Она наконец нашла ключ, выявила неумолимый механизм изощренного воображения моего отца. На самом деле Эвелина предложила вполне очевидную концовку, все детали красовались перед нашими глазами с самых первых слов романа (и до последних). Однако доверенную в хорошие руки очевидность как раз труднее всего заметить. Именно в этом и проявился гений Калеба Траскмана. Теперь оставалось лишь сформулировать концовку, и тут все взгляды обратились на меня. Я не обладаю талантом своего родителя, однако все же унаследовал толику его дарования, а потому пару лет назад опубликовал парочку собственных незатейливых детективов. Ближе к концу романа вы обнаружите метку, указывающую, где за перо взялся я. Вы также обратите внимание, что на протяжении всей интриги мы оставили нетронутыми выделенные слова и некоторые другие важные элементы. Итак, сейчас вы держите в руках то, что прошлым летом оказалось в моих. Осталось несколько мест, которые нам так и не удалось прояснить в процессе сочинения концовки, их нам пришлось выдумать. Теперь трудно узнать, к чему именно хотел прийти мой отец и как он предполагал завершить эту историю. Что касается лакун, которые изначальный сюжет не позволил нам заполнить, мы были вынуждены делать выбор, принимать решения, каковые, возможно, не соответствовали тому, что имел в виду автор. Чтобы получить представление о сложности задачи, вообразите себе «Джоконду» без лица, которое поручено написать вам… В любом случае, надеюсь, моя концовка оправдает ваши ожидания — я сделал для этого все, что мог. Для того чтобы максимально сохранить замысел Калеба, до последнего слова соблюсти дух этой книги, требовалась именно та развязка, которую вы обнаружите в романе. В ней — если вы будете читать внимательно — содержится ответ на вопрос, который вы неизбежно себе зададите. Ах да, вот еще что. Я думаю о наиболее преданных читателях Калеба, о тех, кто скептически отнесется к самому этому предисловию. Так и слышу их рассуждения: это предуведомление написал сам Калеб Траскман, он явно на такое способен. Подобный ход является частью истории, а это наводит на мысль о том, что именно Калеб придумал концовку, изменив собственную манеру письма. Думать так — ваше право, и я никогда не смог бы доказать обратное. Но, впрочем, какая разница. Роман — это игра иллюзий, в нем все столь же правдиво, сколь и ложно, а история существует лишь в тот момент, когда вы ее читаете. Книга, к которой вы вот-вот приступите (а может, уже приступили?), называется «Последняя рукопись». Это моя идея, и издательство единодушно ее приняло. Выбора не было. 54 Сразу после того, как нажал на кнопку домофона рядом с именем «Уолтер Гаффин», Поль поволок свою больную ногу на третий этаж. Здание было не слишком привлекательное, свет на лестничной площадке не горел. Когда он переступил через порог, Габриэль закрыл дверь, сильно надавив плечом, — придется срочно вызывать слесаря. Его бывший напарник остался стоять, прижимая к себе локтем роман Калеба Траскмана. На нем были джинсы, свитер с погонами он сменил на куртку на молнии. — Ты ее прочел? — спросил Поль, не заморачиваясь положенными любезностями. Габриэль кивнул на журнальный столик в гостиной, где лежал его экземпляр: — И обе концовки. У него было мрачное лицо, глаза казались еще чернее обычного и выдавали явный недосып. Заметив проступившие вокруг его зрачков мелкие кровеносные сосуды, отчего белки стали красными, Поль спросил себя, не проплакал ли он часть ночи. Жандарм быстро огляделся: это место дышало холодом почище морга. Легко представить себе, какую жизнь вел Габриэль до того, как очутился в Сагасе и потерял там память. — У тебя есть вода? Я гнал без остановок. Больше восьми часов за рулем… Габриэль принес ему стакан воды. Посмотрел, как тот пьет большими глотками. Поль проделал семьсот километров один, без напарника, как настоящий полевой жандарм. Это было его дело. И его провал. — Мартини руководит расследованием в Сагасе, — произнес Поль, как будто прочитав его мысли. — С дороги я позвонил судье и подробно рассказал о находках у Эскиме и обо всем, что связано с романом Траскмана. Заодно посоветовал прочесть его как можно быстрее, чтобы оценить всю важность этой истории. Теперь все в курсе наиболее вероятной версии: летом две тысячи седьмого Траскман арендовал у отца Давида Эскиме шале, чтобы написать там свою книгу, тогда же у него случился роман с Жюли, а шесть месяцев спустя писатель организовал ее похищение. Наконец-то все знают то, что мы с тобой почерпнули из дневника. В смысле информированности мы все почти на равных. Он стянул с себя куртку и повесил ее на спинку стула. — Подчеркну слово «почти», потому что я, разумеется, никому не рассказывал о родимом пятне, обнаруженном в альбоме с фотографиями, которое может принадлежать другой исчезнувшей: мне пришлось бы объяснять, каким образом ты оказался в курсе тех фотографий, а я хочу избежать любого риска. Нельзя допустить и намека, что ты был в шале в день смерти Эскиме, и поставить под сомнение его самоубийство. На данный момент расследование пришло к однозначному выводу: Эскиме запечатлевал исключительно «классические» смерти, если можно так выразиться, то есть тела, бальзамированием которых он занимался. Для нас же приоритетом является Жюли, то есть Траскман. А там посмотрим. Габриэль согласился, потом кивнул в сторону коридора: — Прежде всего я должен показать тебе одну вещь. Он повел Поля в спальню. Картина лежала на кровати поверх груды разных бумаг. При дневном свете испуганные лица с переплетающимися волосами, казалось, парят над полотном, словно две Медузы, способные обратить смотрящего на них в камень. — О господи… Это Жюли? — Жюли и Матильда Лурмель. Мужчины обменялись напряженными взглядами, каждый тщетно искал в глазах другого ответы. — Часть того, что выглядит как краска, на самом деле кровь, — пояснил Габриэль. — Эту кровь в конце августа я отправил на анализ в частную лабораторию. Вот почему я попросил у Солены профили ДНК обеих девушек. Чтобы иметь возможность сравнить. Графики абсолютно идентичны. Капитан жандармерии, как и Габриэль до него, потер сухое вещество карминно-красного цвета на оцарапанном плече Жюли. И вгляделся в вещество на кончике пальца. — Их кровь?! — ошеломленно повторил он. — Только в некоторых местах. Ну, я так думаю. Я спрятал картину в сейф у моей матери. Наверно, грабитель хотел забрать именно ее. Они продолжали вглядываться в чудовищное произведение. Габриэль глубоко дышал, боясь снова сорваться. — На их лицах выражение ужаса, — выдохнул он. — Значит, им причинили зло. Псих, который это сделал, не довольствовался тем, что выставил их на всеобщее обозрение. Он забрал даже то, что было у них самого сокровенного, — их кровь. Габриэль сунул дрожащую руку в карман, потеребил листок, который дала ему мать Матильды. Ночью он время от времени думал об этом, вспоминал горячую волну, пробежавшую между ними, и ее умоляющий вид, когда она протянула свой номер телефона. Но он не станет ей звонить. Чего ради? Лучше жить в неведении, чем столкнуться со столь чудовищной реальностью. В любом случае не оставалось ни малейших сомнений в том, что похищения двух девушек как-то связаны. Габриэль указал на уголок полотна: — Тут еле видна подпись. Только крошечные инициалы: «А. Г.». — Значит, это не Калеб Траскман написал эти лица. — И не Давид Эскиме. — У тебя есть хоть какие-то соображения, как к тебе попала эта картина? Габриэль выудил из царящего на кровати хаоса банковскую распечатку и протянул ее Полю. Одна строка была обведена. — Я совершил покупку на триста восемьдесят евро десятого августа в каком-то заведении, которое называется «У Жакоба», в Бельгии. Я проверил по Интернету. Это такая лавочка, торгующая всем без разбора, недалеко от Северного вокзала Брюсселя, что-то вроде барахолки. Вроде подходит. Поль положил распечатку обратно. От вида картины ему делалось не по себе. — Я заберу ее и отправлю в нашу лабораторию. Ты отдашь мне свои банковские документы и счета тоже. Они наверняка что-то прояснят относительно последних месяцев. Молча мужчины устроились за столом в гостиной. Габриэль принес две банки пива и чипсы на закуску. Может, он и забыл часть своей жизни, но не этот взгляд, который бросил на него бывший напарник, — горящий взгляд, словно пытающийся поддержать в нем жизнь, — и не те долгие вечера, что они проводили с глазу на глаз, запершись в кабинете и работая над очередным делом. Оба будто вернулись в прошлое. Поль протянул ему фотографию: — А теперь займемся Калебом Траскманом. 55 — Единственная его фотография, которую мне удалось найти. Я вырезал ее из обложки одной из его книг. Она сделана в девяносто третьем году, тогда ему было тридцать пять. Нашего типа в действительности зовут Кристиан Лаваш, понимаю, почему он взял псевдоним…[50] Габриэль вгляделся в протянутый Полем портрет. Тридцать пять лет в девяносто третьем году… Получается, ему было сорок девять в момент встречи с Жюли. — Похоже, несмотря на растущую популярность, Калеб Траскман умудрялся скрывать свою личную жизнь не хуже главного персонажа его последней книги, этой Лин Морган. Ноль информации о нем в Интернете, совсем ничего. Но я все-таки накопал несколько статей в прессе. В редких интервью он говорит только о своем творчестве и ни слова о частной жизни. Он не позволял себя фотографировать. Такое ощущение, что его постоянно что-то мучило, и он много раз утверждал — держись крепче! — что если бы не писал все эти жуткие истории, то, скорее всего, стал бы преступником. И на шутку это вовсе не походило. На мужчине с длинными черными волосами были большие очки с чуть тонированными стеклами, перерезавшие лицо пополам. Аккуратно подстриженная бородка контрастировала с кожей почти болезненной белизны. Он держался вполоборота к объективу, не улыбаясь, будто ему не терпелось скрыться. — Ты показывал этот снимок Ромуальду Таншону? — спросил Габриэль. — Да, прямо перед тем, как отправиться в дорогу. Разумеется, он совершенно не помнит, видел его или нет. Ничего удивительного, как тут вспомнить через столько лет? Насколько я знаю, никто никогда не упоминал о приезде в Сагас какого-то писателя. Траскман явился без фанфар и растворился в толпе… Мои парни позвонили кое-кому. Как и говорится в предисловии, писатель скончался в две тысячи семнадцатом, самоубийство не вызвало никаких сомнений. Он покончил с собой в четырехстах метрах от дома выстрелом в голову. Два свидетеля шли в этот момент по пляжу. Учитывая состояние лица после выстрела, сын не смог опознать отца, но ДНК подтвердила его личность. Соответственно, дело было быстро закрыто: его жена умерла несколькими месяцами раньше, Траскман наблюдался у врача из-за депрессии… Точка. Поль уткнул указательный палец в обложку: — «Последняя рукопись» — посмертный роман Траскмана. Ты сам читал, действие разворачивается в две тысячи семнадцатом, описываемые события и полицейские методы доказывают, что именно тогда он и написал ее, а никак не в две тысячи седьмом. В предисловии сын объясняет, что отец не придумал концовку, но мы-то знаем, где хранились последние страницы. — Они были у Давида Эскиме. — Точно. Что и вынудило сына самому взяться за перо. Развязки, конечно же, разные, но он сумел расшифровать различные движущие мотивы, придуманные его родителем, чтобы предложить логичную концовку. Поль отпил глоток пива. — Трудно объяснить, как Эскиме раздобыл эти страницы, но одно очевидно: своими намеками он стремился привести нас к «Последней рукописи». Совсем как Калеб Траскман, который, написав эту книгу, хотел неявным и тонким способом признаться в своей ответственности за исчезновение Жюли. Это в определенном смысле его исповедь post mortem. Способ поведать читателям о своих преступлениях, но так, чтобы те ничего не заподозрили. Двойное извращение. Тишина. Поль откашлялся и продолжил: — Книга чертовски лихо закручена, со всеми этими историями рукописи в рукописи. Настоящий ребус из русских матрешек, в котором отражен необычайно закомплексованный и неуравновешенный рассудок Траскмана. — Интеллектуальный лабиринт… Поль достал блокнот, в котором делал заметки: — Да, можно и так сказать. Короче, я записывал детали, которые находил по мере чтения, и они не оставляют сомнений в причастности Траскмана к нашему делу. По сути, но и по форме тоже. Начнем с сути. «Последняя рукопись» — это один из внесерийных романов в творчестве писателя, с новыми персонажами. Сара Морган, семнадцатилетняя девушка, исчезает однажды вечером во время своей спортивной тренировки. Как твоя дочь. Тот же возраст, очень схожая внешность. Используя известный художественный прием «рассказ в рассказе» в отношении собственного ремесла, Траскман описывает писателей как людей с извращенным рассудком, мерзких созданий, способных на любые ужасы: удержание в неволе, извращенность, убийство. Пример: «Длинная исповедь насильника и убийцы, ни разу не пойманного рецидивиста, который в преклонном возрасте принимает решение сделать полное признание в виде романа». Поль положил ладонь на книгу как бы в подтверждение своих слов. — Но вымысел из этого романа стал нашей реальностью: для тех, кто знает всю историю, совершенно очевидно, что Траскман раскрывает собственную индивидуальность, своих демонов, свою страсть к преступлениям. Он описывает сцены с хирургической точностью, словно сам при них присутствовал. Помнишь сиамских двухголовых близнецов из дневника Жюли? Он сам этот монстр и есть. Это он, человек, который за завесой своеобразной нормальности творит зло. И он покончил с собой не потому, что его жена умерла, и не из-за депрессии, а… — …из-за того, что он совершил в действительности.