– Книги надо читать, – буркнул Глущенко, – «Малая земля». – Господи, Альберт Владимирович, как она к вам в руки-то попала? Глущенко вдруг почти по-человечески улыбнулся: – Это дочка соседей по квартире, первоклассница, из школы пришла и с порога огорошила родителей. Нам, говорит, на уроке очень интересную книжку читали! Срочно купите мне, хочу знать, что будет дальше. Мама с папой, естественно, дочь немедленно прокляли, а мне стало любопытно, тем более что данный труд можно спокойно приобрести в книжном магазине, без давки и ажиотажа. – И вы купили? – Да. – И что, понравилось? – Так точно. Наташа промолчала. Альберт Владимирович снова нахмурился и пристально смотрел на нее. Ярыгин вдохновенно строчил истории, а Наташа делала вид, что не обращает на Глущенко внимания. Она сидела, уставившись в свою кружку, чай в которой уже остыл и потускнел, потеряв свой яркий янтарный оттенок. Тут в ординаторскую заглянула медсестра и сообщила, что в пятой палате умирает пациент. Видимо, это был ожидаемый исход, потому что сестра говорила совершенно спокойно, и Глущенко не подорвался спасать, а только развел руками. – Ладно, – Ярыгин отложил историю болезни, – схожу. Наташа осталась наедине с Глущенко впервые за долгое время. От волнения она испугалась, что покраснеет, и отвернулась. – Слушай, это же ты на меня настучала? – вдруг спросил Альберт Владимирович. – Что? – Ты стукнула, что я православный и посещаю церковь? – Нет. А вы посещаете? – Не твое дело! Но если это ты, лучше признайся. – Нет, Альберт Владимирович, это не я. – А я думаю, ты решила мне отомстить, что я тебя не пускаю в операционную. Слушай, я тебя прощу, только скажи правду. Понимаешь, хирургия – это работа коллектива, и чтобы делать действительно хорошие вещи, а не просто аппендиксы выковыривать, люди должны доверять друг другу. Если мы хотим и дальше двигаться вперед, то нужно каждому верить, как самому себе. Когда же общаешься с коллегами и знаешь, что любой из них, даже самый близкий друг, может оказаться стукачом, ничего не выходит. Глущенко прошелся по ординаторской и остановился у окна. Он отражался в темном стекле на фоне ночи – высокий, сухопарый, с длинным узким лицом. Наташа понимала его чувства. Трудно жить, когда не знаешь, кому можно доверять, и еще труднее так работать. – Ничего не выходит, – повторил Глущенко. – Альберт Владимирович, это не я, честно! – А если не ты, что ж глаза отводишь? – холодно бросил он. – Ничего не отвожу. – Я вижу. Просто если хоть маленько совести осталось у тебя, скажи правду, и забудем. Мы серьезное дело делаем, и будет очень обидно, если все пошатнется из-за капризов избалованной прошмандовки! Лучше бы он ударил. Наташа встала. От отчаяния звенело в ушах и кружилась голова. – Зачем мне трудиться и стучать на вас, когда я могу просто пожаловаться папе? – Наташа старалась, чтобы голос звучал холодно и язвительно, но получалось, кажется, не очень хорошо. – А моему отцу достаточно щелкнуть пальцами, и завтра вас здесь уже не будет. Мне кажется, Альберт Владимирович, вы прекрасно это понимаете и третируете меня не от жажды справедливости, а из зависти. – Да неужели? – Ну конечно! Вы завидуете, что мой отец – мировая величина, он одним словом может вас уничтожить, а вы способны только обзываться и пакостить по-мелкому. Наташа ополоснула свою чашку в раковине, надела куртку и вышла, тихонько притворив дверь. Пока спускалась к машине, в голове крутилась только одна мысль: «Зачем я поехала на работу?» Наташа открывала машину, когда из дверей вдруг вылетел Глущенко, притормозил на секунду, осматриваясь, и быстрым шагом направился к ней. Он был в хирургических штанах и рубахе, только сверху накинул старый байковый халат – общую вещь, которой сотрудники пользовались, чтобы в холодное время перебегать из корпуса в корпус. – Слушай, извини… – начал Альберт Владимирович, но Наташа перебила его: – Не беспокойтесь, я не собираюсь жаловаться на вас отцу. – Да при чем тут… – При том, что не жаловалась и не буду. Вы напрасно подвергаете себя риску пневмонии, никакие репрессии вам не грозят, по крайней мере, с моей стороны. – Наташа, подожди. Я просто хотел извиниться, что нехорошее слово сказал. – Что думал, то и сказал, за что ж извиняться? – Да не думал я! – Глущенко попинал носком туфли лежалый сугроб. – Я просто слова перепутал. Хотел сказать «свиристелка», а оно вырвалось. Ты, Наташа, мне не нравишься, но только как человек. Как, по-другому-то я о тебе вообще не думаю, вот эти все дела, что я оговорился, клянусь – ни разу мысли не было ни одной нечистой в твой адрес. – Спасибо, Альберт Владимирович. Теперь я могу ехать? – А как человек, – повторил Глущенко, – ты мне совсем не нравишься. Можешь так своему папе и передать. Наташа засмеялась и села в машину, чувствуя, что может и расплакаться. Она завела мотор, но Альберт Владимирович все не уходил, стоял рядом, легонько попинывая сугроб. – Что? – Наташа опустила боковое стекло. – Ничего, – сказал Глущенко мрачно и вернулся в клинику. Наташа ехала грустная. Она не сердилась на Глущенко за то, что он обозвался нехорошим словом, потому что вполне поверила его объяснениям. Когда работаешь по пятнадцать часов в сутки, и не такие слова можно перепутать! Но она представляла, каково сейчас Альберту Владимировичу, что он чувствует, и расстраивалась, что ничем не может ему помочь. О «стукачестве» она знала не понаслышке. Наташа училась в школе с «преподаванием ряда предметов на английском языке», в которой хороших, благонадежных учеников периодически предъявляли иностранным делегациям, показать, в каком достатке растут советские дети, какие они все умненькие и верят в коммунизм. Попасть на такую встречу считалось удачей – так здорово было хоть на секунду прикоснуться к другой жизни, воочию увидеть то, что большинству советских людей доступно только через телевизор. А главное, там иногда можно было получить подарок: ручку, значок, блокнотик или другую подобную мелочь, обладание которой существенно повышало престиж советского ребенка. Наташе эта «раздача слонов» всегда казалась немножко унизительной, но у нее все это и так было благодаря папе, а другим детям повезло меньше. Но в жизни часто так бывает – то, что не нужно, достается тебе без всякого труда. Наташа была умненькая, воспитанная, вежливая девочка с прекрасным знанием языка, поэтому ее всегда выбирали представлять советских детей перед иностранцами. После одной такой встречи в Доме дружбы Наташу вызвали к «английскому» завучу. Учительница с торжественным видом сказала, что до администрации дошли сведения о неподобающем поведении ученицы Попович. Якобы она в беседе с иностранцами говорила гадости о школе, учителях и жизни в СССР в целом. Наташа честно задумалась, припоминая разговор – что именно из ее слов можно было истолковать так превратно. Нет, все прошло как обычно, по стандарту. Нейтральный разговор о красоте Ленинграда, о достопримечательностях, которые нужно обязательно посмотреть, вот и все. Наташа была совершенно довольна жизнью, ну а если бы и нет, то иностранцам она бы точно жаловаться не стала! Нет, тут даже недоразумения никакого не могло быть! Поджав губы с очень мудрым видом, завуч сказала, что они, конечно, не станут применять мер к такой хорошей ученице на основании одного-единственного сигнала, но пусть это послужит Наташе уроком. Нужно быть очень осторожной в своих суждениях. Наташа тогда попросила сказать, кто именно про нее такое сообщил. Может быть, если они все вместе соберутся и поговорят, инцидент будет исчерпан. Может, человек действительно ошибся, например, принял за нее кого-то другого, или услышал не так, все же разговор шел на английском языке. Завуч с учительницей переглянулись с таким видом, будто Наташа сошла с ума и они ей очень сочувствуют. – Иди, девочка, – сказала завуч мягко, – просто сделай выводы и не болтай лишнего. Наташа до сих пор помнила чувство безнадежной тоски, охватившее ее тогда. Она не боялась, что донос навредит ей, не подумала, что больше ее не станут брать на встречи или не примут в комсомол, нет, дело было совсем в другом. Страшно было понять, что кто-то, кто давал списать или сам скатывал домашнее задание, кто вместе с ней слушал про чувство локтя, про «сам погибай, а товарища выручай», кто-то из тех, кого она считала другом, оговорил ее ради каких-то несчастных ручек и значков. И совсем ужасна оказалась мысль, что этот человек сейчас улыбается ей как ни в чем не бывало. Наташа тогда едва не заболела. К счастью, инстинкт самосохранения подсказал ей, что не надо всех подозревать и вычислять гада, так действительно можно свихнутся или растерять настоящих друзей. Так не хотелось верить, что ни с кем нельзя быть искренней и говорить что думаешь! Казалось немного диким, что черное нельзя назвать черным, пока не узнаешь, какого цвета оно считается официально. Иностранцы, конечно, другое дело, им жаловаться – это все равно что жаловаться на собственную мать чужой тете, но в кругу друзей-то или в коллективе – почему нет? Отец тогда рассказал ей о культе личности Сталина, о том, сколько хороших и честных людей было брошено в лагеря и расстреляно по ложным доносам. Сам отец не пострадал только потому, что началась Великая Отечественная война и он сразу ушел на фронт. Наташа слушала, и сердце замирало – неужели так могло быть? Вдруг папа ошибается, ведь в школе они ничего этого не проходили… Разве могут люди быть такими чудовищами, как Сталин? «Не в Сталине дело, доченька, – сказал папа, грустно улыбаясь, – нельзя все зло человеческой природы запихнуть в одного человека, не стоит и пытаться. Это в каждом из нас сидит, а не в Сталине. Все очень просто: когда в человеке уничтожается хозяин, остается доносчик. Холопская психология, куда ты денешься. Когда идея разбогатеть от своих трудов выкорчевывается полностью и благосостояние начинает зависеть только от царской милости, тут возникает очень большой соблазн отпихнуть от корыта того, кто пристроился там раньше тебя. Ну очень большой соблазн!» «А почему сейчас не так? Люди становятся лучше?» – спросила Наташа, и отец рассмеялся. «Потому что машина репрессий стала слишком опасна и начала сама себя кушать. Сегодня ты настучал, а завтра на тебя, и ничего ты не сделаешь уже. Нет такого механизма, чтобы ты мог строчить доносы, а на тебя – нет. Если бы его придумали, то все бы продолжалось. А так снизили степень риска, теперь лишают только должностей и привилегий, а жизнь и свободу не трогают, но принцип остался тот же. Знай свое место у корыта и чавкай потише». Отец не был диссидентом и не пользовался своим положением лучшего хирурга страны, чтобы отпускать какие-нибудь шуточки про советскую власть, но зато и льстивых речей никогда не произносил. Он – великий врач, и на этом точка. Тот разговор был, пожалуй, единственным, который у них состоялся на политической почве. Папа сказал, что если чего-то в жизни добьешься, то тебе обязательно будут завидовать, а значит, и пакостить, но единственный способ держаться – это оставаться самим собой, думать и поступать по совести, только при этом совершенно не обязательно бегать и кричать на всех углах о своей ненависти к советской власти. В общем, Наташа понимала чувства Альберта Владимировича, и очень грустно было от того, что она не может его утешить. Может, надо было соврать, что это она стукнула про церковь? Глущенко бы сразу полегчало… Он сейчас внедряет новую операцию, очень тонкую, тут необходима слаженная работа всей бригады. Хирург с ассистентом должны чувствовать друг друга так, будто они один человек с четырьмя руками, и анестезиолог тоже должен понимать ход событий. Моральная низость, конечно, не сказывается на профессионализме, но все равно тяжело подозревать своего ассистента, тем более когда точно никогда не узнаешь, стучит он на тебя или нет. Может, у тебя родится какая-нибудь мысль по улучшению работы, а ты побоишься ее высказать, потому что стукач все переиначит, и тебя обвинят черт знает в чем. Или еще проще: во время операции хирург испытывает колоссальное психологическое напряжение, поэтому ему необходимо сосредоточиться исключительно на операционном поле. Все остальное он может себе позволять – ругаться матом, петь, все что угодно. Бывают, конечно, и типичные, рутинные операции, а бывают моменты, когда сердце выскакивает от напряжения, все это знают, и сестра никогда не обидится и не упрекнет оператора, когда он в критическую минуту обложит ее в три этажа за то, что подала не тот инструмент. Сестра не обидится, а стукач донесет. За грустными мыслями Наташа не заметила, как доехала до дома. Поставив машину во дворе, она еще минуту медлила выходить, так силен был соблазн развернуться. Вдруг нужно сейчас приехать к Альберту Владимировичу и все рассказать, чтобы он понял, что может доверять Наташе, как самому себе? Когда появляется хоть один человек, которому можешь открыться, жизнь становится намного лучше… Наташа вздохнула и решительно вышла из машины. Никогда ты не убедишь человека доверять и любить, если он того не хочет. Хороший день перешел в хороший вечер. Забрав Егорку из сада, Ирина вдруг обратила внимание, что сумерки еще не совсем сгустились и морозец хоть и крепкий, но не такой стылый, как зимой. Быстро поужинав, они взяли санки и отправились в сквер. Сначала Ирина бежала во весь дух, катя Егора на санях, потом поменялись. Она осторожно села на дощечку, а сын, хохоча, пытался сдвинуть ее с места. Она пыталась отталкиваться ногами, чтобы Егору казалось, будто он везет мать, но в какой-то момент координация подвела, и Ирина повалилась в снег. Вскочила, отряхнулась, и они побежали к «горке» – невысокому холмику в центре сквера. На плоской вершине установлен памятник героям революции, но это никого не смущало – в равнинном Ленинграде любая возвышенность на вес золота, и зимой тут кучкуются дети со всего района. Егор скатывался на санках, а Ирина несколько раз съехала с ледяной дорожки. Сначала на корточках, а потом осмелела и скатилась стоя, «на ногах». Мальчишки постарше разбегались, набирали ускорение и потом катились далеко-далеко, до самой кромки аккуратных кустов, которыми был обсажен сквер. Егор тоже захотел съехать «как большой», Ирина разрешила и страховала, готовая кинуться наперерез любому, кто захочет скатиться, пока ребенок не закончил свой полный опасности спуск. К счастью, обошлось, и, когда сын поднялся наверх, Ирина вдруг неожиданно для себя самой разбежалась и понеслась вниз по склону, выставив одну ногу вперед и балансируя раскинутыми руками. И тут радость вдруг покинула ее. Ирина вспомнила, что одна, и никто не встретит у подножья горки с распахнутыми объятиями. Она остановилась. Все должно быть не так! Разве может одинокая мать быть счастливой? Привычное отчаяние уже готово было затопить сердце, но тут Ирина увидела, как Егорка несется к ней со всех ног и от избытка чувств кричит «бразды пушистые вздымая!». Ирина поймала его, прижала к себе крепко-крепко и закрутила, счастливая от того, что сын еще маленький и легкий и она пока может его поднять. По дороге домой они зашли в булочную, работающую до восьми, и купили огромный рогалик, блестящий сдобным коричневым боком и обсыпанный сахарной пудрой, не удержались, сразу отломили по горбушке, так что у Ирины в руках осталась только середина рогалика. Заглянули в окно детского сада, расположенного на первом этаже соседнего дома. Егорка ходил в другой сад, а здесь разглядывал шкаф с игрушками. Это был ритуал. Егор начал клевать носом, как только вошел в дом. Он быстро разделся, почистил зубки и все это время так сладко зевал, что Ирина тоже страшно захотела спать. Раз уж такое дело, она решила лечь пораньше и хоть раз в жизни проснуться выспавшейся и бодрой. Как хорошо, что я взрослая и никто меня не заставит встать и чистить зубы, подумала она на границе сна и яви, и последней ускользающей мыслью пронеслось в голове, что сегодня первый вечер за очень долгое время, когда ей не хотелось выпить вина.