— Ты на себя не похож, спишь и спишь. Ничего не ешь. Помнишь, я тяжело болел? Ты не отходил от меня, часто поил и руку держал на лбу. Но я же видел тебя, я отвечал тебе, а ты не видишь меня, ты не чувствуешь моей руки, ты где-то. Где, па? — С тобой я, Вадька. — А что же ты тогда плачешь? Я же тоже с тобой! Евгений силился вспомнить что-то, связанное с Вадькой, что-то очень важное и не мог. Компьютерные курсы… Вадька начнёт работать через два месяца. Нет, не это. Вадька тяжело болел, умирал… Нет же, Вадька здесь, рядом. «А ребёночек у вас был?» Вадька — Елена. Вадька — сын Елены. — Па, что сделать, чтобы ты перестал плакать? — Я не плачу, сынок… я в поезде еду… — В каком поезде? И только сейчас он ощутил чуть дрожащую, испуганную Вадькину руку. Через лоб Вадькино тепло проникало в голову и собиралось там. — Если тебе лучше, когда ты спишь, ты спи… — Голос Вадькин. И он спит. И во сне снова выходит из вагона… А может, и не спит. Он снова живёт в своём мальчишестве, только на новом витке. Не «было», та жизнь — сейчас. Безветрие сжирает холод. «По тундре, по тундре…», — дерут они глотку. Идёт их одиннадцать человек. Из их школы — четверо, остальные из университета. И Игорь пошёл. Хлюпик, интеллигентик, как зовёт его Илька. Может, он и хлюпик, а идёт спокойно, без суеты, без нервозности — такой естественной в незнакомых и трудных условиях, будто только и делает в жизни, что ходит на лыжах. А сам надел их первый раз. Он повторяет все движения Ильки, даже склоняется так же вперёд, словно хочет пробуравить головой ледяной воздух и снег. Что ему, Евгению, нужно? Идёт рядом по тропе Елена. Рюкзак не придавил её — всё так же она горящей свечкой вскидывается над снегом, прямая. К рюкзаку привыкла с детства. Даже в школу не с портфелем ходила, а с небольшим рюкзаком. Куда ни глянешь — снег, чуть пристывший корочкой. И чахлые прутики деревьев. День, ночь, какая разница… День — густые сумерки. Время сбито. Поезд прибыл в Мончегорск. Сутки просидели в турклубе. На улицу носа не высунешь — ветром сшибёт. Времени зря не терял — к Елениной штормовке пришил телогрейку, что продавалась в турклубе, к валенкам — ещё слой подошвы. Потом ели. Потом пели песни. Пришлось ночевать в клубе. Спали на полу в спальниках. На другое утро ветер утих. До окраины города доехали на автобусе. Встали на лыжи и вот идут к горе. День короткий, уже иссякает. Нужно успеть поставить палатку дотемна. Не надо дальше. Он не хочет ничего видеть дальше. И заставляет себя вырваться из ловушки Кольского. Даже с медсестрой, что делала ему укол, принялся разговаривать: какая погода на улице, как давно она в этой клинике работает… Даже телевизор включил, но, увидев мужика с пистолетом, гнавшимся за мальчишкой, выключил. Или кто-то кого-то догоняет, чтобы убить, или расследуется уже готовое убийство. Не для него эти игры. Таращил глаза в пустой экран, в глухую штору, отделявшую его от другого бокса, в стенку, чисто белую, и пытался найти хоть что-то, что зацепит его внимание. Но глазам нечего было есть. Голодные, они сами, без его желания и воли, закрылись, и сразу вспыхнуло северное сияние. Пульсирующие полоски разных цветов. Переливаются, меняют цвета, изнутри горят. Они стоят с Еленой вдвоём — все уже спят в палатке — и смотрят на ослепительный, никогда раньше не виданный свет. Вот сейчас сказать — жениться! Почему же не получается одно короткое слово? Почему он даже до руки дотронуться не осмеливается? Палатка слепа — ни огонька, а они слепнут от света. Елена говорит: — Ешьте же, глаза, ешьте, ненасытные, на всю жизнь чтоб насытились! Я Кольский нам не казался опасным. Умели жить в мороз. И удивлялись, почему этот поход считается походом высокой категории сложности. Тундра есть тундра, плоская, ровная — откуда взяться опасности? Маршрут — официально зарегистрированный. Это был единственный поход, в котором, по словам Ильки, мы во всём доверились нашим инстанциям от университета. Потом узнали, что прогноз погоды нам дали неправильный. На маршрут выпускать не имели права — про буран знали заранее, а выпустили. И снаряжение не проверили, а должны были! В университете дали им гнилые верёвки. У Элки что-то случилось с ногами. Она, как водится, скрыла. Вижу, как-то странно ставит ноги. Спрашиваю, в чём дело. Говорит: «Всё в порядке». Попросил снять носки. Пальцы у неё синие. Заставил идти в Мончегорск к врачу. Шли несколько часов. Врач посмотрел, сказал: ничего страшного, обморожения нет, синяки пройдут. Я врачу не поверил. Знаю, что такое ноги. Уж очень пальцы синие! Стал уговаривать Элку вернуться в Москву. Ноги-то болят, видно же. «Вылечим ноги, пойдём в другой поход», — просил я. Знал, надо на самолёт, и всё. Она ни в какую. Начали ругаться. Я наотрез отказался идти обратно на базу. А она одно талдычит — идём да идём. Потом придумала: Ильку нужно предупредить. Я говорю: не нужно, он знает, что мы пошли к врачу, сказал, если что, чтобы летели в Москву. Тогда нашла другой аргумент: «Почему ты из-за моих ног должен потерять удовольствие?» Это она из-за меня оставалась! А я из-за неё хотел лететь в Москву — одна ни за что не полетела бы! Мне почему-то казалось: с ней что-то сильно не так. Не бывает же у человека, чтобы раз — и замёрзла так сильно нога, чтобы пальцы синие. В тот час, когда мы ругались в вестибюле больницы, сказал ей, что люблю. И я чувствовал, она тоже любит. Мы в первый раз поцеловались. О женитьбе не сказал. Думаю, в поезде скажу — по дороге в Москву. Вообще-то я был сам не свой, что-то происходило, а что, я не понимал. Всё-таки уговорила она меня — пошли обратно. Двигались с трудом. Да ещё на полпути повалил сильный снег, ветер стал пронзительным. Уже много часов мы находились в пути, гораздо дольше, чем шли до Мончегорска — никак не могли найти дорогу к палатке. Встретили лесника, попили у него чаю. Я ходил, искал дорогу. Не нашёл. Вернулся ни с чем. Погода странная. Ветер рвёт тебя с земли, приподнимает, хочет бросить. Лесник показал дорогу. А мы всё равно никак не могли найти палатку. Помогла росомаха. Благодаря ей напали на лыжню. А тут навстречу Игорь. Откуда взялся, непонятно. Похоже, специально пошёл нас искать. Ночью опять я пристал к ней — поедем домой! Она отказалась. «Ни в коем случае!» — говорит. Если бы не был я так слаб перед ней, будто пьяный всё время, настоял бы… Игорь погиб из-за любви. Так получилось, что в буран они оказались втроём. Ночь переспали. А утром сильно переругались из-за Али. Игорь сел в снег и сказал: дальше никуда не пойдёт. Кто же знал, что это не слова и он в самом деле не пойдёт… Отношения накладываются на все наши действия. Не было бы их, посадил бы Элку в самолёт, и дело с концом, а тут нужно всё объяснять, обо всём договариваться, упрашивать. Ложные всякие чувства. Честно говоря, мне тоже без Элки не хотелось, наоборот, я радовался тому, что она поехала на Кольский. Накануне маршрута мы с Элкой долго пели песни — кто кого перепоёт… Серенький день тянулся сонный. Мы едва двигались от места стоянки к горе. Надо было бы переночевать под горой, в лесу, и идти по маршруту утром, а нас понесло в гору. Слова «Поход — высшей категории» дошли до нас, когда мы через пару часов оказались на горной гряде, на которой нет леса, и когда начался буран. Голое пространство, сильно наклонённое вниз. И ветер со снежной крошкой подхватывает нас вместе с лыжами, несёт (мы словно пролетаем по несколько метров) и норовит сбросить в пропасть. Как не сбросил, до сих пор не понимаю: каждый раз каким-то непостижимым образом мы снова оказывались на хребте. Лыжи сломались почти сразу, да и как могли они выдержать, если с небольшими промежутками нас всё время швыряло о ледяную гору. Всех разбросало. Я был связан с Элкой верёвкой, потому и остались мы с ней вдвоём. На пути нашем возник большой камень, мы решили остановиться. За камнем было небольшое пространство, куда ветер не доставал, туда навалило много снега. Кое-как выкопал я в сугробе что-то вроде пещеры. Элкин рюкзак со спальником давно унесло ветром, в пещеру сунули мой спальник и воткнули обрубок последней лыжи, чтобы нас смогли увидеть. Так мы переночевали. Но вытащить спальник из пещеры не удалось, он примёрз.