Решили спускаться. На горе всё прибито ветром, от ветра снег закостенел, как асфальт, потому, наверное, мы и смогли идти по нему без лыж. Думали лишь об одном: только бы не поскользнуться, не упасть. Всё-таки спустились. Но попали совсем в другое место, чем должны были. Потому нас и не могли найти. Элка со мной рядом, и это главное. Оказалось, спускаться с горы много легче, чем идти по равнине. Мы сразу провалились в снег, лишь головы торчат. Пришлось мне пробивать траншею. Хорошо хоть, ветра здесь не было — он как бы мгновенно кончился. Сколько длилось наше странное движение к лесу, представления не имею. Думаю, дня два, а может, и три. Как шли, тоже сказать не берусь, потому что сильно мёрз: ещё на горе всю свою одежду натянул на Элку, шёл только в штанах, в рубахе и драной безрукавке, без варежек (свои варежки Элка ещё на горе потеряла), всё время растирал руки снегом. Элка тоже, кажется, сильно замёрзла, хотя на ней её куртка и моя, сверху не должно бы быть сильно холодно. Как сейчас понимаю: ей уже изнутри было холодно. Но она не поддавалась — шла и без остановки читала заколдовавшие её слова Евтушенко: «Зачем ты так?», Вознесенского стихотворение за стихотворением, и что хочет она тишины… хотя и так уши давила тишина. А потом Волошина читала: Я — глаз, лишённый век. Я брошено на землю, Чтоб этот мир дразнить и отражать… И Мандельштама: И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме, И Гёте, свищущий на вьющейся тропе, И Гамлет, мысливший пугливыми шагами, Считали пульс толпы и верили толпе. Сознание стало уплывать где-то к концу второго дня. Иногда приходишь в себя, слышишь странные фразы, понимаешь, это какая-то потусторонщина, фразы — бессвязные. А тогда мне казались связными. Ничего не ели. Снег я запрещал Элке есть. В другом совершенно измерении находился. Стал заговариваться. На каком языке мы с Элкой изъяснялись, непонятно. Вроде смысла нет в том, что говоришь. А ведь есть. И вроде видишь деревья. Но видишь всё совсем не так, как обычно. Переключаешься с реальности на нереальность. И обратно. Видимо, обморожение у нас у обоих было уже сильное. У Элки совсем перестали гнуться ноги. Так сильно обморожены? Что же всё-таки у неё случилось с ногами? Наступил момент, когда она совсем не смогла идти. Я понёс её. Наконец добрался до леса. Оглянулся назад. Похоже, прошли мы только километра полтора. От горы траншея прёт, в мой рост. Но вроде не такая уж и длинная. Решил, надо нам разогреться. А как? У нас ничего нет — все вещи или унесло ветром, или пришлось бросить, одежда рваная. Был бы спирт! Ёлки в тундре смешно растут, кочками, как кусты. А может, мне уже сейчас так кажется. С грехом пополам наломал веток. Посадил на них Элку. Стал отдирать от дерева то, что мог отодрать, — руки-то почти не гнулись! Начал костёр разводить. Это тоже целая эпопея. Руки не могут спичку взять. И так-то её зажечь трудно, прижать нечем. Взял в зубы, пытаюсь поджечь, а спичка ломается. Не знаю, сколько мучился, часа два. А Элка двигаться сама уже совсем не могла. Я её переносил с места на место. Она всё время жаловалась на ноги и вся как-то закостенела. Наконец развёл костёр. Как сумел, под ветками умял снег (там его метра три). Элка — на ветках. Рядом с костром. Попросил её не шевелиться, потому что снег от огня начинает опускаться вниз (до земли его никак не примнёшь). Но Элка как-то неловко приподнялась, и рухнули вниз ветки, затушили мой костёр. Получилась вроде как чаша. Развести огонь ещё раз уже было невозможно — всего четыре спички осталось. И я больше не мог ломать ветки. Решил поджечь ёлку-куст. Поджигать нужно смолу. Тогда получается большой факел. Его издалека видно. А уже стало совсем темно. Нужно было сообразить, в какую сторону начнёт падать ёлка, когда прогорит основание. Когда уж она упадёт, проблем не будет, с этим можно жить несколько суток. Сколько мучился, не знаю. Ёлку нужно поджигать со всех сторон, а у меня всего четыре спички. Ёлка загорается и гаснет. А тут Элка и говорит: — Уже всё, отсюда не выйдем. Тогда я пошёл посмотреть, что вокруг происходит. Не может же этого быть! Сделал большой круг вокруг ёлок, это метров пятьдесят. Никаких следов. И вдруг провалился в речку — под снегом её не было видно. С трудом вылез. На морозе (около пятидесяти градусов) рубашка и штаны сразу заледенели, стали каменными, и я тут же перестал мёрзнуть. Вдруг вижу — идёт лыжный след. Свежий. Явно, люди прошли совсем недавно. Может быть, вернутся обратно? Лыжи охотничьи, не спортивные, не прогулочные, значит, это либо спасатели, либо лесники. Обрадовался: нам надо продержаться несколько часов — по-видимому, нас ищут?! Перешёл через ручей обратно. Накрыл Элку ветками, чтобы теплее было. А тут шум, бегут люди на лыжах. Как только я увидел людей, всё перед глазами поплыло. Это психологический момент, можно не держаться. Единственное, что помню, меня тащат, а я думаю: ну, теперь Элка в порядке. В голову не пришло, что человек может умереть. Помню, они под руки меня подняли, у меня всё крутится, всё плывёт. Костёр помню. Огромный. Тут мне дали чего-то выпить из фляжки, и я отключился — больше ничего не помню. Очнулся в вертолёте. Вот тут, когда меня поднимали, я спросил, где Элка. Мне сказали: «Всё нормально». Спрашиваю, почему её здесь нет. Снова отвечают: всё нормально, её уже отправили в больницу. Мне опять какой-то дряни дали, каких-то лекарств и ещё спирта. Начали растирать руки. Чего ждали, не знаю. Вдруг вижу, притащили Элку в вертолёт. Так я думал тогда, что это была Элка. Но всё это может быть полной мистикой. Вижу, у неё изо рта пар идёт. Пар идёт тогда, когда человек живой. Я с ней начал говорить, спрашиваю, как она, и она вроде отвечает мне: «Всё в порядке». Дальше ничего не помню. Очухался в больнице. Время совсем потерял — ночь ли, день, не знаю. Пытаюсь выяснить, где Элка. Никто ничего не отвечает. А вставать мне нельзя — и руки, и ноги забинтованы. Ночью, когда все уснули, кое-как сполз с кровати и стал искать Элку. Все палаты обошёл, нету. Не знаю, как оказался в морге, там нашёл её. Подхватил на руки и тащу к себе в палату. Меня буквально отодрали от неё. Когда я выпустил Элку, она упала прямо на пол. Я потерял сознание. Очнулся в палате и стал драться — почему меня к ней не пускают. До сих пор не верю, что она умерла. Жить не хотел. Когда меня перевезли в Москву, домой, я сбежал. Отправился на Востряковское кладбище — вытаскивать Элку из могилы. 4 Врач подошла к нему в тот момент, когда он раскапывал Еленину могилу, у него в руках лопата. — А ведь ты — борец! — сказала она. И села возле него. — Нам надо поговорить. Уже потом мне рассказали, что трое суток пытались отогреть её, но сделать это не смогли. Экспертиза установила: умерла Елена за два дня до того, как нас нашли. Для меня и сейчас остаётся загадкой, как она могла читать стихи, говорить — мы же с ней всё время разговаривали! Мне казалось, всего минут десять прошло, пока я через реку переходил. Перед тем как отключиться, у меня была лишь одна мысль: только чтобы с ногами у неё ничего плохого не оказалось. Я знаю, что значит остаться без ног. У нас это семейная традиция. Деда расстреляли ровно в двадцать лет. Бандиты. И живьём закопали. Это было ещё до революции. Верующие крестьяне вытащили его, отходили. Мой дед был священником. У прадеда тоже именно в день рождения, когда ему исполнилось двадцать, — катастрофа. Тоже чуть не умер. Отец горел в своём танке в день своего двадцатилетия. В день двадцатилетия должны были бы погибнуть и прадед, и дед, и отец. И у меня с Элкой всё случилось в день рождения — 4 февраля 1969 года. Ровно двадцать лет мне исполнилось в день, когда мы попали в тот буран! Странно, что я выжил. На пятидесятиградусном морозе. Только штаны и рубашка. Должен был замёрзнуть. — Нам надо поговорить, — повторила врач. Её лицо разбежалось к вискам в улыбке, а взгляд — жалостный. Так мать смотрела на него, прикованного к постели. «Сынок, — говорила мать, — потерпи».