Дойдя до дальнего конца склада, он откинул штору из черных пластиковых лент и оказался на подступах к транспортной платформе, запертый въезд на которую видел с улицы. Именно здесь в свое время специально оборудованные грузовики разгружали или принимали на борт бочки. Отовсюду, похожие на инструменты дьявола, свисали цепи с огромными крюками, тали, лебедки и гидравлические захваты, предназначенные для перемещения грузов. Справа возвышалась большая цилиндрическая плексигласовая цистерна двух с половиной метров высотой, с краном на уровне груди Габриэля. Также он обнаружил такелаж, десятки канистр и два черных брезентовых чехла, которые свет фонарика выхватил в углу рядом с раздвижной дверью. Подойдя ближе, Габриэль понял, что это не чехлы, а мешки для перевозки трупов, лежавшие прямо на полу. Два брезентовых, плотно застегнутых мешка. По форме и по объему они не оставляли сомнений: внутри были тела. Он встал на колени с почти религиозным чувством измученного путешественника, добравшегося до конца пути, но сознающего, что обратная дорога будет еще труднее и мучительнее, чем та, что привела его сюда. В нос ударил запах больничных препаратов, вроде семидесятипроцентного спирта, но чуть иной. Этот запах, более терпкий, жег легкие. Правая рука так дрожала, что ему пришлось обхватить ее запястье левой, чтобы поднести к язычку молнии первого мешка. Звук, произведенный расходящимися металлическими зубчиками, показался ему невыносимым. Перед ним было белое, как тальк, тело женщины с обритыми черепом, бровями и половыми органами, с опущенными веками. Широкий лоб, высокие скулы, квадратная челюсть. Габриэль испытал облегчение, не узнав в трупе Жюли, и сразу подумал об уроженке Восточной Европы. Он понял природу испарений, которые почувствовал, прикоснувшись пальцем к коже одной из рук, казавшейся пластмассовой: формалин. Как если бы это существо в возрасте около пятидесяти лет было извлечено из резервуара для консервации. Уткнув нос в промокшую куртку, Габриэль перешел ко второму мешку. Пока он поворачивался, ему показалось, что он различил какой-то металлический скрежет, идущий из недр склада. Он мгновенно насторожился, отключил свет в мобильнике, вскочил на ноги и кинулся к пластиковым лентам. Ряды ячеек, глубокий зев центрального коридора — все тонуло в темноте… Его расширенные зрачки пытались уловить хоть один фотон. Он сосредоточился на ритме дождя, бьющего по крыше, затаил дыхание в надежде почувствовать любую аномальную перемену. Ничего. Никого. Теперь он оставался начеку. Тот или те, кто принес сюда трупы, безусловно, должны вернуться. Подождав минуту, он снова подошел ко второму мешку, расстегнул молнию. И поднес руку ко рту. К запаху формалина примешивалась вонь начинающегося разложения. Он обнаружил еще один женский труп, в худшем состоянии. Обритый, обезличенный тем же способом, приблизительно того же роста и того же возраста. У тела не было левой груди. На ее месте шрам от ампутации. Габриэль достал мобильник и сделал снимки под разными углами. Вспышки озарили помещение, высветив проступившие из ночи безволосые лица, подобные маскам ужаса, чтобы запечатлеть их в памяти телефона. Он щелкал без остановки, ломая голову над причиной присутствия здесь этих трупов. Откуда они? Кто сложил их в этом месте? Какая связь с его расследованием? С Жюли? Крыша застонала под порывом дождя, ливень обрушился, словно гигантская хрустальная чаша разбилась вдребезги над его головой. Габриэля в промокшей одежде бил озноб, погода соответствовала его чувствам. Смесь ярости, слез, хаоса. Он решил набрать номер Поля. На этот раз назрела срочная необходимость рассказать ему все, ничего не утаивая. Пришел черед бельгийским копам внести свой вклад в эту жуткую историю. Внезапно он снова услышал металлический звук. Электрический разряд пронзил его от макушки до пят. Сигнал неминуемой опасности. По-прежнему стоя на коленях, Габриэль обернулся и за долю секунды понял, что происходит. Длинная коричневая цепь с крюком летела из мрака по идеальной параболе. Тяжелая масса закаленного металла настигла его, ударив в левый висок, когда он в отчаянном рефлекторном усилии пытался отклониться от безумной траектории. Удар отбросил его назад, как боксера, сраженного классическим апперкотом. Последним, что он почувствовал, была дряблая плоть одного из трупов, прижатая к его щеке. 66 В полночь бухта Оти выглядела как сплошной адский чернильный провал. Слышно было, как с тихим шорохом плещется вода, словно кто-то мягко потирает камень. Где бы вы ни стояли в этой огромной протяженности песка, за считаные минуты прилив мог взять вас в кольцо, а токи воды захватить и увлечь в морской простор, лишить сил, утопить. Стоя на насыпи, где Калеб Траскман пустил себе пулю в голову тремя годами раньше, Поль смотрел в сторону берега, не отрывая мобильника от уха. При каждом обороте обвиняющее око маяка набрасывало быстрый фоторобот местности. Днем с этой точки, скорее всего, был виден дом писателя в окружении дюн. Мирная гавань, как наверняка говорили себе гуляющие, вышедшие глотнуть свежего воздуха. Вода, покой, природа… Можно ли хоть на мгновение представить себе те ужасы, которые, без сомнения, там происходили? Можно ли представить себе, в каком абсолютном мраке погряз романист, бродя по своему лабиринту, подобно мифологическому чудовищу? — Я тебя разбудил? — Нет, пап, все нормально. — Только не говори, что ты еще на работе. — Да. Спать не хочется и домой не хочется. А здесь мне хорошо. Поль со вздохом опустился на камень. Он различил хриплый крик тюленя, долгую жалобу в ночи. Когда он заселился в гостиницу «Нептун» напротив дамбы, ему объяснили, что колония из полусотни этих созданий обосновалась на песчаной отмели в бухте. Гораздо больше тюленей — около четырехсот, — судя по всему, было в бухте Соммы, в нескольких километрах отсюда, если считать по прямой. — Как жизнь? — Помаленьку. Брюне был на… на вскрытии. Токсикология ничего не показала, кроме наличия антидепрессантов. По словам лечащего врача, Давид уже давно сидел на диазепаме. Он никогда мне об этом не говорил, и я ничего такого не замечала. Служащие в бюро тоже не видели в его поведении ничего, что намекало бы на назревающий психический срыв. У него был такой… нормальный вид… Нормальность, подумал Поль. Возможно, она еще хуже безумия. По крайней мере, безумие бросается в глаза. — Мартини должен завтра с тобой связаться, но дело будет классифицировано как самоубийство. Поль прикрыл веки. Ему легчало, когда он ее слушал. — Ну и хорошо… Луиза ходила по кабинету. Поль догадался, что она готовила себе травяной чай на кухоньке. — Что касается альбома с жуткими фотографиями, ни один из опрошенных служащих не заметил, чтобы Давид странно себя вел, — продолжила она. — И на данный момент криминалисты ничего не обнаружили у него ни в компьютере, ни в телефоне. Может, он так чисто заметал следы и… — Фотографии он взял из дома Калеба Траскмана. Давид играл на два фронта, он посылал письма с угрозами и писателю тоже. — Быть не может… — После смерти Траскмана Давид влез в его дом, если только можно так назвать это сооружение. Может, искал следы Жюли, я не знаю. Но эти снимки он забрал вместе с последними страницами рукописи Траскмана. Я обнаружил и кое-что другое, судья Кассоре уже в курсе. Он обратится к здешнему судье, а тот сообщит в комиссариат Берк-сюр-Мер о принятии дела к производству. Местные копы знакомы с делом Траскмана, они работали по его самоубийству. Через день-два они обыщут его логово и возьмут образцы следов. Это избавит нас от кучи рутины. — Что ты нашел? Поль заколебался. Очередной порыв ветра заставил его зарыться носом в воротник. Было холодно, но он любил этот запах соли и водорослей. — Скажи мне, папа. — Потайную комнату, где, возможно, писатель продержал Жюли многие месяцы, а то и годы. В последовавшем молчании он ясно почувствовал печаль дочери и ее чувство собственной вины. Он потер уголок глаза. От ледяного ветра, насыщенного водяной пылью, глаза начали слезиться. Он встал на ноги и зашагал к гостинице. Все вокруг было черным, безжизненным, и ему показалось, что он идет по канату, натянутому над пустотой. — Послушай, Луиза. То, что я сказал тебе в тот раз перед тем, как уйти… я так не думал. Просто я очень злился. — Нет, ты был прав. Если бы я тогда не промолчала, вы бы добрались до Траскмана и отыскали бы Жюли. Может, она была бы сейчас здесь, рядом со мной, и… — Это уже в прошлом, и ничего назад не воротишь. Давид тоже мог бы заговорить, он все знал, но предпочел удовлетворить свою жажду мести. А тебе было страшно… Прости меня, и прости того отца, каким я был все эти годы. Жестким, отстраненным. Я сделаю все, что только в моих силах, лишь бы у нас наладилось. И с тобой, и с Коринной. Нам повезло, что мы вместе и в добром здравии, разве есть что-нибудь важнее? Он никогда не позволил бы себе такой обнаженной откровенности, стой они лицом к лицу, и знал это. Точно так же он вставлял эмодзи «Люблю тебя» в эсэмэски, посланные Коринне, но никогда не говорил этого вслух. Даже по телефону перед тем, как позвонить Луизе, он так и не сумел произнести эти слова. Он чувствовал себя маленьким и жалким. — Нет, ничего важнее нет, — просто подтвердила Луиза. — А сейчас я должна тебя оставить, батарея садится, а я забыла зарядку. Держим друг друга в курсе. До завтра, ладно? — До завтра. Он со вздохом дал отбой: еще один предлог, которым воспользовалась Луиза, чтобы свернуть разговор. Он снова набрал Габриэля. Опять автоответчик. Почему он не отвечает, черт его побери? Поль не оставил никакого сообщения и вернулся на дамбу. Короткий отрывок из «Последней рукописи» вертелся у него в голове, пока он оставался один в целом мире, он, человек, бредущий в оранжевых оазисах уличных фонарей. Усталые волны едва белели у дамбы. Берк относило в океанские пучины, словно тело мертвого кита. Поль набрал код на входе в гостиницу, пересек пустой холл и спросил себя, кто приезжает в подобные места в ноябре. Люди вроде меня, потерявшие почву под ногами, или же близкие тех, кто лежит в больнице. В конце концов, приезжие ведь заполняли гостиницу Сагаса, так почему бы не Берк-сюр-Мер? Он поднялся прямо к себе, в комнату с видом на море. Но с тем же успехом номер мог бы выходить и на общественную свалку: ни единого проблеска, ни единого отсвета, свидетельствующего о водном просторе. Только бесконечная пустыня мрака. Сразу после посещения дома-лабиринта Поль не смог проглотить ни куска, но сейчас голод настаивал на своих правах. Поль выгреб все вредности из мини-бара — орешки, шоколадки — и бросил их на кровать. Чипсы днем, чипсы вечером… Диета тех, кто спешит. С нервным смешком он открыл банку пива и поднял ее за здоровье белой стены напротив: — За потерявших почву! Снова став серьезным, он открыл ноутбук и начал поиск в Интернете. Набрал ключевые слова: «фотограф, современное искусство, лилипут, хобот слона», вышел в галерею картинок и сразу же напал на изображение маленького человечка в цилиндре, которое видел сегодня чуть раньше. Другие фотографии высветились сами собой. Он узнал снимок с факиром и с повешенной собакой. Щелкнул на последний и, от сноски к сноске, добрался до статьи в блоге. Снимки были взяты из книги под названием «Откровения», вышедшей в 2012-м и получившей восторженные отзывы. Издание представляло работы некоего Андреаса Абержеля. По словам автора, Андреас Абержель относился к «современным трансгрессивным фотографам»: художникам, которых привлекало все шокирующее и идущее вразрез с моралью. Они запечатлевали секс, болезнь, патологию, глумились над религией и запретами, а потом скармливали все это широкой публике. Страница в Сети больше ни о чем не говорила, но Поль понял, что он на верном пути. Снимки из книги были шокирующими, провокационными, как и подписи под ними. «Хрис Пис», например, изображал распятие, погруженное в стакан с мочой, и ставил себе целью покрыть позором доходные бизнесы католической церкви. Для Поля эти грошовые рассуждения оставались совершенно пустыми. Он видел только стакан с мочой и сунутое туда пластиковое распятие. Он вернулся в поисковую систему и набрал: «Андреас Абержель». У фотографа был собственный сайт и подробная страница в Википедии. Родился в 1967 году в Руане. Непропорциональное лицо с буйволиным лбом, левое веко отступает от выпученного глаза, похожего на стеклянный, нос расплющенный, как пятачок. Средоточие уродства. И рост не больше метра шестидесяти. Он жил в Нью-Йорке, Лондоне, Берлине, потом в Париже. Его пользующиеся известностью снимки выставлялись повсюду в мире, а подписанные оригиналы продавались дорого. Если верить биографии, Андреас в десять лет узнал, что его дед Йорам Абержель был одним из выживших в Аушвице. Он был в составе Sonderkommando[64], команды крематория, состоявшей из заключенных, в обязанности которых входило голыми руками осуществлять массовые убийства. Евреи, которые запирали других евреев в печах… Носители тайны, не контактирующие с другими узниками. Йорам умудрился сначала сделать пять фотографий предбанника газовых камер, а потом спрятать их и вынести из лагеря во время освобождения. Юный Андреас Абержель обнаружил эти свидетельства абсолютного ужаса. На обороте дед написал: «Я мог бы броситься на проволоку под током, как сделало столько моих товарищей, но я хочу жить» и еще «В нашей работе если не сходишь с ума в первый день, то привыкаешь». По словам критиков, тот момент отметил Андреаса Абержеля каленым железом, и он воспринял всю меру человеческой жестокости путем своеобразного духовного наследования, через травму тысяч жертв холокоста. Позже его искусство позволило ему выплеснуть в мир глубокое внутреннее страдание. Затем Поль провел поиск по сериям, коллекциям и выставкам, доступным на соответствующей вкладке. Список был бесконечным. «История жестокости», 1986… «Церковный огонь», 1988–1990… «Глубины», 1992… «Деформации», 1994. «Человеческие ошибки», 1995–1996… Менее чем за тридцать лет Андреас Абержель собрал воедино всю чудовищность тел раненых, подвергнутых пыткам, деформированных от рождения или в результате генетической ошибки. Он фиксировал мерзостность со скандальной резкостью. Он желал шокировать зрителя, причинить ему боль, вырвать из убогой размеренной жизни, выплюнув ему в лицо: такое существует, оно часть реальности и его следует показать. Не единожды в своих интервью он заговаривал о наиболее трансгрессивном произведении искусства, которое стало бы неоспоримой вершиной творчества и которое он мечтал бы однажды создать как неизбежный итог своих трудов: запечатлеть собственную смерть на глазах у публики. Уловить тот невероятный момент, когда плоть распадается, органы отказывают, воздух более не вздувает легкие. Художник утверждал, что всерьез размышляет над этой идеей. Кстати, одна из ссылок уже вела на сайт, транслирующий изображение с веб-камеры, постоянно снимающей стену и пол, покрытые белой тканью. Место, которое он держал в тайне и где намеревался «создать» свое последнее и высшее произведение. Когда Поль щелкнул на ссылку, он констатировал благодаря подсоединенному счетчику, что еще сотня человек была подключена к сайту в то же время, что и он сам. Они терпеливо ждали онлайн смерти фотографа. Высшее произведение искусства… Безумие этого мира превосходило его понимание. Поль вернулся к фотографиям. На них демонстрировались лица моделей, люди позировали с серьезным и мрачным видом, глубина их гнева подчеркивалась черно-белой съемкой. Судя по описаниям, каждая серия насчитывала многие десятки снимков, но, чтобы оценить произведение в целом, следовало либо купить книги, либо посетить выставки: список мест и дат прилагался. Жандарм проглотил горсть орешков, провел языком по губам и продолжил изучение. «Погружение», 1999. «Tenebra lux»[65], 2001. «Иерусалим», 2003… Он перестал жевать, когда увидел появившийся дальше «Морг», 2010–2016. Возбужденно отбросил пакетик с орехами и нажал на клавишу загрузки. Коллекцию представляли всего две фотографии. Старые руки мужчины, в фиолетовых прожилках, положенные одна на другую на уровне живота; ногти немного длинноваты, между скрюченными пальцами вложено распятие. Был виден мертвый член, лежавший на мошонке ежевичного цвета. Прямо под этим снимком другой: раздутая липкая щиколотка. Змейки мелких черных вен проступали как сеть нейронов. Поль узнал характерные признаки утопленника. И все те же синеватые складки ткани и светлый цинк столов, на которых лежали тела. Поль взялся за мобильник и вывел на экран несколько страниц из альбома Эскиме. Он не нашел именно этих снимков, но, даже будучи неофитом, почувствовал ту же руку автора в раскадровке, освещении, композиции… Оставались ли хоть малейшие сомнения, что эти фотографии были распечатаны на основе серии «Морг» Андреаса Абержеля? Поль чувствовал, что близок к цели. Это как кусок какого-то предмета, который находишь, роясь в песке: быстро скребешь с одной стороны, с другой, чтобы понять, что это такое. С участившимся дыханием он вернулся к Web-странице серии и просмотрел всю доступную информацию относительно «Морга». В тексте презентации Андреас Абержель говорил, что вдохновлялся картинами Теодора Жерико[66] и тем преклонением перед смертью, которое присутствует в романтизме XIX века. Я использую фотографию, как художник использует полотно. Тела, оставленные на столе для вскрытия, застывшие в смертном сне, обладают редкой эстетичностью, чем-то драгоценным и эфемерным, не существующим нигде больше. От трупа исходит невероятная красота. Внутри его угадывается боль, она проявляется в том, как сжаты пальцы, в изгибе губ, в тяжести век, лежащих на глазах. Я люблю смотреть, как посетители останавливаются перед моими работами, люблю наблюдать, как искажаются их лица, когда они сталкиваются с тем, что не привыкли видеть. Как они спрашивают себя: от чего умер этот человек? Что унесло из жизни эту женщину, у которой виднеется из-под судебно-медицинских простынь лишь часть плеча?