Ох, нет смысла снова ворошить прошлое! Он никогда не понимал, почему она сделала это. Он никогда не сможет это понять. Кассий развернулся и отдернул полог палатки, чтобы дать ледяному ветру привести себя в чувство. Пораженный стражник почти уронил свое копье. Спустя минуту Кассий вернулся и взял письмо. Как легко оживают воспоминания. Один взгляд на печать — и боль вновь затопила его. Он пытался перехитрить себя. Он думал, что уже справился с этим. Он сидел на кровати однажды в полдень — теперь уже и не вспомнить, на чьей кровати, и в какой именно полдень, — и, положив гудящую голову на руки, убеждал себя остановиться. Хватит разыгрывать страдающего от любви дурака. Ведь ты потерял ее. Ну так что же? Ты не первый мужчина, потерявший женщину. От этого жизнь не кончится. Сделай перерыв. Неси солдатскую службу. Это то, за что тебе платят. И теперь он вернулся туда, откуда начал. И все из-за нее. Как-то, несколько лет назад, он уже получал письмо от нее. Он был в Риме зимой, наутро после чтений пришло письмо с ее печатью. Он немедленно узнал печать. Он догадался, не открывая письма, что она была в аудитории накануне. Она сидела там и слушала его, обнажавшего свое сердце. Он нашел это необыкновенно оскорбительным. Особенно когда вспомнил стихотворение, которое он читал: «От любви той нет мне исцеленья». Как это должно было ей польстить! «Так он все еще любит меня!» — должно быть, думала она самодовольно, когда носилки несли ее обратно в дом мужа. Чтобы вернуть письмо, не вскрывая, не понадобилось никаких усилий. Он едва подумал об этом и никогда не жалел о своем решении. Он и теперь не имел сожалений. Это верный образ действий. Верный. Чего, во имя Гадеса, она ожидала? А теперь у него другое письмо, такое же, как и первое. Он стоял посреди палатки, глядя на зажатый в руке лист. Потом быстро сломал печать. Чтение не заняло много времени. Письмо было коротким и, вероятно, набросанным в спешке. Неприукрашенная просьба к нему: помочь ей и ее семье выбраться из города. Коротко и по делу. Как это похоже на Тациту! Никаких сентиментальных обращений к прошлому, никаких «если ты когда-нибудь любил меня, подумай обо мне сейчас». Для этого она была слишком горда. Ее письмо не содержало вообще никаких ссылок на то, что однажды было между ними, кроме двух слов, которыми она обратилась к нему вначале. «Меа vita, — начинала она. — Жизнь моя». В нем закипал гнев. Как она посмела так обратиться к нему после стольких лет! Как она посмела! Меа vita — жизнь моя. Так она обычно называла его, когда они предавались любви в старом склепе у Порта Капена. Она шептала это на его груди: — «Жизнь моя, жизнь моя». Он как будто почувствовал ее руки на своей спине, ее пальцы, впивающиеся в его лопатки. Влажное тепло ее дыхания на своей коже. Меа vita. Меа vita. Он порвал письмо и бросил его в огонь. Глава 24 Ля Бастид, начало февраля Поистине замечательно — говорить! — думала Антония, стоя в телефонной кабине и лелея свое похмелье. — Что ты сказала им?! — завопила Кейт. — Я была злая. И пьяная. А она вела себя так, словно это место — ее владения. И видела бы ты ее лицо, когда я это сказала! Просто одна натянутая улыбка. Это было ужасно. Кроме того, — добавила она, как будто вспомнив, — у меня будет время, чтобы попытаться самой отыскать эту проклятую вещь. Кейт недоверчиво фыркнула. — И что это должно означать? — Это означает вот что: похоже, это меньше относится к мертвому римлянину, чем к живому Патрику МакМаллану. — Ах, оставь, Кейт. Он никакого отношения к этому не имеет. Его даже не будет здесь большую часть времени. — Ты, кажется, говорила, что они останутся до конца недели. Антония остудила лоб, прислонившись к стенке телефонной кабины, и подавила накатывающую тошноту. Как же неумолима ее подруга! — Я просто думаю, — сказала Кейт, — ты должна уяснить для себя, почему ты остаешься. Если для того, чтобы наконец найти этот кубок и оправдать себя и своего отца, то хорошо. Если для того, чтобы утереть нос Пасморам и этому человеку, то — плохо. Антония посоветовала ей не разыгрывать мелодраму и повесила трубку. Двумя часами позже она сидела за кухонным столом, опершись подбородком на руку и рассматривая красную папку с заметками по Кассию. Она зашла настолько далеко, что вынула открытку с Кассием и прикрепила ее на холодильник, но все еще не могла заставить себя начать. — Начать что, если быть точной? — спрашивала она себя. — Что ты думаешь делать? Чтобы увильнуть от ответа, она убрала кухню так хорошо, как только могла, двигаясь осторожно, чтобы избежать неприятного покалывания в своей голове. Потом постирала в раковине пару бюстгальтеров и трусов. Она уже почти закончила с оттягиванием задач и несла ковш с водой в мастерскую на случай, если вдруг вернется бешеная лошадь, когда в дверях возникла Моджи. На ней были те же черные леггинсы, что и накануне вечером, с trainers и тяжелым мужским свитером, разумеется, черным. Ее кожа шелушилась от несвежей многодневной косметики, а глаза были щелочками — как от ветра. Грязным ногтем большого пальца она ковыряла притолоку. — Вы уделали мою маму, — сказала она. — Я сама уделалась, — ответила Антония. Моджи метнула в нее взгляд: — Каким образом? — Прошлой ночью перебрала и теперь чувствую себя ужасно. Моджи фыркнула. — Патрика ты тоже уделала. Если даже и так, то прошлой ночью он этого не показал. Когда она выболтала, что собирается найти кантарос, стоило посмотреть на его лицо — полное отсутствие реакции. Боже, как он владел собой! — Он классный, ты ведь знаешь, — сказала Моджи, следуя за ее мыслями. — Когда я была в школе, он обычно посылал мне открытки из суда. Иногда он делал наброски. Прилегший отдохнуть судья или еще кто-нибудь. Он говорит, я — единственная, кто может прочитать написанное им. Он пишет ужасно. Он должен был учиться заново после того, как обжег руку. Для Моджи это была речь эпических масштабов. Она поймала взгляд Антонии и вспыхнула. Потом кивнула на ковш: — Это для чего? — Ипполиту. Наше знакомство началось неважно. — Он просто нервный из-за глаза. — Именно так и сказал твой папа. Я переживала из-за этого. Потому и ковш. — Я думала, ты не любишь лошадей. — Не любила, — сказала Антония, удивленная тем, что она это помнит. — Но все же. — Это не то место, — сказала вдруг Моджи. Антония кинула на нее заинтересованный взгляд. Моджи заважничала. — Правда! Ипполит теперь сюда не вернется, потому что вы здесь. И, если хотите знать, лошадиные орешки были бы лучше, чем просто вода. — Лошадиные орешки, — повторила Антония, гадая, что это такое. Последовала неловкая пауза. Чтобы заполнить ее, Антония спросила Моджи, любит ли она лошадей. Та пожала плечами. — Они хорошие. По крайней мере, не поучают тебя. — Помолчав, она добавила: — Чем я хотела бы заниматься, так это работать с лошадьми. Есть такой курс в Ньюмаркете. Но я никогда не попаду туда. — Почему же? — Мама хочет, чтобы я поступала в Оксфорд, как Идеал. Антонии потребовалось время сообразить, что она говорит о Майлзе. Майлз? Идеал? Конечно, Дебра навела посмертный глянец. Бедный Майлз! Ему бы это страшно не понравилось.