Она ходила по пустой гостиной. Спали дети. Рисовать она не могла — прислушивалась к тому, что происходит в комнате Евгения, и ей казалось: она превратилась в большое спелое ухо. Но ухо не слышит — в нём, оглушая, пульсирует кровь. Отец Евгения, как инвалид войны, имел право получить мебель без очереди, и, пока он договаривался с директором о том, что нужно прежде всего, Вера думала, как они с Евгением сейчас приедут домой и сядут вместе пить чай. Потом она выбирала тахту. Одна была складная, другая стабильная, на веки вечные. Гладила рукой шершавую ткань, и кровь стучала в глазах, заливая краснотой грязно-зелёный цвет. Потом ехали с отцом на его «москвичонке» следом за мебельным фургоном. Выгрузили мебель, и Евгений сразу сбежал на работу. Между тем дом превратился в типографию. Евгений куда-то исчезал ночами, возвращался с книжками, изданными «ИМКА-Пресс», с пачками журнала «Континент». Они читали подряд журнал за журналом, потом набирали отобранные ими тексты, потом Евгений переплетал их в книжки, потом куда-то относил или отдавал Ильке с Мишкой. Очень много проходило через их типографию религиозной литературы. Издавали Библию, «Добротолюбие» аввы Дорофея, опыт ушедших в пустыню, юродивых, святых людей и тоже потом брошюровали, переплетали, увозили в Загорск, а монахи раздавали прихожанам. Она читала всё подряд. Холсты пылились в углу. Посуда, оставшаяся от ужина, горой громоздилась в раковине. Ей нравилось набирать тексты. И когда Евгений без сил валился спать, ведь ему утром на работу, продолжала набирать. В этот период своей жизни она ощущала в себе изменения. Кто-то чужой поселился в ней и притушивал краски, раньше свечами и фонарями полыхавшие на ветру, словно насильно выводил её зрение наружу и качественно менял его: теперь она чётко видела форму и мельчайшие детали. Вместо красок отпечатывались на свободном пространстве её внутреннего мира слова, благодаря ей выбиравшиеся на свет божий, и замирали, как солдаты в строю. Они не толпились, располагались в ней по-хозяйски, утяжеляли её плоть, притягивали к земле, словно были магнитами. Краски снова вспыхивали, когда она была свободна от работы, Евгения дома не было, а дети спали. В такой миг она — сомнамбулой — двигалась к очередному холсту и отключалась от реальности. Даже если плакал ребёнок, не слышала. Зато часто теперь слышала работу, вершившуюся в ней: работу изменения ощущений жизни. Евгений, как пахарь, вспахал её, напоил своей кровью и своей силой, и она, как часть его, начала тоже излучать временами ту странную энергию, что так притягивала её в нём раньше. Когда-то жаждала подпасть под власть той энергии, а теперь, когда подпала, всеми силами пыталась удержать её в себе — это была энергия активности жизни! Та энергия даже подгоняла её порой к плите — приготовить еду, склоняла к полу — вымыть. И пусть возникала она в Вере нечасто, но всё-таки возникала! Вместе с тем она чувствовала, что Евгений с каждым днём всё больше отстраняется от неё. Понять причину этого не могла — ведь она помогает ему в работе! Прошло несколько лет. И наступила Перестройка. Перестройка полностью изменила жизнь. Отпала нужда в перепечатывании запрещённой литературы. Запрещённой литературы теперь не было — издавалось всё, лежавшее десятилетиями в столах. Станок стал покрываться пылью, если она забывала смахивать её. А Евгений практически перестал бывать дома. Он приходил только спать. И она не могла добиться от него, где он проводит целые дни. Он бормотал странные слова: «собственный бизнес», «спонсоры»… и засыпал на полуслове. На другой день она снова часами ходила по гостиной в ожидании его. Холсты пылились. А в ней гасли, как лампочки, краски. В панике пыталась зажигать их, но они расплывались в грязные лужи. Порой она варила макароны, тёрла сыр или жарила картошку, но Евгений к еде не притрагивался. Приходил, говорил: «Мне вставать ни свет ни», — и валился носом к стене. Как-то она спросила: — Как же ты раньше сидел со мной и с моими родственниками ночами? Он передёрнул плечами. Вообще он любил передёргивать плечами. И означать это его движение могло всё, что угодно: согласен, не согласен, виноват, не виноват… Странное выражение чувств и мыслей. А может, этим движением он стряхивал с себя её слова и всё, что ему мешало… Плечи были могучие, литые. Погладить их, прижаться к ним… Она не смела. О чём он всё время пристально думает? Что творится в его душе? Он совсем перестал спать с ней. Затворился в непробиваемой броне. Когда она пыталась достучаться до него, удивлённо взглядывал на неё, явно не понимая, чего ей надо. Она спала до четырёх, пяти часов дня, и, пока спала, с детьми сидели родители Евгения по очереди, кормили их, мыли, гуляли с ними. Они уходили, когда она просыпалась, и она начинала с детьми рисовать, или играть в кубики, или читала им стихи. Евгений приходил в восемь — купать их и укладывать спать, уходил, когда они засыпали. В доме было непривычно тихо. Она никак не могла привыкнуть к тишине, но даже радио у них ещё не было до сих пор. И она жила сама с собой. Краски и холсты Евгений ей покупал. И каждый день приносил сигареты, только просил не курить при детях. В доме появлялось всё больше новых, перестроечных книг. Полки сделал свёкор. Не полки, стеллажи. Они заняли всю стену в гостиной, но пока кое-где зияли обоями. У неё было всё — муж, дети, красивая квартира, и у неё не было ничего. 3 Своих родных она вроде и не замечала, когда жила с ними дома — всегда была полна видениями и собственными чувствами. Теперь же, оставшись одна, слышала голоса сестёр, брата, матери, тёток. Мать рассказывала о полимерах, одна из сестёр — о неопознанной болезни (набухшие лимфоузлы, судороги, температура), другая — об ученике, написавшем рассказ о ботинке, брат — о самолёте, способном одновременно плавать по воде. Часто вспоминался отец. Передвигается на коленках, тянет по плинтусам рельсы к прибору, предназначенному расправиться с тараканами. Или вдохновенно что-то вытачивает на своём токарном станке. Или барабанит по клавишам и поёт: «По улице ходила большая крокодила». Слуха у него не было совсем, и уши начинали болеть от фальшивых звуков, от грохота мучавшихся, бедных клавиш. А играть отец мог и час, и два — до тех пор, пока не придёт мама и не накормит его. Своей «Крокодилой» он возвещал о том, что хочет есть. Часто в холодильнике стояла готовая еда, но достать её и подогреть был не в состоянии. И вообще что-то сделать для себя был не способен. Она — в него: лучше голодать, чем заниматься чем-то не творческим. Голос отца звучит в её собственном доме. А мать у неё — тихая. Лишь о физике может говорить часами. А так, варит суп, моет посуду… Дом её детства. Играют дети… Многоголосица разговоров, запах варёных овощей, возбуждённые лица… у каждого есть дело. И большой стол — для уроков, проверки тетрадей, книг, игр. Бахтин говорил о полифонии в романах Достоевского. Жизнь их семьи — полифония. Все они собраны в единое целое — в оркестр. Звучит концерт, в котором за роялем её любимая тётка, мамина сестра. Вера смотрит за окно, в заснеженный, утрамбованный двор, там бегают дети и на скамьях сидят старухи. Звуки двора почти не долетают до их восьмого этажа, и тишина давит на уши. За что наказывает её Евгений? Евгений входит в дом с сумками. Разгружает продукты, говорит: — Свари картошку. И они едят вместе. И он спрашивает, о чём она сегодня разговаривала с детьми, что читала им. Он вынимает из «дипломата» Чуковского и Маршака, «Пеппи Длинныйчулок» и «Малыша и Карлсона, который живёт на крыше» — детям, а ей — Джойса, Коба Абэ и Бёлля. Он говорит, что начинает новую жизнь — уходит с работы и создаёт свою собственную фирму. И он смотрит на неё и улыбается. И рассказывает, как трудно было выбить помещение и разрешение на собственное дело, как они с Мишкой «стояли на ушах». Он разговаривает с ней! А всё равно застёгнут на все пуговицы, хотя и распахнута настежь рубашка. Но и это праздник, пусть хоть так, он — дома, он — с ней! Дети лезут к нему на колени, обхватывают за шею, дёргают за бороду, задают вопросы, и он отвечает им. И улыбается. И на другой день приходит домой рано. Он ещё не начал работать на своей фирме, но уже не работает на работе прежней. Телефонный звонок раздался неожиданно, когда Евгений и дети спали, а она читала. Подхватила трубку она. — Буди Евгения. — Голос его отца. Вчера свекровь днём была здесь. И готовила детям, и кормила их, а сегодня её нет. Инсульт и мгновенная смерть. Не мучилась, не успела понять, что уходит. Евгений на похоронах не плакал. Он смотрел вдаль.