Поль кивнул и снова погрузился в свои заметки: — «Бессмертная Каспарова» тоже упоминается. Она занимает центральное место в сюжете и преследовании виновного. И не следует забывать, что в самом начале романа речь идет о сером «форде» с фальшивыми номерными знаками, в котором обнаружили тело. В точности такую машину использовали для похищения Жюли. Габриэль тоже заметил эти детали. Да и могло ли быть иначе? История из «Последней рукописи» проняла его до самого нутра, до глубин его плоти. Тем более что, помимо деталей, приведенных Полем, один из главных героев страдал амнезией, как и сам Габриэль. Несмотря на его молчание, бывший напарник продолжил свою цепь доказательств: — Однако сам сюжет вовсе не повторяет историю твоей дочери, и расследование копов совершенно не похоже на наше, поскольку в книге они работают над убийством, совершенном недалеко от Гренобля. В сущности, повествование просто следует механике романов этого жанра: похищения, убийства, состояние тревожного ожидания. Если бы мы располагали только этими деталями, то есть если бы мы опирались исключительно на суть, было бы трудно стопроцентно доказать виновность Траскмана. В конце концов, кто угодно мог отследить расследование исчезновения Жюли, учитывая, как широко освещалось это дело в прессе, а потом использовать сюжет для вымышленного романа. Но в нашем случае имеется еще и форма… Он открыл свой экземпляр с многочисленными загнутыми страницами: — «Лакал», «лавал», «нойон», «абба», «xanax»… Все палиндромы, написанные на гидроэлектростанции, подчеркнуты в книге. Сын сам признается в предисловии, что не знает, почему отец так их выделил. Но разве он не довел до совершенства искусство иллюзии, магии? «Я вам что-то показываю, но вы этого не видите». Наведя прожектор на палиндромы, Калеб Траскман, безусловно, настойчиво тычет пальцем в Сагас, еще один палиндром. Конечно, само по себе это невидимо, и только имея перед глазами целое, можно понять каждую его часть. Траскман — великий стратег, он хотел создать закодированную исповедь, почти не поддающуюся расшифровке. С этой целью он использовал массу уловок, которые, будучи собраны воедино и верно интерпретированы, приводят к раскрытию одной из граней истины: он и есть автор постыдного преступления, в котором невозможно признаться. — То же самое и с именами некоторых его персонажей. Поль горячо закивал: — Ты тоже заметил? «Жюлиан Морган», «Жюдит Модруа»… Две первые буквы имени и фамилии — Жю Мо — отсылка к Жюли Москато. И другие детали того же плана, которыми усеяны страницы романа. Номерной знак украденной машины: ЖЮ-202-МО. И потом непонятная цитата в самом начале романа «Прежде него одно лишь слово: меченосец…», ты просек? Габриэль покачал головой. — Позавчера я увидел это слово в словаре, когда хотел посмотреть точное значение слова «ксифопаг», — объяснил Поль. — «Ксифопаг» идет прямо перед другим словом — «ксифофорус»[51], то есть «меченосец». Значит, фраза «Прежде него одно лишь слово: меченосец…» отсылает нас на одно слово назад, то есть к «ксифопагу». К двойному монстру, нарисованному в дневнике Жюли. Одно лицо добродушное, другое просто ужасающее. — Символ, — уточнил Габриэль. — Существует та часть человека, которая видна всем, и та, которая несет зло… — Именно. Калеб Траскман упоминает ксифопага и в развязке. То есть он для него важен. В своей книге писатель постоянно играет с этой двойственностью. Он спрятал собственное преступление в «Последней рукописи», но весьма своеобразным образом: он выставляет его на всеобщее обозрение, но никто его не видит. И это, черт побери, верх самонадеянности. Вот что я думаю: Калеб Траскман — тот человек, который анонимно приехал и поселился в шале семейства Эскиме летом две тысячи седьмого года, намереваясь написать или придумать один из своих романов — «Senones», опубликованный год спустя. Сенон — название некоего воображаемого города, во всем походящего на Сагас, и тоже, заметь, палиндром. Сначала Траскман остановился в гостинице «У скалы», где познакомился с Жюли, прежде чем перебрался к Черному озеру. Там он продолжил свои тайные отношения с твоей дочерью. У них была и интеллектуальная, и физическая связь, которая плохо закончилась. Возможно, в приступе безумия он хотел увезти Жюли, а она воспротивилась… Он возвращается домой, но демоны терзают его. Он не может забыть ее, он одержим ею, он хочет, чтобы она всегда была рядом, ему необходимо, чтобы она безраздельно ему принадлежала. — И поэтому шесть месяцев спустя он заказывает ее похищение. — Во время изысканий для своих романов он наверняка обзавелся целой сетью знакомств: копы, судьи и, наоборот, куча подонков, которые в какой-то момент делились с ним информацией. Среди них и контакты, которые ведут нас к банде Ванды Гершвиц, к наемникам, готовым на что угодно ради денег… Габриэль попытался мысленно представить себе этот сценарий, связать его с историей из «Последней рукописи». До какой степени сюжет был автобиографичным? Была ли судьба молодой женщины, похищенной в романе, Сары Морган точным повторением участи Жюли? — Если все это правда, — заметил он, — то при чем тут Матильда Лурмель? И какая связь с картиной? И с извращенными фотографиями Эскиме? — Я не знаю, Габриэль, фотографии и картина — по-прежнему загадка. Но остальное мои парни проверили по Интернету: дом на берегу Северного моря, о котором говорит Жан-Люк Траскман, тот, в котором он нашел рукопись отца и где в романе живет Лин Морган, этот дом действительно существует… Ты же обратил внимание, как и я, что в книге Траскман все время подчеркивает, насколько дом уединенный. Он говорит, что, если бы там кто-нибудь кричал, его бы все равно никто не услышал. Габриэль молча кивнул. Поль, который сейчас сидел напротив, был тем самым, которого он всегда знал. Вдумчивым, въедливым, поглощенным своими расследованиями… — По словам сына, Траскман отправил рукопись в недра чердака перед тем, как застрелиться. Была ли Жюли в тот момент все еще рядом с ним, вполне живая? Такие истории, как с Наташей Кампуш[52], доказывают, что нет ничего невозможного, когда речь идет о времени, проведенном в заточении. И потом, есть несколько фраз в оригинальной концовке, которыми убийца обменивается с героиней. Он говорит, что… что любил ту, которую держал пленницей. Он вытащил копию страниц оригинала. Там были выделены несколько отрывков. — Цитирую: «Она вызывала во мне нечто, чего я никогда не испытывал. Может, все дело в генах. И потому я держал ее рядом, у себя, в специальной комнате. Я не причинил ей зла. Но обстоятельства вынудили меня избавиться от нее, отдать тому, кто сумеет о ней позаботиться…» Габриэль держал удар, но пазл по-прежнему был далеко не полон. Что произошло в действительности? Каким образом Жюли могла оказаться на картине рядом с другой исчезнувшей? Что послужило спусковым крючком, толкнувшим писателя на самоубийство? Передал ли Траскман в конце концов Жюли русским, чтобы те ее прикончили? Поль посмотрел на часы: — Уже пять… Перед тем как уехать из Сагаса, я раздобыл этим утром адрес сына Траскмана. Допрошу его в качестве свидетеля и посмотрю, можно ли извлечь из него полезную информацию. Если сработает, я запущу официальную процедуру вместе с тамошними копами: обыск в старом доме Траскмана и все прочее. Поль отправил в рот последнюю порцию чипсов. — Я хочу застать сынка врасплох. Он живет в десятке километров отсюда и, судя по налоговым декларациям, по-прежнему считается владельцем пресловутой виллы отца. Он уже встал и натягивал свою шерстяную куртку, давая последние указания: — Найди мне мусорный мешок, я упакую картину на всякий случай. Заберу, когда поеду обратно в Сагас. А ты пока поработай неофициально над брюссельским следом в той лавке, попробуй узнать, откуда взялась картина, только не дури: если узнаешь что-то, что бы ты ни узнал, сам дальше не лезь, замри и сразу сообщи мне. Возможно, тогда придется привлекать бельгийскую полицию. Но пока что я должен оставаться твоим единственным контактом. Уже открывая шкаф в поисках сумки, Габриэль кивнул на угол гостиной: — Если вечером тебе понадобится… Здесь тесновато, но имеется диван и… — Не напрягайся. Я собирался снять гостиницу на деньги армии. А счета послужат отличным доказательством, что мы с тобой вообще не пересекались. Чем больше будет между нами дистанция, тем лучше. Я еще зайду завтра. Габриэль сфотографировал картину, прежде чем упаковать ее. Увидев, как лицо дочери исчезает под черным пластиком, он почувствовал, как на него наваливается глубокая печаль. — Она умерла, Поль. Больше нет никаких сомнений. Поль спрятал картину под кровать. Да, Жюли, очевидно, мертва, как могло быть иначе? Всю ночь он читал одну из самых мрачных историй, которые только ему доводилось читать. «Последняя рукопись» была настоящим отрицанием света, всепоглощающей черной дырой. Он не находил в себе сил утешить подавленного человека рядом. Дать ему надежду означало солгать. Вместо ответа Поль тепло похлопал Габриэля по спине, как сделал бы друг, каким он был когда-то. 56 Изумрудная зелень. Вид на поле для гольфа Бригод. Жан-Люк Лаваш, он же Ж.-Л. Траскман, жил в роскошном квартале Вильнёв-д’Аска, к востоку от Лилля. Проход к его одноэтажной вилле, стоявшей совершенно изолированно, был перекрыт тяжелыми воротами из кованого металла. Поль поискал, каким способом дать знать о своем присутствии, но никакого переговорного устройства не обнаружил. Уходить ни с чем он не желал: Траскман был здесь, машина на подъездной аллее и свет в окнах это доказывали. Он перебрался через преграду и двинулся по ландшафтному саду. Ему пришлось проявить настойчивость, много раз кричать: «Жандармерия, откройте, пожалуйста», прежде чем кто-то соизволил выйти к нему. Несмотря на все усилия, которые он явно тратил на уход за своей персоной, Траскман выглядел куда старше, чем Поль себе представлял. Короткие светлые с сединой волосы, дряблая кожа шеи под гладко выбритым подбородком. Ровный, до кончиков пальцев, загар наводил на мысль или о недавнем отпуске, или о сеансах в солярии. Полю очень не понравилось, как тот на него смотрел: сверху вниз, с видом превосходства. — Что вы хотите? Поль показал свою жандармскую карточку: — Капитан Лакруа, офицер судебной полиции, территориальная бригада Сагаса, Савойя. Я хотел бы задать вам несколько вопросов по поводу вашего отца. Жан-Люк Траскман глянул на книгу в руках Поля и перехваченную резинками папку. Потом положил руку на наличник двери, словно перекрывая дорогу. Его губы раздвинулись, обнажив ослепительно-белые зубы. — Все, что следовало сказать по поводу отца, уже сказано. С прочими вопросами обращайтесь к адвокатам или же к вашим коллегам из полиции, которые занимались его самоубийством. — Я не хочу говорить ни с адвокатами, ни с полицией. Я хочу поговорить с сыном. Нашего судью я убедил, что мне нужен добровольный свидетель, который все расскажет без принуждения, но, если вы желаете, будем действовать по всем правилам: я попрошу судью вызвать вас в наше отделение, расположенное в семистах километрах отсюда. Траскман в нерешительности повертел свой телефон, но в конце концов молча отступил, освобождая проход, и провел посетителя в огромную гостиную. Открытая кухня на американский манер, паркетный настил с подогревом, широкие оконные проемы. Поль глянул на книжные полки, где имя «КАЛЕБ ТРАСКМАН» фигурировало во всех видах вместе с заглавиями на самых разных языках. Хозяин дома предложил ему присесть, но не выпить. — Если можно, давайте побыстрее. Честно говоря, я сейчас заканчиваю редактуру моего последнего романа. Поль присел на ручку кресла, склонившись вперед: — Очередная история убийства или похищения, как у вашего родителя? — Весьма жалкая попытка резюмировать жанр детективного романа. — Должен признать, что я не тонкий знаток… Но перейдем к тому, что привело меня сюда. Прежде всего, Сагас — это вам что-то говорит? — Абсолютно ничего. Поль положил свою жандармскую карточку на стол в форме пера и уперся в нее указательным пальцем: — Вы ничего не потеряли. Сагас — маленький горный городишко, в котором нет ничего привлекательного, можете мне поверить, но именно там летом две тысячи седьмого ваш отец, возможно, провел немало недель, скрываясь от посторонних глаз. Он приехал туда либо в поисках вдохновения, либо намереваясь написать «Senones». Сенон, Сагас[53]: оба названия городков — палиндромы, каких множество в «Последней рукописи», вы следите за моей мыслью? Вы были в курсе этой долгой отлучки? Поль подстерегал малейшую реакцию собеседника, но тот не выказывал никакой нервозности. — Вовсе нет. В начале двухтысячных я уехал жить в Париж, чтобы работать в аудиовизуальной сфере. С отцом мы больше почти не виделись, отношения у нас были скорее напряженными. Ему было всего семнадцать, когда я родился. В таком возрасте человек обычно не готов стать отцом. Подсознательно он всегда не мог простить мне, что я испортил ему молодость… Он почти выплюнул последнее слово. — Когда я еще жил в его доме, ему случалось исчезать на несколько недель, он отправлялся собирать информацию или приглядеться к местности и никогда не говорил, куда едет. То мотался с копами по столице, то забирался куда-то в Бретань, чтобы осмотреть старый маяк. Так что насчет этого города, Сагаса, возможно, он там и был, но на самом деле я представления не имею. — А ваша мать знала? Он покачал головой, раздраженно поджав губы: — Похоже, вы не совсем в курсе… Мою мать госпитализировали в две тысячи втором в спецбольницу Шалон-ан-Шампани, потому что с сорока лет, после бесконечных приступов, когда она замыкалась в себе и раз за разом впадала в депрессию, она начала вырывать себе волосы и сдирать кожу, подвергая опасности собственную жизнь. Никакое лечение не помогало, и последние пятнадцать лет она провела практически привязанной или в смирительной рубашке — это был единственный способ помешать ей калечить себя. А если вы ищете этому объяснений, то знайте: их нет. Она была безумна, просто-напросто безумна, в самом банальном смысле этого слова. Поль нахмурился: — Однако в предисловии к «Последней рукописи» вы говорите, что… — Я не солгал, все дело в речевых оборотах. В предисловии я написал, — он взял книгу, — «…он работал над ним в одиночестве на своей огромной вилле с видом на море в течение десяти месяцев, когда мою мать медленно пожирала в больнице болезнь Альцгеймера». Одно другому не мешает. Моя мать действительно умерла в больнице от Альцгеймера… Для такой, как она, это стало избавлением. Она забыла нас, но и себя калечить она забывала. В конечном счете потеря памяти принесла ей свободу. Для такой, как она. Он говорил с сочувствием проктолога. Куда ни кинь, у этого типа была странная жизнь: сумасшедшая мать, которую унесла болезнь, покончивший с собой отец и он сам, оставшийся в одиночестве в доме, который тянул на миллион евро. — Значит, начиная с две тысячи второго года ваш отец был единственным обитателем виллы в бухте Оти.