Он остановился на придорожной автостанции, чтобы заправиться — и в момент оплаты решил, что, должно быть, возникла какая-то ошибка, настолько заоблачной оказалась стоимость бензина, — и прямо в салоне машины проглотить круассан, купленный тоже по дикой цене. До окрестностей Орлеана он добрался ближе к десяти утра. Если верить GPS, супруги жили в западной части пригорода, всего в нескольких километрах от Луары, на улице с односторонним движением, по обеим сторонам которой шли кремовые фасады с цветными ставнями. Припарковавшись, он подошел к тяжелой деревянной двери. На бумажке, приклеенной к пластику под звонком, значилось: «Жозиана & Пьер Лурмель», причем второе имя было перечеркнуто красной шариковой ручкой. Габриэль нажал на звонок. Он был готов никого не застать дома в такое время суток, но услышал внутри шум. Однако ему не открыли, и он позвонил настойчивей. — Пошли на хрен! — внезапно гаркнул женский голос. Габриэль услышал шум передвигаемого стула, звук телевизора стал громче. Он начал стучать, но, не добившись успеха, приблизил губы к дверной раме: — Меня зовут Габриэль Москато. Я отец Жюли Москато, которая пропала восьмого марта две тысячи восьмого года в Сагасе. Последовала тишина, потом створка двери медленно приотворилась, и показалось лицо с ввалившимися щеками и налившимися кровью глазами. Несмотря на спутанные светлые волосы и тусклое серое лицо, было видно, что когда-то женщина блистала красотой. Она вдруг смутилась. Постаралась выпрямиться, выставить вперед подбородок, но Габриэль сразу понял, что она пила с самого утра. — Что вы хотите? — Задать вам несколько вопросов. О Матильде. По искорке в ее глазах Габриэль догадался, что они знакомы. Она впустила его и, волоча ноги, пошла выключить телевизор. Воняло куревом и грязной посудой. На столе в гостиной возвышалась полупустая бутылка водки. Окурки были затушены прямо в тарелках, тут же валялись алюминиевые облатки таблеток и остатки вчерашнего ужина. Габриэль заметил многочисленные фотографии молодой женщины, лежавшие на мебели и развешенные по стенам. Его зрачки остановились на водруженной над камином рамке с фразой: «Где-нибудь кто-нибудь что-то знает». С внутренней стороны в правом углу были пририсованы синий и желтый цветочки. Он повернулся к мадам Лурмель: — Эта фраза… Женщина осталась стоять посреди комнаты, обхватив себя руками, словно ей было холодно. — Я ее у вас позаимствовала. Каждый день я повторяю себе, что да, даже сегодня еще живет кто-то, кто знает, что произошло. Мужчина или женщина, которая в этот самый момент живет своей жизнью, со своим домом и работой. Габриэль посмотрел на Жозиану Лурмель: материнское горе и медленно разъедающее ее существо время толкнули женщину к бутылке. Пребывал ли и сам Габриэль в таком же состоянии все последние годы? Опустился ли до такой степени, что засел взаперти? Довольно часто те, кто все потерял, теряли и себя. — О вашей дочери… по-прежнему ничего? — спросила Жозиана, прикуривая сигарету. — Нет… Уже двенадцать лет. — А у меня девять лет и девять месяцев. Тут вы меня без труда обставили. Она хотела засмеяться, но закашлялась. Сигарета выпала у нее изо рта. Она подобрала ее. — Извините за бардак. Я не ждала гостей. — Я приехал, потому что у меня серьезная проблема с памятью, — пустился в объяснения Габриэль. — По правде говоря, я даже не знаю, знакомы ли мы. Я стараюсь по мере возможности заполнить пробелы в прошлом и собрать всю информацию, которая так или иначе пусть не вернет мне дочь, но вернет хотя бы воспоминания. Габриэль прочел что-то вроде сочувствия в глазах собеседницы. Она пошла приготовить крепкий кофе. Потом они устроились на диване, обтянутом тканью в пятнах жира и соуса. Жозиана Лурмель вгляделась в лицо Габриэля. Она смотрела достаточно долго, чтобы оба почувствовали неловкость, потом опустила свою чашку с кофе, из которой отпила глоток. Чашка дрожала в ее руке. — Вы говорите, память… Это что? Какая-то болезнь? — Не совсем. Что-то неврологическое. Довольно сложное. Она кивнула на свой старый проводной телефон: — Не знаю, что хуже: оставаться в плену у прошлого или потерять память. Видите, я сохранила стационарный телефон. Сколько бы времени ни прошло, я по-прежнему говорю себе, что он может однажды зазвонить и Матильда окажется на том конце провода. Спасательный круг… Последняя соломинка… Безнадежная надежда. — Отвечая на ваш вопрос, — продолжила она, — да, мы с вами знакомы. Мы встречались раз в год на «Дне пропавших детей» в Париже. Вместе с другими мы шли сажать семена незабудок в лес Сен-Жермен, там, где никто их не выкопает. «Forget me not»[43], это название цветка по-английски, — символ нашего шествия. Вы хоть это помните? Габриэль покачал головой: — Когда мы виделись в последний раз? Несколько секунд Жозиана Лурмель нервно затягивалась сигаретой. — Кажется, в две тысячи пятнадцатом. Я перестала ходить на эти хреновы сборища. Смотреть на фотографии детских лиц, на списки из сотен имен, в том числе моей дочери. Это ничего не дает и не вернет наших детей. Габриэль не представлял, бросил ли он сам ездить в Париж. — А вы знаете, удалось ли установить какую-нибудь связь между исчезновением вашей дочери и моей? — спросил он. — Нашли ли уже что-либо, позволяющее объединить наши два дела? — Объединить наши два дела? Даже не слышала об этом. Не вам же мне рассказывать, сколько людей исчезает каждый год? С чего вы взяли, что есть связь? Габриэль посмотрел на фотографию Матильды, висевшую за спиной Жозианы: круглые щеки, искрящиеся зеленые глаза и открытая улыбка радующейся жизни юной девушки. Точно как в его сне, но, может, немного моложе. Он перевел глаза на женщину, которая нервно затушила окурок и, казалось, внезапно прониклась недоверием. — Мне трудно вам все объяснить, потому что, как я уже сказал, я многого больше не помню, — продолжил Габриэль. — Но когда я заново просматривал коробку с бумагами по этому делу и описанием действий, которые я предпринял в прошлом, у меня в мозгу что-то щелкнуло, едва я увидел ваше имя и имя Матильды. Такое ощущение, уж не знаю, что исчезновение вашей дочери занимало особое место где-то у меня в голове. Глаза мадам Лурмель внезапно блеснули. — Вы напали на след? Габриэлю не хотелось внушать ей ложные надежды. Он сам не представлял, что ищет. — Из-за моей памяти я пока ничего не знаю. Но не могли бы вы рассказать мне о Матильде? Вдруг ваша история подействует как спусковой курок. Нужно попробовать. Женщина отставила свою чашку. Уже некоторое время она облизывала языком губы, словно пыталась согнать невидимое насекомое. Она вскочила и взялась за бутылку водки: — Налить вам? Габриэль отклонил предложение. Собеседница казалась разочарованной. Она налила себе внушительную порцию алкоголя в стакан и отпила большой глоток. Лицо ее расслабилось. — Матильда только что отпраздновала свое двадцатилетие. Она была… всегда в хорошем расположении духа. Все любили ее, да, и я это говорю не потому, что я ее мать. Она действительно была хорошей девочкой… Габриэль ничего не сказал. Было больно слышать, как она говорила о дочери в прошедшем времени. — …Она изучала право в университете Орлеана, а жила здесь, с нами. У нас не хватало средств, чтобы снять ей жилье в городе, да и зачем, если она могла каждый день возвращаться домой? Хороший предлог держать ее при себе, прежде чем она упорхнет. Муж всегда этого боялся, дня, когда она уедет… Жозиана покатала стакан между ладонями. На Габриэля она больше не смотрела, как в начале разговора. Может, из стыдливости… — Она много бегала вдоль набережных, как минимум три раза в неделю, и летом и зимой. Вечером она надевала фонарик с мигающей лампочкой, ничто не могло ее остановить… Женщина уставилась на алкоголь в стакане с лихорадочным блеском в глазах. — Третьего февраля две тысячи одиннадцатого года около семнадцати часов она вышла на пробежку. Шел мокрый снег, но ей было все равно. Я оставалась дома, муж работал в своей информационной конторе. Больше мы ее не видели… Глоток водки. Момент исчезновения — тот, который между непосредственно «до» и непосредственно «после», — навсегда врезался в сознание близких. Последняя улыбка, последний жест, последнее слово становились заключительными воспоминаниями. — В ее деле друг за другом сменились четыре следователя, десятки дознавателей, и все обломали себе зубы. Расследование закрыли в октябре пятнадцатого, сославшись на сто семьдесят пятую статью Уголовно-процессуального кодекса. Несколько строк, дающие право судейским чиновникам похоронить вас живьем; они просто переворачивают страницу, и вы ничего не можете поделать. Это стало для нас как удар ножом в и без того кровоточащую рану. Это просто-напросто означало, что с точки зрения юстиции наша дочь больше не существует. Как потерянная вещь. Четыре года процессуальных действий, и вот все кончено. Габриэль по-прежнему не представлял, как он смог это пережить. Он кивнул, показывая, что понимает: — Значит, расследование ничего не дало… Ни единого серьезного следа? — Ни черта. Они опросили одного или двух свидетелей, которые действительно видели в тот вечер кого-то, бегущего по набережной с мигающим фонариком, и ничего больше. Было холодно, темно, падал этот проклятый мокрый снег. Сначала копы предположили случайное падение в Луару; они прочесали берега на километры и километры, много дней обследовали абсолютно все рукава и притоки, но тела так и не выловили… Она обреченно покачала головой: — Самое страшное — это не знать, что произошло. Несчастный случай? Убийство? Похищение? Ей причинили зло? Мы так и не получили никакого ответа. Те, кто отнимает наших детей, становятся могильщиками нашего существования. Она поднесла стакан к губам и выпила содержимое залпом. При всем кошмаре случившегося у Габриэля и его команды оставалась, по крайней мере, хоть какая-то малость — Ванда Гершвиц, серый «форд», но в случае Матильды пустота была всепоглощающей. — Она всегда выбирала один и тот же маршрут? — спросил он. — Я имею в виду, для бега. — Что у вас за дурацкие вопросы? Какая разница, бегала она по одному маршруту или нет? Чего вы, в конце концов, хотите? Мы никогда не бывали у вас в Савойе. Пятьсот километров и три года разделяют эти исчезновения. У моей дочери и вашей не было ничего общего, кроме спорта, какие уж тут точки соприкосновения. Мы с вами и виделись-то всего-навсего четыре раза, и вы даже не помните про незабудки, которые мы сажали… Так что это за штуковина у вас в мозгу, которая привела вас ко мне? Что вы обнаружили? Габриэль раздул опасное пламя во взгляде матери Матильды. Он уже сожалел, что явился сюда копаться в грязном белье прошлого. Искать здесь было нечего; ничто не могло объяснить ни адресованную Солене просьбу о сравнении профилей ДНК двух девушек, ни его ночной кошмар. Он встал, чувствуя себя неловко: — Мне очень жаль, что я вас побеспокоил. Жозиана Лурмель тоже поднялась: — Ну да, вам жаль. Всем очень жаль. Она пошла на кухню и записала номер телефона на листочке с клейкой полоской. Вложила бумажку в протянутую ладонь Габриэля и сомкнула его пальцы, накрыв его руку своей, прежде чем взглянуть в глаза стоящего напротив нее мужчины. Сжала свои тонкие пальцы чуть сильнее, пока странный жар поднимался из ее живота и учащался пульс. — Останьтесь еще ненадолго, если хотите. Мы могли бы поговорить. — Я должен вернуться к себе… Она смущенно убрала руку: — Конечно, но позвоните мне в любое время. Если вы получите какую-либо информацию, если найдете хоть что-то, касающееся моей дочери, я хочу, чтобы вы мне это сказали. Не бросайте меня, ладно? Умоляю, вытащите меня из этого ада. Габриэль убрал бумажку поглубже в карман, взволнованный искрой, проскочившей между ними в эти краткие мгновения. Наконец он сделал несколько шагов к двери, но заметил фотографию, висевшую рядом с вешалкой у входа: Матильда, стоя в раздельном купальнике на бортике открытого бассейна, с широкой улыбкой позировала, сдвинув зеркальные очки и открыв очаровательное озорное личико. На загорелой коже левого бедра выделялось коричневое пятно. Габриэль подошел ближе.