— Нет, но ты веришь. Патрик не ответил. Майлз подошел и встал рядом с ним. — Ты не расскажешь Тони, — спокойно сказал он. — У снежного кома нет шанса в аду. О, Патрик об этом думал. Уже две недели он думал об этом. Почему бы просто не подойти к Антонии и не сказать: «Слушай, с Майлзом ты теряешь время. Он уже несколько месяцев путается с Ниссой». Его останавливал не только Майлз, но и то, что это ранит Антонию. Патрик знал своего друга. Если Антония бросит Майлза — а она сделала бы это, если бы узнала от кого-нибудь, что он путался с Нериссой, — он бы порвал с ней. Вредить людям было единственным, истинным, данным свыше талантом Майлза. Не то чтобы требовалось много таланта навредить Антонии. Она чувствовала слишком глубоко, и это делало ее слишком ранимой. Майлз без труда найдет, во что вонзить свои зубы. Ее отец, раскопки, Кассий. И он закусает до смерти. Патрик взглянул на друга. Что, черт возьми, она в нем нашла, в конце концов? Он не желал думать про них с Майлзом. Рано или поздно Майлз попытается рассказать ему, какова она в постели, и тогда он не сможет удержаться, чтобы не набить ему физиономию. Он сказал: — Объяснись с Антонией. Это единственный путь. — Нет. — Почему? Майлз бросил сигаретку в сад, и они наблюдали красную дугу, исчезавшую в темноте. — Потому что я — не ты, Патрокл. Иногда я хотел бы быть таким, но не могу. * * * Чарльз Хант сидел в пижаме у своего стола, уронив голову на руки. Он слишком устал, чтобы работать, но был слишком уязвлен, чтобы думать о сне. Об этом его предупреждали доктора, и он уже чувствовал симптомы. Даже не боль, а скорее сжимание в груди. Он выключил настольную лампу и дал лунному свету заполнить комнату. Может быть, это прогонит тяжесть. В открытое окно он мог видеть жуткое сияние Сарака. Было одно место на реке, куда всегда устремлялся его взгляд: точка, где вода бурно пенилась между двух огромных валунов. Белая пена… Бесконечно стираемая и бесконечно возобновляемая. Он находил это гипнотическим. Она будет здесь всегда. И после того, как закончатся раскопки, и после того, как он умрет. Он помассировал голову. Еще две недели, и он будет точно знать, что всегда знал в душе: эти раскопки, первые и последние, которыми он когда-либо руководил, оказались тотальной неудачей. Он предполагал, что будут говорить на факультете: «Ну, Чарли, не повезло?» Какой позор! И это после таких стараний! Улыбки перейдут в высмеивание, когда они узнают правду: римская вилла, в нахождении которой он был так уверен, в конце концов оказалась не на главном участке, а надежно погребенной под современным домом, смежным с ним. Красивый маленький дом с элегантной террасой, который пожилой хозяин-парижанин посещает только пару месяцев в году. Он был так любезен, что разрешил ему раскапывать пустошь, примыкающую к дому. Этот дом… Он не имел права быть там, из-за него он не мог сделать открытия, которое должно было установить наконец его репутацию. Но что было хуже всего — уже раскопанного оказалось достаточно, чтобы подтвердить его опасения: что римская вилла действительно лежит под домом, навеки недоступная. Это было бесспорно, учитывая те дразнящие девять дюймов мозаики, открытые Тони несколько дней назад, — они шли от основания террасы. «Вы слышали про Чарли Ханта-последнего? Он абсолютно неподражаем! Он вылизал свой раскоп и испортил его, обнаружив правую ближайшую дверь римской виллы». Он станет посмешищем. Впрочем, кого он хочет одурачить? Он уже стал посмешищем. Даже для своей семьи. Даже для Тони. А она талантливая. Она, кажется, инстинктивно знает, где можно найти что-нибудь. Как будто у нее на кончиках пальцев орган шестого чувства. Иногда он ее за это ненавидел. Как ненавидел ее оптимизм и упорство в продолжении поисков. День за днем она продолжала работу в Серсе. Никогда не дрогнула в своей уверенности, что найдет связь между Кассием и этой заброшенной долиной, которую он начинал ненавидеть. Она уже добилась успеха там, где он потерпел неудачу, — получив разрешения на раскопки в Серсе. До сих пор старый Панабьер никому не разрешал тронуть Серс. Он принадлежал его семье много поколений, говорил он всегда, так почему бы не оставить его в покое. Но Тони пошла повидаться с ним, «просто спросить», как она это сообщила об этом, — и фермер сдался. Может быть, он понял, что наконец встретил равную себе. Нет, подумать только: эта сложная впечатлительная молодая женщина была творением Чарльза Ханта! Его ребенком. Тем самым орущим младенцем, которого он боялся поднять из страха повредить ее, каждую властную прихоть которой он был счастлив выполнить. Как он и Эвелин смогли произвести на свет такое существо? И венчающим оскорблением будет, если она найдет что-нибудь в Серсе. «Вы слышали новость? Раскоп бедного старого Чарли оказался пустышкой, а у его дочери обернулся козырным!» От этих мыслей у него пошел мороз по коже. Как это нелепо — ревновать к собственной дочери. Ревновать к части себя самого. Но настоящая ирония была в том, что он желал ей успеха. Он был бы так оскорблен. Он был бы так горд. * * * Антония, сидя у стола на антресолях снаружи своей комнаты, услышала знакомый скрип двери из кабинета своего отца и увидела его тень, наискосок перерезающую свет за дверью. С того места, где он стоял — в футе от лестницы, он не имел возможности видеть, что было на ее столе, однако она положила на свои записи лист бумаги. — Не спится? — обратился он к ней мягко, чтобы не разбудить Моджи. — Пока нет, — прошептала она. — Думаю, немного работы не помешает. — Тони, скоро четыре! Надо сворачиваться. — Я сейчас. Он не ответил. Может быть, он воспринял это как намек на то, что она более предана делу, чем он. В последнее время его раздражали подобные вещи. Она подождала, пока он уйдет, и закрыла дверь в свою спальню, прежде чем раскрыть записи. Ее записи — ее секрет. Бумага — единственное место, где ее мысли не имели ограничений. Это начиналось как хобби, развлечение для одиночки. Но когда она встретила Майлза, это превратилось в необходимость. А временами это становилось ее единственной связью с Кассием. В течение дня, когда она пыталась лавировать между капризами Майлза и ненадежностью отца, были моменты, когда ее мысли устремлялись к нему и все изменялось в лучшую сторону. Как будто прошлое — его прошлое — было потрясающим сборником историй павлиньей расцветки, ожидающих, когда она перевернет страницу и выпустит свет этой радуги в окружающую действительность. Вечером она нуждалась в Кассии больше чем когда-либо. Он был нужен ей, чтобы перестать думать о Патрике. — Я не хотел, чтобы так случилось, — сказал ей Патрик перед отъездом. Что не случилось? Он имел в виду, что они разбудили ее в два часа ночи? Или то, что происходило между ним и Нериссой? Так что он имел в виду? Было легче, когда она думала, что не нравится ему. Но что же ей думать теперь? Его предложение помочь в Серсе и то замечание, которое он сделал на террасе: «Вы всегда говорите „извините“, хотя извиняться вам решительно не за что». Это просто уязвленное тщеславие, говорила она себе сердито. Он избегает тебя вот уже две недели, и, конечно, ты не можешь не думать о нем. Потом она вспомнила Майлза и почувствовала вину. Он был капризен и несносен, но он нуждался в ней. Он не заслуживает подружки, которая не любит секс и не может оставить мысли о его лучшем друге. Все это становилось слишком сложным. Проще было в университете, когда у нее никого не было. Сжав зубы, она заставила себя вернуться к стихотворению, над которым работала. Страница перед ней представляла собой хаос пересечений и кусков текста. Чтобы вернуть себе нужное настроение, она обратилась к предисловию, уже изученному ею. «Гай Кассий Виталий, — читала она, — родился около двух тысяч лет назад, в 86 году до Рождества Христова. Сын преуспевающего земледельца в римской провинции Gallia Narbonensis, он вырос в имении отца, в юго-восточных предгорьях Пиренеев — в месте, которое он потом обессмертил в своих стихах и которое, предположительно находится в долине Сарака. К несчастью, все попытки найти остатки виллы, равно как и святилище, упомянутое в его стихах, ни к чему не привели…» Здесь текст прерывался, и следовала половина чистого листа. Полная оптимизма с начала лета, она оставила место в надежде на результаты раскопок. «Ни к чему не привели» — все еще завершало его. Даже само упоминание о предполагаемом местонахождении виллы было натяжкой. Никто точно не знал, вырос ли Кассий здесь. Это всего лишь предположение. «В возрасте от четырнадцати до восемнадцати лет он учился в Академии Марселеса, где встретил биографа Луция Фения Плавта, который стал его другом на всю жизнь и основным биографическим источником для будущих поколений. Затем молодой Кассий поступил в армию. Следующие тринадцать лет он служил с Помпеем в Сирии и Анатолии и с Цезарем в Галлии, Британии и Германии. Он рос стремительно и достиг многих отличий. Во время Анатолийской кампании он начал писать стихи и вскоре сделал себе имя как член-основатель Neoterici — Общества новых поэтов, чья непосредственность и прямота вернули к жизни переживавшее застой искусство. Для Катулла, Проперция и тех, кто пришел позже, Кассий был своего рода знаменосцем. Он первым серьезно писал о любовной интриге и открыто признавался что правящее влияние на его жизнь оказала одна женщина. С этой женщиной он имел краткий, страстный роман, когда ему было тридцать три года…» Антония сидела и изучала слова на странице. Для специалистов они были ересью. Они противоречили тому, чему ее учили в университете. В наши дни никто не верил, что эта женщина, в стихах он называл ее Ликарис, вообще существовала. Считалось, что она, как и Овидиева Цинтия, как и множество других дам, жила только в воображении поэта. Она была литературной выдумкой, средством, позволяющим исследовать значение любви. Но это было не так. Все эти годы Антония спорила с друзьями, коллегами, преподавателями и отцом. «Как вы можете утверждать, что он придумал ее? — Она чуть не плакала. — Он не занимался фантазиями, он писал о реальной жизни! Ликарис — да это и неважно, как звали ее на самом деле, — была живой женщиной из плоти и крови! И он любил ее, даже когда она разбила его сердце. Он провел остаток дней, пытаясь излечиться от любви к ней. Они были разлучены. Вы ведь знаете все это, это все есть в его стихах!» Ответ все время был одинаковым: «Все это очень хорошо, Антония, но где же твои доказательства? То, что ты говоришь, это не рассуждения ученого, а всего лишь мечты. Ты хочешь верить в это, но твоего желания недостаточно. Где твои доказательства?» Разумеется, у нее их не было. Только вера — насколько сильная, настолько бездоказательная. И, если быть честной, она, эта вера, больше основывалась на ее детских воспоминаниях о невидимом друге, чем на строгих научных выводах. И все-таки ее вера сохранилась. Несмотря на воинствующий эмпиризм, которому ее учили. И с ней — грызущее чувство, что, отрицая существование Ликарис, мир тем самым обесценивает Кассия. Низводит его до талантливого беллетриста, сотворившего женщину из слов, а затем влюбившегося в свое творение. Ее глаза вернулись к странице. «О последнем периоде его жизни мы знаем до обидного мало. Нам известно, что его роман с Ликарис закончился печально. Многие трактуют это так, что муза поэта внезапно уехала и он впал в период творческого застоя. Как бы там ни было, он покинул Рим в 53 году до Рождества Христова и никогда больше не возвращался. Тринадцать лет спустя он стал жертвой кровавого террора, сопровождавшего агонию Республики. По причинам, которые остались невыясненными, он навлек на себя гнев Октавиана и был изгнан в свое поместье в Галлии. Там, чтобы избежать позора прилюдного судилища, он покончил с собой. Его друг Плавт был с ним, когда он умирал. Позже Плавт описал последние минуты Кассия. „Когда я уйду, — говорил Кассий, — соверши приношение богине. Это нужно для меня и Ликарис — для нас обоих. Только в этом случае наши души встретятся после смерти“ Плавт спросил, как он сделает это, не зная настоящего имени Ликарис — ведь без этого богиня не услышит просителя. Тогда Кассий сделал необычную вещь: вместо того чтобы раскрыть имя возлюбленной, он загадал своему старому другу загадку. „In poculo veritas“, — сказал он. — „Истина в кубке“ Современные ученые с огорчением подразумевают, что поэт искал вдохновение в вине. Так поступили многие в период классической древности, и Кассий, должно быть, не стал исключением. Возможно, что ответ на его загадку таков: „Когда я пьян, я вижу свою Ликарис, так поступай и ты“».