А сейчас не случиться самому простому разговору. А сейчас не подобраться ни ему к ней, ни ей к нему. А сейчас между ними — молчание. Живое существо с ядовитыми иглами. Разрушает его. А сейчас, глядя на её прилипшие к голове волосы, на висюльки в волосах и в ушах, он прячет от Ильки глаза. Приёмные дочки Ильки — победительницы олимпийских игр 1980 года в Москве. А сами из Пензы. Вот он и приютил их в своих двух комнатах, где у него ещё свои дочка и сын, да они с женой. В походы все вместе ходят, задачки все вместе решают, книги одни и те же читают… Илька говорит возбуждённо, на высокой мальчишечьей ноте — сейчас петуха пустит. Вера задаёт вопросы: какие книги читают в Москве, по каким выставкам ходят… Илька подробно отвечает. Поток мемуарной литературы. Рядом с достоверными случаями из жизни великих — копание в грязном белье. Поток исторической литературы. Поток эзотерической литературы. Опять, как и на заре двадцатого века, потянуло к высшим силам. Семья за столом. Нет-нет да бросит Илька недоумевающий взгляд на него — чего врал, что у Веры… того… крыша поехала… Года два назад он уговорил Веру пойти к психиатру. Нашёл психиатра русского, ставшего знаменитостью ещё в России и здесь процветающего. Самых безнадёжных вытаскивал он к жизни. Ехал Евгений к тому врачу, как к Богу. Не может врач не увидеть Вериной болезни, не может не помочь. Все свои сбережения на тот день — восемьсот долларов — отдал! А Вера дискуссию затеяла: о проблеме талантливой личности в обществе. Тут и художник, тут и поэт, разорванный с властителями и со своей средой — творческое изгойство. Наизусть стихи шпарила, цитаты из критики и ссылки на статьи и книги. Сияла, как именинница, шутила. На все вопросы врача отвечала чётко, разумно, ни к одному слову не придерёшься. Врач лишь руками развёл, когда Евгений попросил его дать лекарство от агрессии, для успокоения. «Преувеличили вы, батенька, сильно преувеличили! В порядке ваша супруга. Ясный ум, чувство юмора, интеллект, образованность… Позавидовать можно, да, батенька! Интересно жить с таким человеком. А характер — это уже другое. Много есть вспыльчивых и срывистых людей, многие не умеют себя в руках держать. Бывает, батенька!» Это «батенька» до сих пор в ушах звенит. «Чего удивление изображаешь, Илька? Не верь ей, Илька! Не только тебе лапшу на уши вешает!» — Чем ты занимаешься в своей лаборатории? — спрашивает Вера. Илька начинает рассказывать о крови человека, как сохраняются в этой крови все болезни от предыдущих поколений и как он пытается изъять эти болезни из крови. «Можно даже от раковых клеток очистить кровь», — говорит он. «Только от потери нельзя очистить кровь», — думает Евгений. Как перед смертью, как в кино, проскальзывает перед ним жизнь — после гибели Елены. Он умер вместе с Еленой. Жива лишь физиологическая оболочка, со своими отправлениями и вздорной энергией. — Мимо ристалищ, капищ… — начинает Вера читать Бродского. И снова недоумённый взгляд Ильки встречается с его взглядом. — Давай-ка теперь ты, Жешка, расскажи нам о том, как ты в ЦИТО лежал, — неожиданно говорит Илька. — Я обхохотался, когда ты рассказывал. Про дядю Васю. Удивлённо смотрят дети на Ильку, а потом оба поворачиваются к нему и смотрят на него. Смотрят жадно, как маленькие ждали сказки. — Па, а у нас был дядя Вася в гостях? Мы знаем его? И неожиданно становится просто. Евгений видит невысокого, коротко подстриженного человека с поднятыми вверх скрюченными руками. — Нет, Вадька, это просто дядя Вася. Он — горняк, всю жизнь в забое провёл. А что делают люди, выходя ежедневно из забоя? Пьют. Вот дядя Вася и был хронический алкоголик, каждый день должен был обязательно выпить. Когда вышел на пенсию, купил под Москвой участок, построил себе домишко и там жил. И вот под тот Новый год он достал чистый спирт и, естественно, напился. Вышел пописать. В трусах. Рассказывал он про это так: «Помню, подошёл к забору, а проснулся уже в ЦИТО». Он взялся за забор и заснул. Его привезли, а он весь звенит, так был обморожен. Привезли его со скрюченными руками. Шансов, чтобы человек выжил, — ноль. Без еды, почти без закуски, чистый спирт пил. И, представь себе, спасли. Он отогрелся, и кровь начала функционировать. В обычной ситуации при обморожении кровь свёртывается, и всё. А со спиртом, оказывается, нет. У него единственная проблема была: он не мог отыскать руки и ноги. Нервы не работали. Проснулся, стал искать руки. Ищет, а рук нет. Руки не работают. Надо их разрабатывать, ждать, когда нервы прорастут. Жить без водки он не мог никак. Родственники приносили ему. Но водка кончилась, и приходилось у медсестёр выпрашивать спирт. Посылали к ним меня, потому что сёстры меня любили и спирт давали. Представьте себе, руки его были способны лишь на одну функцию — держать гранёный стакан, они замёрзли прямо в таком скрюченном состоянии. Картина — такая. Ему в стакан наливают спирт и его руку опускают вниз, а потом отпускают её, и она со стаканом вскидывается и подъезжает точно ко рту. Он уже стал понемногу ходить, а рук всё ещё не чувствовал. Как-то положил руку на открытую дверь. А кто-то закрыл дверь, и его палец выгнулся в обратную сторону. Он почувствовал боль и со страшным матом понёсся вихрем по коридору, хотя перед этим еле ходил. Была у нас медсестра Лира, лет тридцати. Злая, резкая, всё только криком и наскоком. Взгляд — страшный какой-то. Она нас вечно отовсюду гнала. Мы её очень не любили. И, естественно, старались досадить ей, как могли. Вот с ней и связана весёлая история — мы пили «мочу»! Дядю Васю готовили к операции, чтобы поставить палец на место. Накануне эта самая наша Лира приносит дяде Васе (он спал у окна) банку — сдавать анализ мочи. И мне за компанию — банку. Но кто утром помнит про эти банки? Проснулись. Дядя Вася и пошёл в туалет. Вернулся, а тут — Лира. Она вечно опаздывала и носилась как оглашённая. Ворвалась в палату и увидела, что у нас пустые банки. Налетела на нас со страшным матом. А дядя Вася матерился ещё почище неё. Он обругал её, как смог, а потом и говорит: — Ну что ты волнуешься? Трудно, что ли, нам сделать это? Приходи через две минуты. Мы уже заварили себе чай, целую большую кружку (у нас были кипятильники), с лимоном. Дядя Вася приказывает мне: — Лей чай в банки, и всё. Я и налил полные банки. К этому времени мне уже отсоединили руки от живота, и руки понемногу работали. — А почему у тебя руки были присоединены к животу? — спросила Варвара. Он беспомощно взглянул на Ильку. — Это совсем другая история, Варя. Это в другой раз. Пусть он доскажет про дядю Васю, — сказал Илька. — Да нечего больше рассказывать. Принесли мы Лире банки, а она говорит: «Что-то странный цвету вашей мочи!» «Почему странный? Нормальный, — говорит дядя Вася. — Хочешь, докажу, что нормальный?» — и пьёт из банки. Лира побелела, а я едва удерживаюсь, чтобы не расхохотаться ей в лицо. Ребята хохочут. И Вера хохочет. — Ещё расскажи о дяде Васе или о ком-нибудь другом! — Был ещё у нас в палате грек. Мариус. Он приехал в Россию как турист. И сразу попал в аварию на машине. Ему переломало ноги. Из «Дружбы народов» приезжали к нему всякие там послы, привозили посылки от родителей и доллары. Он прятал доллары под матрас, а ночью считал. Ну вот… а у дяди Васи уже давно не было ничего спиртного, даже мне сёстры уже не давали. Можно было бы попросить кого-то купить в магазине, но денег ни у кого из нас не было. А у Мариуса — доллары! И в котельной работал мальчик, который мог их поменять. Недели две дядя Вася мучился. Просил у Мариуса доллары, тот не давал. Целые ночи Мариус не спал, боялся, что у него украдут деньги, но мы решили зарабатывать честным способом. И придумали… Как-то утром Мариус открывает глаза, а мы торжественно стоим вокруг него, причём надели чистые рубашки и прицепили круглые такие значки, на которых написано «Слава КПСС», нам принесла их медсестра Зина. (К какому-то празднику КПСС изготовили такие значки.) Мы протягиваем Мариусу значок и картонку (нашли где-то похожей формы) с его именем и начинаем говорить громкие слова: «Вот твой комсомольский билет. Мы тебя, Мариус, принимаем в комсомол». Он стал кричать, что никак нельзя — не надо, что у них в Греции за это расстреливают (у них как раз в это время был антикоммунистический террор). Но мы оказались твёрдыми и объяснили ему, что уже поздно — он принят. И сказали ему, что, если он через неделю не выпишется, то по всем законам Советского Союза мы должны будем принять его в партию. Громче всех хохочет Варвара. Она раскраснелась, глаза блестят, на лице написан праздник. Со времён Москвы не видел у неё такого светлого и счастливого лица. — После приёма в комсомол ему дана только неделя времени. И он принялся откупаться от нас, а мы на его доллары добывали водку для дяди Васи. Мариус совсем струсил. Всё время слёзы на глазах, умоляет нас не принимать его в партию.