Мы же с дядей Васей стараемся — объясняем ему, что каждый человек должен быть в строю борцов за коммунизм, что теперь он должен полностью избавиться от пережитков капитализма и так далее. Сам Мариус — из очень богатой семьи. У родителей в Америке фабрики… С комсомолом он ещё как-то смирился — временный комсомольский билет, что мы вручили ему, спрятал под матрас. Но партии боялся, как огня. С ужасом ждал своих визитёров. Вроде надо бы им сказать, что его в комсомол приняли (ведь с этим ему теперь придётся жить всю жизнь!), а сказать никак нельзя — ведь донесут обязательно! Он почти не понимал по-русски, каждую минуту смотрел в словарь. А я стал немного понимать по-гречески. Вообще для меня это было просто развлечение, а дяде Васе — выгода: нужно же водку добывать! Неделя прошла. И мы всё-таки приняли его в партию! Он стал сам не свой, совсем перестал спать. И, начиная с утра, всё молил нас: «Выгоните меня из партии. Я готов заплатить, только выгоните!» Накануне отъезда чуть не со слезами снова просит: «Выгоните! Любые деньги дам!» Мы ему гордо отвечаем: — Деньгами не берём, только водкой. И торжественно объявляем: «Изгнать Мариуса из партии — за диверсионную работу!», вручаем ему бумагу, где то же самое написано. Потом он прислал нам из «Берёзки» целый ящик водки. Я в первый раз тогда увидел Смирновскую. Вот так он откупился от партии. На радость дяде Васе. — Па, а почему вы издевались над ним? Это же плохо, правда? — спросил Вадька. — Правда, сынок. Не в себе я тогда был, сынок. — А что ты делал в ЦИТО? — снова спросила Варвара. — Почему у тебя руки были пришиты к животу? И снова Илька — вместо него — сказал: — Это, ребята, другая история, не сегодня, когда-нибудь папа расскажет! — Па, расскажи что-нибудь ещё! Ну, пожалуйста! Ещё про ЦИТО! — Варвара была необычайно возбуждена. — Серёжу Петрова привезли в ЦИТО с Севера. Серёжа вышел с работы в день зарплаты. Зарплату он получал большую, потому и работал на Севере. Двое детей, жена. Мороз был сильный. Сергей только купил себе новые шубу и шапку. Его стукнули по голове и оставили в снегу, забрав с собой шубу, шапку и зарплату. В ЦИТО его привезли, когда у него уже не было рук и ног. Двое детей, жена. Он долго лежал у нас в палате. И всё просил убить его. Ему уже отрезали часть таза, а гангрена шла всё выше. Должны были его везти на очередную операцию. Он понимал, что всё равно умрёт. А ему говорили, что выживет. Но умрёт или выживет, делать-то ничего не сможет. Крепкий, здоровый человек был, со здоровой психикой и вот во что превратился!.. Накануне операции он чуть не к каждому обращается: «Убей меня!» Все посылали его на фиг. Я же просто не мог. Сидел рядом с ним, слушал его объяснения, почему ему нельзя жить. Всё сводилось к тому, что он ни на что не годен, делать ничего не сможет. И снова стал он уговаривать меня: — Ты же ничего такого делать не будешь! Дай мне глоток спирта, и всё. Если дать спирт, сразу смерть, кровь-то сворачивается. Я понимал это. — Ты что, папа? — Варвара испуганно смотрит на него. — Ты плачешь… Он отвернулся от неё, продолжал: — Так вот, после анализов стали его готовить к очередной операции. Поставили капельницу для переливания крови. В человека идёт кровь твоей группы. И вводят в капельницу какую-то белую жидкость. Когда эта жидкость реагирует со спиртом, она сразу даёт реакцию. — И ты дал ему спирта? — спросила Варвара. Евгений кивнул. — Он умер? — У него нашли спирт в крови. Нас спросили. Мы и сказали, что мы ничего не знали, но что он попросил для храбрости. Но я-то знал, что спирт давать было нельзя! — тихо повторил Евгений. — Да, романтическая жизнь. После твоих рассказов надо пить валокордин, — вздохнул Илька. — Папа, а ты что делал в ЦИТО? — спрашивает Вадька. И снова звучит: — Где ты потерял пальцы? Евгений встаёт и идёт к себе. Он прижимает к себе забинтованными, не своими руками Елену. У него отнимают Елену, он кричит, он бьёт кого-то, не чувствуя рук. Его волокут куда-то, колют в зад, и он пропадает. День за днём он оглушён и не помнит ничего. Он осознаёт себя в ЦИТО. Он ест. Он говорит о чём-то с людьми. У него есть даже эмоции. Унижение, например. Пальцы пришиты к животу. В туалет сходить невозможно. Молодые медсёстры ходят по больнице, не станешь же их просить! Да он бы удавился! Сними, мол, мне штаны, а потом надень. Так, он по три часа сидел в туалете, пытался за кран батарейный уцепиться, чтобы надеть штаны обратно. Иногда везло: врач заходил, помогал. Или шкодливость, например. Он играет в детские игры — с Мариусом. Он помогает дяде Васе добывать выпивку. Но… его нет. Это кто-то в его оболочке валяет дурака. Кто же он? Мальчишка, с которым все на «ты»? Старик, проживший жизнь? Ночи в ЦИТО наполнены белым снегом. Не потолок, не стены, не кровать кругом, наметены сугробы. Ловушки из снега, в которые попал он. И хрипы, храпы, стоны и вопли больных — фон к его бессоннице, плоть его. Эти ночи в ЦИТО, одна за другой, — в строю тех ледяных дней на Кольском, когда они с Еленой пытались остаться жить. И не сумели. Вместо него осталось жить только его тело — шкодливое, мальчишеское, склонное к розыгрышам и жанровым сценкам. Это тело жило только днём. Ночью, оно, изуродованное и беспомощное, пласталось по снегу. Илька с Вадькой раскладывают диван, стелют постель, они будут спать вместе в гостиной. А он, как уже много дней, уткнулся носом в стену. Сколько лежит так? Час, два? Время остановилось. Мгновение остановилось. 2 Он когда-то любил снег. Спрессованный, под лыжнёй. Пушистый или колючий, опускавшийся посланцем вечного с неба. Слепящий солнцем в сугробе, куда они с Еленой плюхались отдохнуть от бега. Снег был символом чистоты и праздника. Они видели его не в будни, когда неслись по делам, а в субботы с воскресеньями. Столько лет притворялся добрым попутчиком, мирным спасателем, а сам засасывал в свою массу и исподтишка умерщвлял плоть, миллиметр за миллиметром. Больничная ночь в ЦИТО была оркестрована стонами и всхлипами, хрипами и храпами. Они остались с ним навсегда. Оркестровка его сегодняшних ночей. И ночи ведут его по тому же кругу: они с Еленой засасываются снегом, как болотом. Он пытается раскопать могилу на Востряковском кладбище, но снег никак не иссякает, так много спрессовано его на Елене, никогда не скинуть! Отец разрывает круг, по которому ведёт снег Евгения. Отнимает лопату, обхватывает его, волочёт от могилы прочь и шепчет: — Ты — мужик! Ты — мужик! Ты — мужик! Каждую ночь круг этот разрывается отцовским шёпотом. Но на следующую ночь Евгений снова идёт по кругу. Вот что сделал Илька — вытянул из него гной — снег с воем ветра, хрипами и стонами, проявленными в больничной ночи.