. Он вернулся после утренней тренировки, когда Наоми еще спала. Их комната была полна света, проникавшего в широко распахнутые окна. Солнечные лучи скользили по обнаженным плечам и спине Наоми, сбросившей с себя во сне тонкую простыню. Такеши остановился у футона, задержав взгляд на жене — некоторое время он наблюдал, как солнце чертит на ее спине узоры, как его лучи пересекаются с тонкой паутиной ее старых шрамов. Шрамов, что остались от уроков Такао. Шрамов, что не пришлись по сердцу Такеши. Он не жалел Наоми и не думал о ее незаслуженных наказаниях, о несправедливой и потому особенно обидной боли. В клане Минамото секли детей, и потому он никогда не задавался мыслью, что можно обойтись и без подобных наказаний. Но Такеши презирал Такао за неспособность справиться с дочерью без палки. Минамото никогда не наказывали девочек так. Задумавшись, он не заметил, как проснулась Наоми. Она поймала его изучающий взгляд и смутилась, резко натянув на себя простынь. Такеши шагнул к ней — распаленный тренировкой и — неожиданно — образом ее обнаженной спины в лучах солнца. Он потянул на себя простынь, накрыл ладонью грудь Наоми, чувствуя под собой ее теплое после сна тело… Когда все закончилось, и некоторое время он лежал, позволяя мыслям в голове лениво ползти, Наоми приподнялась на локте и заглянула ему в глаза. — Ты думаешь, мои шрамы — уродливы? Такеши, никак не ожидавший этого вопроса, искоса посмотрел на нее. — А мои? — То другое, — она тряхнула головой. — У всех мужчин есть шрамы.