Больше он его не видел. Но и бутылку водки разбил, разрыдавшись от боли и страха. Вот уж действительно, не та картина, которую достойна увидеть их дочь… Два дня было потрачено на приготовления: гроб, сборище родственников и друзей, цветы и венки. Шторы в кухне и их комнате были заменены на черные. Выходные пролетели быстро. * * * Однажды, когда Антон с Машей шли в «Пятерочку» через городской парк, им попалась девушка-подросток с пшеничными волосами и грустью в зеленых глазах. На ней были грязные джинсы черного цвета, кроссовки-«патрули» и майка с надписью: «Русский – значит трезвый». Девушка, прошагав по гравию, перегородила им дорогу так, что папа, отведя Машу к скамейке и оглядевшись, подошел к ней и спросил, в чем дело. Та ответила, что у нее СПИД, но так как она уроженка Украины и необходимых в России документов не имеет, то и лечение здесь получить не может. Объяснив ситуацию, девушка натурально заплакала. Она была не похожа на обычных попрошаек, наркоманов и алкоголиков, у которых каждый прохожий, витающий в облаках, становится «братишкой», «командиром» или «сестрой». – Помоги мне, – попросила она Антона. – Но… я не знаю как. Я не врач и не Бог. От его растерянности страдание девушки усилилось. – Пап, а чего она плачет? – подбежала к нему обеспокоенная дочка. – Ей плохо? – Да, очень, – ответила девушка вместо него и постаралась успокоиться, вспомнив, что слезами горю не поможешь. – Неужели ей никак не помочь? – переминалась Маша с ножки на ножку, взяв папу за руку. – Разве что деньгой, – немного подумав, ответил папа и, раскрыв кошелек, вынул оттуда тысячу рублей. – Тебе же это поможет? – спросил он у девушки, стыдливо утирающей слезы. Она не смогла ответить, и он протянул ей деньги. – На вот, возьми. Купи себе поесть… Или, не знаю, найди центр помощи какой-нибудь… как это называется? А, да, благотворительный. Кивнув, девушка сказала спасибо и, несмело взяв деньги, села с пустым видом на скамейку. Антон и Маша пошли дальше. Он знал, что скоро начнутся вопросы о том, что произошло, и формулировал в голове подходящий ответ, когда Машечка спросила: – Разве бывает так плохо, что сидишь в парке и просишь о помощи? Подумав, что бывает и не такое, Антон ответил так спокойно и ласково, как только смог: – Я не знаю, как тебе это объяснить, но думаю, что ты поймешь. Штука в том, что иногда плохое случается даже с хорошими людьми. – Как снег на голову, папа? – Да, Маш, как снег на голову, – ответил он, и они вышли за пределы городского парка. Магазин был все ближе и ближе. Вот и в тот вечер, когда он встретил радостного ребенка на выходе из метро, которого придется расстроить тем быстрее, чем меньше останется идти до дома, Антон вспомнил о той больной СПИДом украинке и решился начать трудный разговор: – Машуль, скажи, помнишь, как ты была маленькой и мы пошли с тобой в магазин. Мы тогда еще встретили девушку, которой было нехорошо, и дали ей денег, когда ты ко мне подбежала, да? – Помню, помню, – улыбнулась она ему, но, когда не получила улыбки в ответ, начала понимать, что произошло что-то очень необычное. Отец был напряжен, и ей передалась его напряженность. Улыбка детского любопытства исчезла с ее лица хотя бы на какое-то время. – Молодец, – сдержанно похвалил он ее серьезный вид. Антон заметил, что если бы Маша вдруг расплакалась, то и он не смог бы сдержать своих слез. – Ты теперь довольно взрослая, так что я постараюсь с тобой поговорить насчет… Короче, последнее время твоей маме было тоже не очень хорошо, как той девочке. – Я видела. А сейчас как, за выходные она отдохнула и ей полегчало? – А сейчас она умерла. Это как уснуть и проснуться в другом мире. Понимаешь? – Да… Это значит все, она не шевелится, как те люди из новостей по телеку и наша бабушка? – Да, – только и смог сказать он. Ну а что тут было добавить? Какое-то время они шли домой в гробовой тишине. Казалось, все вокруг опечалилось и побледнело вместе с ними. Отец думал, что он теперь один на один со всем этим жестоким миром, и ему придется сделать все, чтобы Маша была счастлива, а дочь вспоминала отрывки из своего раннего детства, те его сцены, на которых, словно на фотографиях, она запечатлела моменты грусти своих родных. Скорбь и смерть были ей тогда совсем непонятны, но в те дни она чувствовала, что с бабушкой произошло что-то такое, что одних пугает, а других заставляет приобрести мистическую торжественность. Смерть бабушки была для нее в тот день странным, мрачным, но все-таки праздником. И если Маша и плакала о бабушке в день похорон, то она этого не помнила. Теперь же она повзрослела и понимала, что плакать об умерших близких не только не стыдно, но бывает нужно – не потому, что так просят, а только если сама захочешь. Украдкой она поглядела на папу. «Если он не плачет, значит, все обойдется. Значит, не так все и страшно», – подумала она и вскоре спросила: – А что будет дальше? Ты тоже умрешь? Будешь, как она? – Все мы умираем. Так положено, – ответил Антон, до боли прикусив губу. – Но я буду с тобой столько, сколько смогу. И уж точно не брошу. И мама тоже. – Просто в другом мире? – Да, просто она в другом мире. – А какой он, этот другой мир? Антону вдруг захотелось сказать что-нибудь циничное, в духе Жана-Поля Сартра, о том, что мир убог, несправедлив и нескладен. Вспоминая слова этого пессимистичного философа, отец-одиночка захотел психануть и сказать, что Бог не то что оставил людей в сторонке и пошел по делам, а реально не существует вовсе (так, как ему пытались привить эту идею в его советском детстве). Но Антон сдержался. Что-то невыразимое едва коснулось его души в эту секунду, и он понял, подумал, почувствовал, что, как бы мир ни был несправедлив, но Земля до сих пор вертится. И если все это существует столько лет и до сих пор работает, значит, есть что-то, что в разы больше и глубже, чем те страдания, которые он сейчас испытывал. – Я не знаю, солнышко. Но хочется верить, что он лучше, чем тот, в котором мы живем. Он мудро промолчал, оставив при себе крамольные мысли, что, может быть, все человечество для Бога – нечто похожее на клоунов в цирке, призванных Его развлекать. Клоунов, которых Он выбросил на Землю, как выкуренную сигарету, которой остается лишь тлеть. Вполне себе, надо думать, по-сартровски… Не иначе как поэтому философ в свое время проникся коммунистическими идеями – теми, в котором вместо Бога выступали вожди, а беспорядок существования упорядочивался общественно-полезным трудом? Что ж, может, Сартр и считает человека «тщетным» созданием, бегущим от свободы, таящей в себе одиночество – то, которое обязывает человека брать жизнь в свои руки, потому что он никому не нужен. Может, даже Жан-Поль в чем-то прав, но что если не убегать от свободы? Если человек и правда имеет свободу воли, свободу выбора, то почему же их не использовать на благо себя и своих родных? И, повинуясь внезапному душевному порыву, Антон мигом остановился и обнял своего ребенка, который теперь был для него дороже всех на свете. Вулканом ли, водопадом, бурей – этих двоих взяли штурмом теплые слезы. Но ни отец, ни дочь не боялись поплакать. Пожалуй, им одним было понятно, что горе может объединять, а если существует загробная жизнь, то любая боль будет зачтена. 6 Как бы там ни было, Антон изо всех сил пытался отследить, вычислить и вспомнить тот момент, когда его перемкнуло, заклинило или, как еще говорят о таком – щелкнуло в голове. Пытался, но не сумел. В общем, если он и страдал навязчивой идеей и в том была какая-то психологическая разгадка, то, наверное, она состояла в том, что, если быть честным, у Антона не особо клеилось с женщинами… У него были друзья, были подруги. Было немало секса с самыми разными партнершами, но все эти партнерши были не совсем теми, каких ему хотелось бы. Вернее, они были не идеальными. Хотя они его сексуально возбуждали, удовлетворяли и нередко были приятными собеседницами и добрыми приятельницами – за дур он их не держал, но всегда (месяцем раньше, месяцем позже) вдруг находил, что они не идеальны. После этого все, что было, становилось наваждением, а поэтому – с глаз долой, а из сердца вон. Точнее, его сердце тошнило от ранее привлекательной для него женщины. Временами Антон шутил (чуть не плача), что по нему плачет электрический стул, и пытался припомнить, подбрасывал ли его папа в детстве так, что он стукнулся головой. Потому что папа забыл его подхватить при падении. Задумывался он и о том, что дело в его тонкой душевной организации. Поэтому некоторое время он честно работал над собой в паре с психологом. Тот, кстати, отработал на совесть, высветив те стороны жизни, которые Антон старался в себе не замечать. Исключив навязчивые состояния, специалист пожелал Антону удачи, напомнив, что жизнь устроена таким образом, что мы далеко не всегда получаем то, чего бы нам хотелось. Иначе говоря, хочешь падчерицу – хоти молча. Найди себе женщину, таскайся по проституткам или перетерпи это словно грипп, но табу создавались не просто так. И Антон искренне старался. Воздержание сменялось периодами сексуальных игрищ и даже непродолжительных романов, но в итоге он понял, что все куда глубже, и, стремясь не наломать дров, он убегает от себя. Падчерица – это все-таки хоть и родной ему человечек, но не состоящая в кровном родстве с ним девочка. А значит, речь не об инцесте, а скорее о нарушении табу и совращении малолетних. Впрочем, его родной котеньке уже исполнилось семнадцать… Устав раскачивать маятник половой жизни из стороны в сторону, Антон успокоился и, разобравшись в себе, понял, что его желание хотя бы отчасти нормально. Другая же часть этого желания с горечью опускала глаза и говорила, что если он лишит свою девочку невинности, то нанесет ей тем самым много вреда. Того, последствия которого будут непредсказуемы для ее дальнейшей жизни. Как мужчина он хотел ее, но как родитель – искренне любил и боялся причинить боль. – Если все мы ошибаемся, то какая разница? Ошибкой больше, ошибкой меньше. Мир и так несправедлив. Дети страдают, любимые люди уходят из жизни. Все катится к чертям… – С этими словами Антон чикнул пальцем докуренную сигарету, словно козявку. Спикировав наземь, она оставила после себя струйку вьющегося дымка, который очень скоро рассеялся, будто бы его и не было. Остался только шелест деревьев в синеве летнего вечера. – Дети страдают. А она., она идеальна. В отличие от взрослых. От таких уродов, как я. Прекрасна и чиста. Для сверстников – тупая белая ворона, а для меня – божество. Вот бы… – Здесь он в который уже раз предался своим сексуальным фантазиям. Он плыл в их океане легко и свободно, как в тех детских снах, когда спишь и летаешь. В его фантазиях она, со своей прелестной белой кожей, с родинкой под правой грудью, с улыбкой и милыми зеленоватыми и слегка грустными глазками, с русыми волосами была его. В своих фантазиях он… они были одним целым, без стыда и страха. Он представлял, как она двигается все быстрее и быстрее. Он в ней, а она на нем. Обоим становится жарко и хочется еще. А потом… Открыв глаза и прикусив губу, Антон прерывисто выдохнул. Кончив, он прошептал ее имя. А потом, будто ребенок, видевший счастливый сон, после которого его ждет унылый детский сад, он ощутил волну ненависти к себе. Такой силы, что вдруг захотелось сигануть вслед за сигаретой. Чтобы все закончилось. Покраснев как ребенок, он захотел плакать и шагнуть в воздух. В который уже раз сдержав свой саморазрушительный порыв, Антон глубоко вдохнул, взглянув в небеса не то с грустью, не то с ненавистью. Выдохнув, он устало улыбнулся, подумав о Маше. – Нет, выход в окно не для меня. Тем более, если я суицидну, что будет с ней? И где гарантия, что она не поступит так же? Будем жить, – сказал он сам себе, подтерев за собой, и пошел готовить ужин. Дочка скоро должна была вернуться домой. Так и вышло, что Антон испробовал все известные ему средства, чтобы не «испортить жизнь» своему ребенку: вел сексуальную жизнь с женщинами, ходил к психологу, работал до одури и даже перечитал кучу книжек: от «Лолиты» Набокова (над которой проплакал, как ребенок) до «Тропика Рака» Генри Миллера. После всех этих мер он понял, что у него два пути – стреляться или лечиться не пойми от чего, или хотя бы поговорить о том, что у него на душе, с самой Машей. Странно устроены люди: когда еще несколько лет назад психолог предложил ему обсудить проблему с Машей, он покрутил пальцем у виска и прервал терапию. Слава Богу, специалист успел исключить насильственные мысли и предупредить Антона, что он может делать так, как считает нужным, но никто ему не скажет, как поступить правильно, а отвечать потом придется перед судом: – Возраст согласия у нас, если ничего не путаю, с шестнадцати лет. Кроме того, по достижении ею совершеннолетия чисто юридически вы имеете право не заботиться о своей дочери, так как она перестает быть ребенком. Но примиритесь ли вы с моральной стороной вопроса? – Наверное, это пошло и цинично, но что-то мне подсказывает, что у нас с ней может получиться. Звучит как сексуальное использование, я понимаю. Но все же хочется попробовать. – Примите, пожалуйста, во внимание, что чисто технически, если вы намереваетесь «попробовать» свою падчерицу в ближайшее время, то мое положение обязывает сообщить об этом в полицию.