Укрывшийся во тьме особняк семьи Хмельник производил сильное впечатление. Он возвышался огромной глыбой перед черной пастью леса, и его две круглые башни были не ниже вершин голых деревьев. Продуманная подсветка заливала ландшафтный дизайн сада и декоративный пруд полупрозрачным маревом, словно голубоватым туманом. Когда Габриэль припарковался, было около девяти вечера, но ворота оставались еще открытыми. Он решил попытать счастья прямо сегодня, а не возвращаться в Лилль, чтобы снова пуститься в дорогу завтра. — Я могу вам помочь? Какой-то человек появился, увидев, как он пешком направляется к главному входу. Мужчина вышел из пристройки, расположенной слева от огромного здания. Он назвался одним из работников обслуживающего персонала, отвечающего за содержание поместья. Габриэль вкратце объяснил, что приехал из Франции и хотел бы побеседовать с хозяйкой дома на тему картины, от которой она избавилась после смерти мужа. Когда субъект категорически отказался беспокоить хозяйку, Габриэль протянул ему телефон с выведенной на экран фотографией картины: — Скажите ей, что это крайне важно и что я отец одной из девушек, изображенных на этом полотне. Она поймет. Мужчина заколебался, но в итоге зашел в особняк с мобильником Габриэля в руке. Менее чем через пять минут он вернулся и пригласил гостя следовать за собой. Потом вышел, закрыв дверь и оставив посетителя в невообразимо огромном холле. Пол украшала мозаика, а стены казались покрытыми золотыми листочками. Люстра-фонарь свисала со сводчатого потолка, чья яркая роспись напоминала флорентийские дворцы. Вдова ждала его на пороге гостиной, сидя в кресле-каталке рядом с мраморной колоннадой. Габриэль представлял себе старую манерную богачку с подтянутой кожей, результатом эстетической хирургии, а увидел женщину с длинными седыми волосами, на которой время оставило свой очевидный отпечаток; ее худые плечи были укутаны в серую шерстяную шаль. Она казалась слишком хрупкой для такого большого пространства. Он подумал о Коринне, о той же манере держаться на стуле, когда ей бывало холодно. Ореховые глаза хозяйки вопросительно глянули на него, когда он подошел пожать ей руку, и ее первые слова были: — Ваша дочь… вы ее нашли? Габриэль почувствовал, как желудок завязался в узел. Мозг, может, и забыл, но заговорило тело. Не зная почему, он мгновенно проникся к женщине глубоким сочувствием: — Пока нет. Она скрестила руки на груди. Габриэль ощутил обвивающиеся вокруг него потоки прохладного воздуха, похожие на навязчивых призраков, и, глядя на вдову, одинокую, продрогшую, несмотря на огонь в камине прямо у нее за спиной, сказал себе, что этот дом, цена которому много миллионов евро, всего лишь гигантская могила. После того как Габриэль в нескольких словах изложил причину своего появления, Симона Хмельник послала ему взгляд, полный скорее жалости, чем удивления. При помощи специальной ручки направила кресло в гостиную, налила стаканчик, предложила ему, он не отказался. Хрустальный графин с виски стоял на круглом столике рядом с диваном. Там же лежала книга с закладкой: «До свидания там, наверху»[55]. Очевидно, это был не первый стаканчик вдовы за сегодняшний вечер. — Вы ищете А. Г. — Арвеля Гаэку. — Вы знаете его? — Он был моим мужем. Треск полена прервал тишину. Габриэль чуть не выронил свой стакан. Он не был готов к столь внезапному признанию. Симона Хмельник указала пальцем на картину на другом конце комнаты, рядом с книжным шкафом. На полотне в пронзительном полусвете тюремного двора человек со связанными за спиной руками лежал на земле с полуотрубленной головой, которую придерживал его палач. — «Усекновение главы Иоанна Предтечи». Великолепная копия полотна Караваджо, которую муж купил у хорошего английского художника за десятки тысяч евро. Посмотрите, он даже воспроизвел подпись автора, как на оригинале, — в крови мученика, текущей на землю. Там написано: «Fra Michel Angelo»[56]. Забавный факт: сам Караваджо никогда не подписывал свои произведения. Кроме этого. Безусловно, он воспользовался способом показать, что действительно пролил кровь, в реальной жизни… Габриэль не причислял себя к знатокам искусства, но, слушая вдову, он вспомнил, что этот Караваджо был знаменитым художником-убийцей. — Анри безгранично преклонялся перед гениальным итальянцем, — продолжила она. — До такой степени, что его псевдоним, Арвель Гаэка, является анаграммой французского написания имени Караваджо…[57] Габриэль сделал большой глоток алкоголя. Он чувствовал, что стоит на краю пропасти. Нервам необходимо было расслабиться, иначе его тело просто взорвется. Он подошел к картине, услышал шум электромотора за спиной. И действительно заметил подпись. — …Творения мужа не имели ничего общего с произведениями Караваджо, но также были связаны со смертью, с тем, как она разрушает плоть, искажая форму и превращая ее в ничто. Анри долгое время изображал мертвых животных, жестокие сцены охоты, где собаки или волки разрывают свою добычу. Он в точности изучил весь процесс разложения тел: сроки, то, как плоть распадается. Ему это было несложно, при его-то познаниях в органической химии… Она покачала головой, сморщив нос от отвращения: — Вы бы только видели его с этими ножами, кистями, даже кусками дерева и металла: он расплющивал краски, особо выделяя раны, содранную и кровоточащую кожу. Возможно, такие композиции позволяли ему изгнать собственные страхи или же продемонстрировать окружающим, нам, закрывающим на это глаза, то, к чему все мы придем. В конце концов он скончался четыре года назад, без всяких мучений, на теннисном корте. Прекрасная смерть, скажут некоторые, хотя ему было всего семьдесят. Глаза вдовы задержались на копии Караваджо. — Я ненавидела то, что он делал, мне это претило, но находились любители его полотен. Похоже, о вкусах действительно не спорят… В любом случае с ним нельзя было заговаривать ни о его делах, ни о его картинах, иначе он впадал в ярость. Это была его частная территория. Он даже запретил мне заходить в его мастерскую. — У нее вырвался нервный смешок. — И дверь запирал на ключ. Мерзавец. — А как это связано с моей дочерью?.. — Сожалею, но у меня нет иных объяснений вашей картины, кроме тех, которые я дала вам в прошлый раз. Когда вы явились сюда несколько недель назад и рассказали мне свою историю, вы обвинили моего мужа в ужасных вещах. Вами двигал только ваш гнев, а он заставлял вас говорить бог знает что. Она глянула на свою выпивку, покрутила стакан, заставив отсветы заплясать на янтарной поверхности виски. — Эти лица на полотне могли быть взяты из любого источника в Интернете. Дела о похищениях получали широкую огласку, лица было нетрудно найти. Я сама проверила после вашего ухода, задав параметры поиска. И увидела множество статей о вашей дочери. Муж отличался ненасытным любопытством, он вдохновлялся миром вокруг себя, а всякие мерзкие происшествия его просто завораживали. Состарить лицо совсем не сложно. Любой художник это умеет. Я понимаю, как это отвратительно, но, может быть, он представил себе этих девушек несколько лет спустя и запечатлел их на своих полотнах? — Он видел эти лица вживую, прямо перед собой. — Мы не будем снова это обсуждать. Я… — Через некоторое время после моего визита к вам, — прервал ее Габриэль, — я сделал небольшой соскоб с картины и послал пробы в частную лабораторию. Вещество оказалось кровью. Сравнение ДНК показало однозначно: ваш супруг зашел намного дальше, чем пресловутый Караваджо, он написал часть своей картины кровью моей дочери и другой исчезнувшей девушки. Только не говорите, что вы ничего не знали. После такого открытия я наверняка вернулся сюда, чтобы предъявить вам результаты. Она в шоке затрясла головой: — Кровь, боже мой… Вы… вы уверены? — ДНК-тесты не лгут. — Клянусь, я не знала. После того раза я вас больше не видела. Габриэль вгляделся в нее. Пленница своего кресла-каталки, она казалась искренней и глубоко потрясенной. Почему он не вернулся и не поговорил с ней еще раз? Почему не предупредил копов, чтобы они порылись в прошлом художника? — Так или иначе ваш муж был замешан в исчезновении этих молодых женщин. А продавец картины сказал, что вы сунули ее ему в руки, словно хотели от нее побыстрее избавиться. И не взяли денег. Вы знаете что-то, о чем отказываетесь со мной говорить. Вы должны помочь мне докопаться до правды. Прошу вас. Габриэль не намеревался отступать. После долго молчания, во время которого вдова залпом допила свой виски, она забрала пустой стакан у него из рук и, ловко маневрируя в кресле, поставила его на стол. — Я покажу вам. Идите за мной. 60 Наверняка повторяя тысячи раз проделанные движения, она перебралась на сиденье подъемника, прикрепленного к перилам лестницы, и нажала на кнопку пульта. Следуя за ней, Габриэль поднимался по широким ступеням из ценных пород дерева. — Анри был не только художником. Главным образом он был крупным предпринимателем, с высшим образованием и специализацией в области химической промышленности. В начале своей карьеры он занимался инженерными разработками, а потом начал скупать предприятия, переживающие трудности, затем ставить их на ноги и перепродавать. На этом и сделал себе состояние. У него было все: деньги, влияние, власть. Он постоянно разъезжал по всей Европе или сидел в клубах любителей сигар, обсуждая свои дела. Остальное время он ходил по музеям или пропадал в артистических кругах. Бизнес — с одной стороны, творчество — с другой. Два лица одной личности. Габриэль подумал о ксифопаге Траскмана. Вдова бросила на него грустный взгляд: — Он там, а я здесь… Вне любой из сфер его общения. Изображая неведение, когда он возвращался в середине ночи после вечеринки или из очередной второсортной гостиницы, где наверняка провел время в приятной компании, чтобы запереться наверху и рисовать свои ужасы, лишь бы не проводить время с женой… Она вздохнула: — Эти огромные дома такие удобные. Тут можно жить, неделями не встречаясь. И не любя друг друга. Мы даже спали давно порознь. И единственной причиной, по которой он не разводился, было желание сохранить свою империю. Габриэль поднял глаза. Прямо перед ним, между двумя этажами, висел портрет с запечатленным на его полотне Анри Хмельником; последний смотрел на Габриэля, повернувшись вполоборота и выпятив грудь под тяжелой роскошной шубой. Хмельник стоял справа от заснеженного шале, окруженного деревьями. Руки плотно сжаты в выставленные перед собой кулаки, а сведенные вместе указательные пальцы устремлены в землю. У мужчины было особое, холодное выражение хищника перед прыжком, верхняя губа слегка выпячена. Само высокомерие и стремление подавлять. — Он очень любил себя разглядывать, — подчеркнула вдова. — Это шале тоже ему принадлежало. Затерянный уголок в Бещадах, польских Карпатах, куда он ездил несколько раз в год охотиться на волков. Своеобразный способ хранить верность своим корням, ведь его родители были из Кракова. Разумеется, я уже много лет не принимала в этом участия. Самолет, а потом труднодоступное шале — это не для инвалида… Она замерла, погрузившись в пучины своего прошлого. — Мне бы следовало избавиться от этого портрета, но я никак не могу решиться. Как если бы… его глаза мне запрещали. Габриэль смотрел на мужчину так долго, как смог. Эта гадина ушла в небытие вместе со своими тайнами, и даже без страданий. Наконец они добрались до самого верха. Там их дожидалось другое кресло-каталка. Подъемник остановился совсем рядом, так что женщина без проблем пересела. Она пристроила ноги в правильное положение и привела в действие рукоять управления, тронувшись с места. Анфилада комнат, спальни, ванные. В конце коридора запертая дверь. — Мастерская была его логовом. Как я вам уже сказала, он запирал дверь всякий раз, когда уезжал куда-либо. Но я сделала дубликат ключа. Мне случалось заходить сюда и задаваться вопросом, что же у него творится в голове и где произошел сбой. Она открыла дверь в крошечное заставленное пространство, где царил хаос. Разбитая посуда, открытые банки с краской, высохшие пигменты на палитре, тюбики с разноцветной гуашью, груды самых разных бумаг и фотографий — потертых, смятых, в пятнах. На столах грязные склянки, баллоны с химическими реактивами. Жалкая пыльная каморка с низким потолком, нечто прямо обратное показной пышности остального дома. Габриэлю пришлось признать: Гаэка никак не мог привести Жюли и Матильду сюда, чтобы написать их. Он должен был сделать это в каком-то другом месте. — Вы здесь к чему-нибудь прикасались? — спросил он. — Нет. Ни к чему. Думаю, Анри для творчества нуждался в таком беспорядке, в таком смешении перспектив, как Джакометти[58] со своими скульптурами. Когда он умер, я только забрала картины, которые здесь находились, чтобы продать их вместе с остальными. Я хотела избавиться от них как можно скорее. Пальцем она указала в угол: — Ваша стояла вот здесь, среди всех этих жестяных табличек. По-видимому, он дорожил ею, потому что хранил, в то время как… — Она глянула на Габриэля, сложив руки на шали. — Я хочу сказать, было много других полотен с лицами. Женщины и мужчины с выставленной напоказ плотью, избитые, всегда в каких-то извращенных композициях. И сам цвет, этот запекшийся красный… И лица, которые смотрели на вас с ужасающим или ужаснувшимся видом… «Лики ужаса», так я их называла. Я видела эти полотна, когда тайком приходила сюда. А когда возвращалась в следующий раз, некоторые из них уже исчезали. Но ваша дочь никогда его не покидала. — А что случалось с другими? — По-моему, он их дарил. — Сколько таких он написал? Сколько лиц? — Я не знаю. Двадцать? Знаете, через несколько дней после вашего визита кое-что произошло… Меня так взволновал ваш приход и то, что вы мне открыли, что я больше не могла заснуть. Мне было необходимо поговорить об этом с кем-то из моих брюссельских подруг по бридж-клубу… Я им никогда не рассказывала о живописи мужа. И тогда одна из них обмолвилась, что видела подобную картину в доме у своей знакомой. У Габриэля замерло сердце. — Как-то в октябре после полудня мой шофер отвез меня туда. Картина висела в кабинете ее мужа, богатого бизнесмена… И это действительно была работа Анри. Лицо молодого человека. Просто… леденящее. По словам жены, оно там находилось уже много лет, но о происхождении она ничего не знала.