Она читала и, не отрываясь, смотрела на Евгения. Ещё первая строка — по инерции, а на второй — словно под дых его ударили, он открыл рот, как рыба на берегу, глотнул воздух. И лицо утеряло дежурную кривизну улыбки, глаза стали светлеть, от него к ней метнулся розовый цвет, и пульсацией стали заливать её волны тепла и энергии. И снова возник над ним, вокруг него розовый свет, и снова перед ней зароились цветные души. Он знает и Мандельштама, и Цветаеву?! Он знает Пастернака и Волошина? Он знает Евтушенко и Вознесенского?… «Моим стихам, написанным так рано, / Что и не знала я, что я — поэт…» — читала она и вдыхала в себя его свет, утоляла сосущий голод. Она не успела добраться до конца, его губы, помимо него, произнесли с ней вместе: «Моим стихам, как драгоценным винам / Настанет свой черёд». Из его глаз истекал голубоватый, зеленоватый, прозрачный свет. — Спасибо! — непонятно кому прошептала Вера. Остаток ночи она рисовала его. Оттенки светлых цветов переплывали один в другой. Зелень деревьев, небо, из них сотканное лицо, глаза — источники света… Вера прибила холст над кроватью и, проснувшись, тянула из него тепло и энергию. Евгений теперь жил в её пространстве. Он перестал приходить к отцу. И Инга перестала заходить в кухню. Вера несла себя к Евгению, как сосуд, наполненный живой водой, шла, едва касаясь земли, боялась расплескать. Нащупав его ахиллесову пяту, она даже не пыталась больше рассказывать ему прозу. Стихи наполняли ночь эмоциями и новыми сюжетами для её картин, возрождали жизни, уничтоженные завистью, невежеством и жестокостью людей. И Евгений был с ней. Он знал те же стихи, что она, он проживал те же искорёженные жизни поэтов, что и она. 2 Сколько длилось их застолье, их пиршество, она не помнит. Оборвалось оно, когда умер отец. Он умер на бегу — нёс детали к собираемой им машине. Растерзанный аварией «Запорожец» подарил ему приятель на работе за многолетнюю помощь в обслуживании. «Может, пригодится», — сказал. И отец решил создать машину века. «Поставлю газовый двигатель, вы удивитесь! — хвастал он. — Как миленькая будет ездить за копейки!» Всё свободное время проводил отец или около машины, или в лаборатории, получку от копейки до копейки тратил на необходимое для лаборатории оборудование и на детали для машины. Он умер на бегу — от разрыва сердца. И в день похорон Евгений сказал, что ему негде ночевать, они с женой разводятся и квартиру он оставляет жене и дочке. Вера привела его в свою перенаселённую квартиру. Мать в ту минуту, как отца увезли в морг, ушла на койку Вериной старшей сестры и её дочки, а свою с отцом спальню — отцовскую мастерскую отдала им. Вера могла предложить Евгению лишь свой закуток, где стояла её кровать и где на стене уже жил Он. А рядом с портретом на вешалках висели два её платья. Рюкзак с вещами Евгения засунули под кровать. Так началась их семейная жизнь. Она не помнит ничего, кроме пожара. Полыхала её утроба, полыхала голова, и полыхало пространство вокруг. Блики, языки того пожара лизали потолок и его лицо, и стену с его портретом. Полыхали ступни и ладони. Она спала, когда он ушёл на работу. А проснувшись, удивилась, как же могло так получиться, что всё осталось по-прежнему: вешалка с платьями на месте, портрет на месте? Лишь из-под кровати — язык ремня — лазутчиком в её жизнь. И воспалена голова. Вместе с тем она легка и генерирует новые сюжеты. Вера начала рисовать, а когда Евгений пришёл с работы, не знала, что делать теперь. Стихи не почитаешь, потому что нет стола, за которым им с Евгением можно остаться вдвоём: в гостиной младшие сёстры делают уроки, Вася решает отцовскую задачу, на кухне сидят старшие сёстры — едят. — Я хочу есть, — сказал Евгений. Она пожала плечами: — Пойди посмотри, что есть в холодильнике. Или жди, скоро придёт мать, что-нибудь сготовит. Он вернулся через пару минут. — В холодильнике нет ничего, кроме остатков масла. — Хочешь, я сварю суп? — Из чего ты сваришь суп? — спросил он. — Сейчас посмотрю, что есть. — Как я понимаю, нет ничего. — Он оделся и ушёл, а вернулся с макаронами, сыром, хлебом, пельменями. Вера налила воду в кастрюлю и стала класть в неё пельмени. — Что ты делаешь? — удивился он. — Они же превратятся в кашу! — А как же их варят? — теперь удивилась она. Он объяснил. И она уставилась на воду, стала дожидаться, когда закипит. Ей нравилось стоять рядом с ним и смотреть в воду. На другой день она решила к его приходу сварить макароны. Она честно дождалась, когда закипит вода, и высыпала половину того, что он купил. Но макароны получились жёсткие, не проваренные. — Что же ты ешь обычно? — спросил он. — Не знаю, — пожала она плечами. — Что-то ем, кажется. Вот мама и Олюся суп сварят! Она ждала его теперь и прислушивалась к лифту. И с шести вечера уже не могла ни рисовать, ни читать. А когда он приходил, ей он не доставался — родственники растаскивали его на части. С матерью говорил о физике, с братом играл в шахматы, с сёстрами «болтал за жизнь», возился с племянниками — учил их отжиматься или решать задачи. А ей доставался сонный и равнодушный. Вместе с ростом ребёнка в её животе в ней разбухала обида. Вера пробовала подсоединяться к тому, чем он был занят в данный момент: смотрела, как он играл в шахматы, подсказывала ему ходы; подсаживалась к разговору с сёстрами, ввёртывала свои замечания… но он не реагировал, он задавал вопросы сёстрам, ни разу не воспользовался её подсказкой в шахматах, хотя она прекрасно играла и однажды даже была чемпионом семьи! Родился мальчик — толстый, с вкусными складками, с её глазами и её задумчивостью. Нянчились с ним все, кто был поблизости. Евгений больше всех. Он любил пеленать Вадьку, купать, делать с ним упражнения, разговаривать. И хотя он был тут, на её территории, рядом с её сыном, ей он всё равно не принадлежал — продолжал быть частью их большой семьи. Просто теперь, если он играл в шахматы или с кем-то разговаривал, на его коленях лежал, а позже сидел Вадька. Варя родилась ровно через год. Она совсем не походила на Вадьку: глаза у неё были от Евгения, и моторность движений от Евгения, только тельце — маленькое, худенькое — Верино. Когда его отец выбил для себя и отдал им трёхкомнатную квартиру, она встрепенулась: теперь только ей будет принадлежать Евгений. Прежде всего они по её желанию купили обеденный стол с табуретками. За ним — читать стихи, сидеть полночи, смотреть друг на друга. И в первый же вечер она нажарила колбасы, заварила чай и принялась его ждать. А он пришёл с приятелями и приволок станок с круговым прессом. — Будем печатать запрещённую литературу, — сказал. — Сначала купим мебель, — пробормотала она. Неожиданно он кивнул: — Конечно, завтра же с утра, я взял отгул. Есть он отказался — возился со станком в своей комнате. Жёлтыми пузырями вспотела и замёрзла колбаса, почернел и загустел чай.