Пожалуй, Ева Александровская оказалась самым близким ему человеком, несмотря на то что была пациенткой. Вадим давно привык к тому, что на его попечении находится молодая женщина, порой совершенно беспомощная в каких-то бытовых вопросах, не умеющая и не знающая многого из того, что входит в так называемый набор базовых умений. Долгие годы проведя в больницах, она оказалась совершенно не готова жить одна. После смерти матери Еве было особенно трудно: пустая квартира, нет работы, за могилой матери нужно как-то ухаживать, нужно как-то жить самой. И она, конечно, кинулась к единственному оставшемуся рядом человеку – к Вадиму. Он не возражал – к тому моменту ему уже казалось, что он ответственен за Еву как за своего ребенка, хотя она была немногим моложе. Но Резников, вникнув глубже в произошедшее с ней и ужаснувшись, насколько черствыми оказались его предшественники, очень жалел Еву и старался облегчить ей существование как мог. Он нередко думал, как могла бы сложиться жизнь Евы, если бы не та роковая встреча на утренней пробежке с этим уродом, а потом не череда равнодушных, не пожелавших разобраться в причинах ее состояния врачей, только и делавших, что увеличивавших дозы препаратов вместо простой беседы, которая наверняка расставила бы все по местам. Да, в то время депрессию не считали серьезным диагнозом, отрицали ее существование, а потому кто-то первый с легким сердцем выкатил Еве диагноз «шизофрения», с которым соглашались все следующие. Препараты только усугубили ее состояние, Ева понемногу теряла социальные связи и навыки, и неизвестно, чем бы все закончилось, если бы не Вадим. Резников до сих пор считал, что от их встречи выиграли оба – и она, и он. Ева получила наконец адекватную помощь и поддержку, а Вадим смог сделать что-то, как он считал, реально полезное для совсем не знакомого прежде человека. Он потом еще несколько раз применил свою методику с другими пациентами, и дело точно так же сдвинулось с мертвой точки – он оспорил ошибочные диагнозы, и люди смогли вернуться в нормальную жизнь. Но все-таки Еву Резников считал своей главной удачей. И вот сегодня, глядя на то, как она после такой успешной попытки изменить жизнь вдруг снова покатилась в пропасть, Вадим мучительно искал выход. «Что я могу? – угрюмо думал он, сидя за столом в кухне и прихлебывая горячий чай. – Найти этого Вознесенского, когда его выпустят, и убить? Сесть самому потом? Или – найти и убедить никогда не показываться в Вольске? Как? Ну, допустим, найти смогу, время потрачу, силы, деньги, но найду, а дальше? “Я запрещаю тебе ехать в Вольск?” Очень смешно… а главное – подействует же. Нет, это все чушь… Надо что-то другое придумать, но что?» И тут вдруг он вспомнил, как год назад ему звонила та самая журналистка, что сейчас раскрутила это дело с пересмотром приговора. Вадим отчетливо вспомнил, что молодая, как ему показалось по голосу, женщина просила разрешения на встречу с Евой – или на несколько комментариев о ее состоянии и причинах, его вызвавших. Резников тогда вспылил, объяснил, что понятие врачебной тайны исключает подобные комментарии, а встреча с Евой вообще опасна прежде всего для Евы и он ни за что не позволит этого сделать. Более того, он пригрозил, что подаст в суд на девушку, если та осмелится приблизиться к его пациентке. Конечно, это был блеф, но, видимо, по неопытности журналистка в это поверила и от них отстала. Но в дело Вознесенского все-таки влезла, как оказалось, и даже нашла там что-то настолько веское, что теперь приговор пересмотрят. «А что, если теперь я сам ей позвоню? – подумал Вадим, подходя к окну и отодвигая неплотную занавеску. – Попытаюсь узнать, как продвигается дело и каковы шансы на то, что его, во-первых, выпустят и, во-вторых, что он явится в Вольск». Осталось только вспомнить, через кого эта девица раздобыла его координаты, и сделать ровно то же – попросить ее телефон. Город Вольск, наши дни Тимофей просидел в кофейне до вечера, уже стемнело, несколько раз сменились посетители за столиками, а он все не двигался с места, заказывал очередную чашку кофе и даже не выходил покурить. Возможно, впервые за все время он совершенно не понимал, что делать дальше. «Зачем я так с ней? Грубил, угрожал… Нет, Тимоха, так не годится, совсем ты в своей Москве с катушек поехал, звезду поймал… Надо в руках себя держать, в руках! Это же кому скажи – наорал на девчонку только потому, что она оказалась шустрее и изворотливее, догадалась даже в закрытую тюрьму поехать! И ведь удалось ей… А почему мне за столько лет в голову это не пришло? И кстати… что там за новые обстоятельства? – вдруг зацепился за мысль Тимофей, помешивая очередную порцию кофе в чашке. – Да-да, ведь и главред мне так сказал: открылись новые обстоятельства… И это значит, что Иванютин мне соврал! Соврал, гад паршивый! Это дело давно уже на пересмотре, минимум как месяца три, а то и все пять! И он не мог об этом не знать! Но… тогда почему? Почему он сразу мне не позвонил? И почему врал в глаза, когда я напрямую спросил? Кто-то заинтересован в том, чтобы “не утекло” раньше времени? Надо домой ехать, нечего мне тут ловить. Завтра пойду с утра в редакцию, извинюсь перед этой Василисой – просто чтобы совесть не мучила – и домой полечу. Еще и Милка не отвечает – куда запропастилась?» С этими не слишком веселыми мыслями Тимофей наконец расплатился по счету и вышел из кофейни. На улице сильно похолодало – или ему так показалось после нескольких чашек горячего кофе, но Тимофей поднял повыше воротник пальто, поправил шарф и побрел в гостиницу. Мила так и не объявилась, не перезвонила, не написала и в который уже раз не сняла трубку. Тимофею не хотелось думать, что могло произойти что-то плохое, скорее всего, Милка просто решила продемонстрировать характер, обиделась. «Ладно, вернусь – свожу куда-нибудь, выведу, так сказать, в свет, который она так любит, заглажу вину», – решил Тимофей, вынимая из шкафа термобелье: его снова знобило, и он решил, что наверняка простыл, пока шел из кофейни в гостиницу – это было довольно далеко, стоило все-таки взять такси, но теперь уже ничего не исправишь. Натянув белье и носки, он снова завернулся в одеяло и подумал, что можно бы заказать горячего чая, однако даже руку из-под одеяла вытаскивать было неприятно, и Колесников оставил мысль о чае. Утром он проснулся раньше обычного, быстро сделал небольшую зарядку и, приняв душ, спустился в ресторан. Настроение немного наладилось, Тимофей даже успел выстроить в голове примерную схему разговора с Василисой Стожниковой – такую, чтобы и извиниться, и не слишком ранить собственное эго. День обещал быть солнечным, но октябрь вовсю вступал в свои права, потому воздух был резким, холодным и каким-то освежающим, Колесников почувствовал это, едва спустился с крыльца гостиницы и направился в сторону бизнес-центра. «Хорошо бы все-таки попробовать написать о пересмотре этого дела, – не отпускала Тимофея мысль, которая, кажется, стала смыслом его жизни за последние несколько дней. – А что? И программу можно снять – уж мне-то легче будет попасть к Вознесенскому, связей хватит. Да, связи… С Иванютиным надо что-то делать, так не годится – информатор, который не информирует. Дело даже не в деньгах, а в принципе: есть ведь уговор, я свою часть не нарушаю, так какого черта ты, гнида, себе позволяешь?» Со Стожниковой он столкнулся буквально нос к носу, когда проходил трамвайную остановку – Василиса выскочила из последнего вагона и тут же налетела на Тимофея. – Извините, пожалуйста, – пробормотала она, пытаясь обогнуть Тимофея, но тот преградил ей дорогу: – Василиса, доброе утро. Она подняла голову и узнала его: – А, это вы, Тимофей Максимович… не ожидала… – Чего? Меня увидеть здесь? А вот я, представьте, пришел извиниться за свой вчерашний бенефис, так сказать, – слегка улыбнулся Тимофей, глядя на невысокую Василису сверху-вниз. – Такой вот вышел неудачный театр одного актера… Она пожала плечами, но ничего не сказала, и Тимофей продолжил: – Не сердитесь, Василиса, я действительно не хотел так на вас нападать. Просто понимаете ли, в чем дело… Даже не знаю, как это попроще объяснить… – Она посмотрела на него сквозь свои очки насмешливо, и Тимофей вздохнул: – Ну да, да – привычка… столичный снобизм, называйте как хотите… – А не в том дело, Тимофей Максимович. – Василиса все-таки обогнула его и пошла к зданию бизнес-центра, и Тимофей двинулся следом. – Для вас остальные люди – материал. И оцениваете вы их исходя из этого своего понятия. Вот и с Вознесенским так поступили. Да, это не вы его задержали, не вы осудили. Но вы целый год растравляли в людях ненависть к нему, прозвище громкое придумали. А ведь ни разу с ним не поговорили, – сказала Стожникова, глядя на носки ботинок. Тимофей слегка растерялся от неожиданной отповеди: – То есть? – А вот так. Я прочитала все ваши статьи, пересмотрела все отснятые вами репортажи – и там нигде, ни разу не было разговора о самом Вознесенском. Кто он, что он, почему он, в конце концов… Неужели вам не пришло в голову с ним самим поговорить? Не опираться на эмоции окружающих, уже подогретые вашими предыдущими статьями, а с глазу на глаз с обвиняемым поговорить? – Вы, Василиса, простите, но ерунду городите, честное слово. Кому нужно было это интервью? Тимофей старался не делать широких шагов, чтобы девушке не приходилось бежать рядом, получалось плохо. Со стороны они, наверное, смотрелись очень комично: высокий, представительный Колесников в элегантном длинном пальто, с седеющей шевелюрой – и маленькая девушка, похожая на подростка, в больших очках, какой-то огромной для ее роста кожаной косухе и темно-серых брюках с накладными карманами. Берцы на толстой подошве не добавляли Василисе роста, скорее, выглядели еще более громоздкими. Кроме того, ей все время приходилось задирать голову, чтобы разговаривать и поправлять на переносице очки, то и дело уезжавшие на кончик носа. «Почему она нормальную оправу не закажет?» – раздраженно подумал Тимофей, когда девушка в очередной раз сделала жест пальцем, возвращая непослушный аксессуар на место. – А я разве говорю об интервью? Вам самому этот разговор не был нужен. А Вознесенский мог бы кое-что рассказать – вам рассказать, потому что никому другому это интересно не было. Но и вам, как оказалось, тоже… – Да? И что же он рассказал вам, Василиса? – сунув замерзшие руки поглубже в карманы пальто, спросил Тимофей. – Ведь не на ровном же месте вы меня обвиняете. – Я?! – удивилась она, и очки снова съехали на кончик носа. – Я никого не обвиняю. Я сказала, как вижу: вы не поинтересовались личностью того, о ком столько написали и сняли, вас совершенно не интересовал Леонид Вознесенский и мотивы его поступков, зато очень интересовал резонанс, который вызовут ваши статьи в обществе. И собственное имя, которое зазвучит отовсюду, правда? – Но вы ведь тоже зацепились за громкое дело, чтобы сделать себе такое же громкое имя, да? – Нет. – Она поправила очки и подняла голову, взглянув снова в глаза Колесникову: – Нет, Тимофей Максимович. Я заинтересовалась этим делом совершенно случайно, и эта случайность вывела меня на целый ряд преступных нарушений в ходе следствия по делу Вознесенского. Таких, что их как раз хватило для обращения в Генеральную прокуратуру. Надеюсь, я удовлетворила ваше любопытство? – Василиса остановилась напротив высокого крыльца бизнес-центра. – Не в той мере, как мне бы хотелось после ваших слов сейчас… Она вдруг тяжело вздохнула: – Вы, похоже, из тех людей, кому невозможно объяснить, почему «нет»… Ладно, пойдемте в редакцию, я отвечу на ваши вопросы. У вас паспорт с собой? – Да. – Ну, тогда давайте ускоримся, а то я опять на планерку опоздаю. – Василиса перехватила сползший с плеча рюкзак и быстро взбежала по ступенькам. Город Вольск, полгода назад – Значит, все-таки едешь? Владимир Михайлович стоял у кухонного окна и смотрел во двор. Начался февраль, в воздухе уже ощущалось приближение весны, но и зима все еще никуда не уходила. Сегодня вот всю ночь шел снег, а к утру потеплело, и теперь на дорогах образовалась каша. Василиса сидела за столом и вычеркивала из списка в блокноте те вещи, которые успела сложить в рюкзак. – Как ты думаешь, мне ведь наверняка там платье не пригодится? – словно не услышав вопроса отца, поинтересовалась она. – Зачем тебе платье на острове, где все население работает на спецобъекте? – Пап! – Василиса отложила карандаш, встала и подошла к отцу, обняла его сзади за талию. – Ну пап, не сердись, а? Ты ведь понимаешь, что это работа… – Василиса! Не прикрывайся работой! Ты… – Папа, ну, перестань! – перебила она, уткнувшись лбом в его спину. – Уже все решено, мне заказали пропуск, билет купили, гостиницу оформили… – Я так и не могу понять, зачем тебе это. Василиса опустила руки и встала у окна рядом с Владимиром Михайловичем, оперлась о подоконник и посмотрела вниз. Соседка гуляла с собакой – черный терьер дурил, прыгая туда-сюда через невысокое ограждение у подъезда, с парковки выезжала машина «Скорой помощи» – у всех шла какая-то своя жизнь. – И я тоже хочу свою жизнь, папа, – вдруг сказала Василиса, глядя на улицу. – Я хочу быть кем-то, а не просто твоей дочерью. И хочу сделать что-то нормальное, понимаешь? Ты ведь ни разу меня не выслушал – только кричишь все время. А я кое-что нашла… и мне не хватает только пары деталей, чтобы собрать весь пазл – ну, вот знаешь, как в игре, когда просто нескольких фрагментов нет и картина не получается? – И ты уверена, что эти фрагменты лежат там, на Пальцевом острове? – Да. Потому что только Вознесенский может знать детали. И еще мне не дает покоя один момент в программах Колесникова. Он ведь снял отдельный репортаж про каждую жертву – и только одна почему-то не имеет ни имени, ни биографии… Владимир Михайлович тяжело вздохнул, взял сигарету и вдруг произнес: – Ну, видимо, я не смогу молчать дальше. – О чем? – насторожилась Василиса, чувствуя, как вдруг бешено заколотилось сердце, а руки стали ватными. – Давай присядем. – Отец выдвинул стул и как-то тяжело опустился на него. – Садись, Василиса, это непростой разговор.