— А этот ее муж все еще жив? — Да, да. — И вы можете дать мне его адрес? — Это километрах в тридцати отсюда, я дам вам адрес, как только мы спустимся. Вы думаете… что там тоже может быть кровь? — Не исключено. Симона съежилась с угловатостью паука, к которому поднесли горящую спичку. Ей не просто было холодно. Ей было страшно. Она страшилась человека, которым, возможно, являлся ее муж. — Короче, что касается именно вашей картины, вскоре после антиквара появилась женщина. Странная женщина. Молодая, в татуировках, с восточноевропейским акцентом… Сначала я подумала, что полька, но она была русской. У них немного другая, раскатистая манера произносить звук «р». В полутьме комнаты Габриэль затаил дыхание. Ванда… — Она узнала о смерти Анри и теперь хотела выяснить, остались ли еще картины с лицами, объяснив, что один ее друг готов заплатить хорошую цену за одну-две такие работы. Я ответила, что неделей раньше она могла бы забрать последнюю, и увидела, как ее лицо исказилось, когда она поняла, что у меня нет никакой информации о покупателе. Она оставила мне свое имя и номер телефона, чтобы связаться с ней, если тот же человек вернется за другими предметами. Ее звали Ванда что-то. — Ванда Гершвиц, — глухо подсказал Габриэль. — Да, именно… А вы явились через четыре года после всех остальных, держа под мышкой картину, которую она когда-то разыскивала. Я вам все рассказала, в точности как делаю это сейчас. Вы попросили у меня телефон этой Ванды. Полагаю, вы собираетесь сделать это и теперь. Я сохранила его, он в блокноте, который лежит на первом этаже… — Симона вздохнула: — Видеть вас сейчас и слышать, как вы задаете те же вопросы… словно все пошло по второму кругу. Только три месяца назад вы ничего не сказали о крови… О вероятности того, что мой муж был замешан в совершенно гнусную историю. Все эти лица… И его безграничная завороженность смертью… Господи, что это значит? В голове у Габриэля все наконец-то прояснилось. Находка у антиквара летом привела его в этот дом. Дальше он добрался до Ванды. Легко вообразить, в какое он впал возбуждение, когда Симона упомянула Гершвиц: двенадцать лет спустя он напал на след той, кто назвалась фальшивым именем в гостинице «У скалы». На ней он сосредоточил всю свою энергию и весь свой гнев: заставить ее заговорить означало найти Жюли. Тогда он поменял и свою внешность, и личность, чтобы проникнуть в ее мир. Он предпочел пойти самым прямым путем, не затевая полицейского расследования по всей форме, неизбежно слишком долгого и кропотливого, к которому его к тому же все равно бы не подпустили. Он же хотел держать все под контролем. Вдова записала номер телефона на листе бумаги. Оторвала исписанный краешек и вложила его в руку Габриэля: — Это мой номер. Я хочу, чтобы вы мне позвонили, если… если что-то узнаете. Габриэль кивнул и сунул бумажку в карман куртки. С разрешения хозяйки обыскал мастерскую — чего, очевидно, не сделал в первый раз, слишком зациклившись на мыслях о Ванде. Может, где-то лежит еще одна картина? Он переставил банки, баллоны, перерыл газетные кипы. — А эти лица, — спросил он, — ваш муж целиком писал их здесь? Я хочу сказать, вы видели, как он начинал и заканчивал их в мастерской? — Даже не знаю. Это как-то не отложилось в памяти. Мне кажется, когда я заходила сюда, все лица были законченными, ну или почти законченными, и тогда стояли на мольберте. Но… а где, по-вашему, он мог их писать? Габриэль больше ничего не сказал. Он знал, что должен предупредить Поля, а тот в свою очередь проинформирует судью, который свяжется с бельгийскими юридическими службами. Бесконечные процедуры, еще более усложненные расстоянием и разницей в судебных системах. А потому Габриэль решил, что, прежде чем превратиться в простого наблюдателя, он постарается еще немного продвинуться в одиночку. Вдова выдаст ему телефон Ванды, но главное, адрес человека, владеющего одним из произведений Арвеля Гаэки. Он уже готов был прекратить свои поиски, когда среди передвигаемых жестяных табличек одно название, выбитое на квадратном металлическом щите размерами сантиметров двадцать на двадцать, сработало как вспыхнувший сигнал тревоги у него в голове. Содебин. Щит валялся среди прочих железяк. Он был ржавый, дырявый, отслуживший свой срок, покрытый пятнами краски, но что-то было с ним связано. Габриэль сосредоточился, но никак не мог вспомнить, где же встречал это слово. — Что это? — спросил он, поворачиваясь к вдове. Протянул ей железку. Ее пальцы коснулись руки Габриэля. Кожа у нее была ледяной. — «Содебин»… Склад для хранения химической продукции, который муж приобрел и попытался снова пустить в дело. Он откупил территорию и сам склад в начале двухтысячных годов. Но склад давно уже не работал из-за нерентабельности. Служащих уволили лет десять назад, не меньше, были еще статьи в прессе, как сейчас помню. Теперь там, вероятно, все в полном запустении, я не знаю, перепродал ли он его кому-нибудь. Для меня дела мужа оказались слишком сложными, всем занимаются адвокаты и управляющие. Перед глазами Габриэля вдруг возник дневник Жюли, их игра с Траскманом, пресловутые списки. Калеб Траскман назвал «Содебин» как один из способов, позволяющих избавиться от тела. Габриэля пробил холодный пот, из самого нутра выплеснулась энергия, поддерживающая в нем жизнь. Призрак писателя вновь явился самым неожиданным образом — в мастерской бельгийского художника. — Ваш муж был знаком с неким Калебом Траскманом? Это французский автор детективных романов. — У Анри был очень широкий круг знакомств, необычайно широкий, в том числе в артистической и литературной среде. Он, безусловно, общался с писателями. Но конкретно об этом я не слышала. Как я уже сказала, в ту часть его жизни мне доступа не было. Разум Габриэля вскипел. Траскман, Хмельник, а может, и другие были колесиками механизма, принцип работы которого он еще не понимал. Где тут связь? Как шестеренки объединялись в единое целое? Он посмотрел на позолоченные буквы на щите, который вдова положила обратно. — Где находится этот «Содебин»? — В деревенской глуши, недалеко от Монса, на французской границе. Но имейте в виду, там ничего нет, кроме полей и заброшенных зданий. Самая унылая и уединенная дыра, какую только можно представить. И тут у Симоны Хмельник возникло ощущение, что она столкнулась с хищником, сбежавшим из зоопарка. Габриэль Москато вновь стал тигром, едва не кинувшимся на нее с выпущенными когтями, когда они встретились в первый раз. Огромный самец в поисках своего детеныша. — Именно. 61 Она пробежала мимо флотского госпиталя — дивная декорация для фильма ужасов, миновала маяк, глянувший на нее своим единственным, как у циклопа, глазом. На площадке кемпинга, втиснувшись между лодочными ангарами и песчаными насыпями, все-таки стояли какие-то автомобили. Дрожащие за окнами домиков огоньки свидетельствовали о присутствии упрямцев, вопреки трескучим морозам обосновавшихся на побережье. Именно так все и было. Поль перемещался по страницам «Последней рукописи», шаг за шагом следуя за Лин Морган, героиней романа. Маяк, зигзаги асфальтовой дороги, порывы песка, летящие в его ветровое стекло, гигантский силуэт виллы в англо-нормандском стиле, возвышающейся подобно голему, затерянному среди дюн Берк-сюр-Мер и отрезанному от всего остального мира. Если бы там кто-нибудь кричал, его бы все равно никто не услышал. В тот момент, когда он припарковался позади «порше» Жан-Люка Траскмана, ему пришла эсэмэска от Габриэля: «У меня есть телефон Ванды: 07 XX XX XX XX. Типа, написавшего картину, зовут Анри Хмельник, псевдоним — Арвель Гаэка, тот самый А. Г., промышленник, умер четыре года назад. Очень вероятно, что Хмельник и Траскман были знакомы. Потом объясню». Поль уставился на экран. Траскман, французский писатель. Хмельник, бельгийский художник и промышленник. Клан русских мафиози, одна из членов которого будет наконец-то вычислена благодаря номеру ее мобильника. А посреди всего этого — Жюли и другая исчезнувшая девушка… Перечитав сообщение, он понял, что Габриэль пока что потянул за одну макаронину, а остальное блюдо появится позже. Ответил, что тоже продвинулся, сейчас находится в доме Калеба Траскмана и позвонит позже. После чего убрал мобильник и поспешил к сыну писателя, нетерпеливо топчущемуся на пороге. От колючего ветра, летящего из глубин бухты, у Поля перехватило дыхание. Прежде чем зайти в дом, он невольно бросил быстрый взгляд в сторону трепещущих огоньков города вдалеке слева и огромного чернильного зева прямо перед собой: Ла-Манш. Траскман держал в руке свернутые в трубочку фотокопии последних страниц рукописи отца. Он захлопнул за ними дверь и зажег свет. Жандарма удивила открывшаяся перед ним внутренняя архитектура виллы. Она никак не соответствовала ни той, что была описана в романе, ни его представлениям об англо-нормандском стиле. Он стоял в чем-то вроде полукруглого вестибюля, похожего на тамбур с ненормально низким сферическим потолком, словно в пещере троглодита. Перед ним на равных расстояниях друг от друга выстроились как минимум шесть дверей, каждая при этом была освещена лампочкой своего цвета. — Выберите любую из них, — предложил Траскман. Поль повернул ручку слева от себя и оказался перед стеной, на которой было изображено ужасающее лицо смертоносного существа с заостренными зубами и вытянутым яйцеобразным черепом. Существо перерезало горло молодой обнаженной женщине собственными пальцами, заканчивающимися бритвенными лезвиями. Дьявольские глаза напоминали блестящий тараканий панцирь. — Вот во что превратился мой отец, — пояснил Жан-Люк Траскман. — В человека, который после того, как мать поместили в психбольницу, позволил собственным демонам поглотить себя целиком… За второй створкой открылся не менее шокирующий рисунок: рыхлое существо с длинными гибкими руками, пронзающее колом лоб старика. На заднем плане был изображен черный лебедь, но возлежащий на летящих облаках. — Образ смерти преследовал его во всех своих формах. Смерть вездесуща и в его книгах, и внутри этого дома. Жестокая и загадочная смерть другого, тот краткий миг, когда человек совершает надругательство над шестой из десяти заповедей[59], — такова была движущая сила его творчества. Поль вспомнил интервью Траскмана: «Если бы я не писал все эти жуткие истории, то, скорее всего, стал бы преступником». — Он хотел, чтобы это жилище походило на него, — продолжил сын. — Внешне оно классическое, безупречное, мощно укоренившееся в дюнах. Но внутри это… мрак… В сущности, вы сейчас не в его доме, а в том, что было его разумом перед самоубийством… Они двинулись по узкому коридору с полом из черного бетона, вдоль которого опять шли запертые двери, что слева, что справа, и на каждой было изображение гигантской книжной обложки. Сначала Поль подумал о мрачном гостиничном коридоре в духе «Сияния»[60], потом понял, что слова Жан-Люка Траскмана следует воспринимать буквально: они углублялись в исковерканный мозг романиста. У него было чувство, будто автор ужастиков со своей грубо подстриженной бородкой и большими дымчатыми очками мог выскочить откуда угодно, чтобы задушить его. Он задержал взгляд на «Сеноне», прежде чем переступить порог «Лиц в зеркале». Они очутились в комнате без окон. В стенах ниши со странными предметами изогнутые линии мебели напоминали плавящийся пластик, замысловатое канапе и немыслимый книжный шкаф: бросая вызов гравитации, он располагался на потолке, набитый сотнями томов, которые так и норовили упасть и, однако, неизменно оставались на месте. — Они все то ли склеены, то ли привинчены, я уж не знаю, каким чудом они там держатся. Но разумеется, читать их больше нельзя. Признайте, что эффект поразительный. Поль ничего не сказал, парализованный мыслью, что шкаф сейчас оторвется и раздавит его. Он сделал шаг назад, оглядел по-прежнему бесчисленные двери вокруг. Сколько из них были обманками? Простыми тупиками? — Отец начал перестраивать дом в две тысячи третьем — две тысячи четвертом. Он нанял одного из лучших архитекторов к северу от Парижа, десяток мастеров и художников, которые со временем превратили четыреста квадратных метров виллы в настоящую сеть лабиринтов. Калеб был помешан на логике, иллюзии, сложных механизмах. Всякие хитросплетения привлекали его не меньше, чем магия… Траскман-младший направился к энной двери, и снова коридор со множеством выходов, то повороты под прямым углом, то возврат назад… На стенах безумные рисунки, наклеенные полосы газет, мрачные происшествия, броские заголовки, вроде: «Восьмилетняя девочка погибает, утонув в Вердонском ущелье» или же «Машина столкнулась с грузовиком: двое раненых в больнице Вильпента». Сотни, тысячи статей накладывались друг на друга. В этой невероятной галактике некоторые фразы были подчеркнуты фломастером — те, где говорилось об обстоятельствах обнаружения тела, об описании места преступления, об уликах, изъятых судмедэкспертами и криминалистами. Поль был уверен, что, поройся он здесь, ему попались бы и статьи об исчезновении Жюли. Они сначала поднялись, потом спустились на три ступени — совершенно бессмысленно, потому что вернулись на прежний уровень. Поль чувствовал, что заблудился. Он легко представил себе растерянность Давида Эскиме, когда тот проник в это безумное пространство. Жан-Люк остановился посередине коридора, увешанного черно-белыми и цветными фотографиями. Казалось, он что-то искал, заколебался, вернулся назад, потом кивнул на часть стены: — Здесь… Он указывал на открытый рот мужчины, чья нижняя губа пласталась по железу стола для вскрытий. Клыки и резцы были сломаны. Синие простыни элегантными волнами лежали слева от лица, создавая интимную связь с наблюдателем. — Это похоже на те фотографии, которые вы мне показывали, верно? Поль внимательно всмотрелся. Такого снимка не было в альбоме, найденном у Эскиме, но они действительно были одного разлива. Он окинул стену взглядом. Другие кадры с трупами — некоторые явно были жертвами жестоких автомобильных аварий — перемежались с изображениями одно отвратительней другого: факир с длинными иглами, воткнутыми в кожу щек, собака, повешенная на веревке, десяток куриных лап, пытающихся вцепиться в нижнюю часть распятия, чудовищные человеческие существа — люди-стволы, сиамские близнецы, гиганты… Лилипут в цилиндре, сидящий на загнутом хоботе слона. — По моим воспоминаниям, фотографий было больше, — сообщил Траскман-младший. — Некоторые кто-то отклеил. Смотрите, стена голая здесь и здесь, и видны следы клея. Никаких сомнений: вот он, ответ… Он был прав. Но почему Эскиме унес фотографии? Из-за своего особого пристрастия к смерти? Или захотел собрать собственную маленькую коллекцию? Жандарм тщательно обследовал другие снимки. Конечности, животы, спины, запечатленные на глянцевой бумаге, всегда крупным планом. — Если, по вашим словам, автор этих фотографий — не ваш отец, то кто? — Не знаю, я даже не могу сказать, одного ли фотохудожника это работы. Судя по сюжету, тут что-то близкое к трансгрессии[61], то есть к современному искусству. Отец был большим его любителем, заказывал кучу предметов и фотографий, которые видел в музеях или галереях; они в доме повсюду, полученные со всего света. Поль сделал несколько снимков телефоном. Они снова двинулись в путь и добрались до кабинета. У жандарма было ощущение, что он передвигается по выставке, посвященной истории судебно-медицинской экспертизы, со старыми пожелтевшими черепами, выстроенными на стеллажах, впечатляющим учебным скелетом в прожилках черных линий и цифр, таблицами антропометрических размеров, которыми были завешаны стены: лица преступников тысяча девятисотых годов, которым измеряли расстояние между глазами, длину носа, высоту лба, дабы вычислить их природную склонность к преступлению. Слева еще от одного книжного шкафа — на этот раз вертикального и вполне доступного — возвышалась старинная машина для пыток: тяжелый деревянный стул, утыканный металлическими остриями, с толстыми ремнями, чтобы удерживать запястья и щиколотки. Он был пыльным, в смазке, но покрытый лаком — словно чтобы приукрасить это жуткое орудие. Поль постарался успокоиться, сказав себе, что оно не использовалось — по крайней мере, в последние годы.