– ¡No pasarán! Сослуживцы обменялись приветствиями, подняв вверх согнутые в локте руки со сжатыми кулаками. Берни вернулся к Барбаре и, понизив голос, сказал: — Я не могу, Барбара. Я люблю тебя, но не могу уехать. И у меня нет паспорта, я сдал его в армии. И… — Он вздохнул. — Что? — Мне будет стыдно всю оставшуюся жизнь. — Он кивнул на солдат у бара. — Я не могу их бросить. Знаю, женщине это трудно понять, но я не могу. Я должен вернуться, пусть и не хочу. — Не хочешь? — Нет. Но я солдат. Мои желания не имеют значения. Военное противостояние в Каса-де-Кампо зашло в тупик, превратилось в траншейную войну, как на Западном фронте во время Первой мировой. Но все говорили, что весной Франко возобновит наступление, может быть где-то на открытом месте к югу от города. Жертв все равно было предостаточно. Барбара каждый день видела раненых, которых привозили с фронта, они лежали с бледными лицами в телегах или грузовиках. Настроение жителей города менялось, осенний боевой дух сменялся подавленностью. Многого не хватало, люди имели болезненный вид, страдали от фурункулов и обморожений. Барбара чувствовала себя виноватой, что получает в Красном Кресте лучший паек, который делит с Берни. Счастье перемежалось со страхом потерять его и злостью на то, что он явился, изменил ее жизнь и готов уйти в любой момент. Иногда эта злость превращалась в отчаянную, гнетущую усталость. Через два дня они шли из квартиры Барбары к конторе, где она работала. День стоял ясный и холодный, солнце только-только встало, тротуар серебрился от инея. Очереди за пайками выстраивались в семь утра, женщины в черном уже ждали у пунктов выдачи на Калле Майор. Вдруг они замолкли и устремили взоры вдоль улицы. Барбара увидела две конные повозки. Когда они проезжали мимо, пахнуло свежей краской, на телегах стояли маленькие белые гробы для детей — покойников с незапятнанными душами. Католический обычай сохранялся. Женщины молча и без всякого выражения смотрели на повозки. Одна перекрестилась и заплакала. — Люди на грани, — сказала Барбара. — Они больше не выдержат. Повсюду смерть! Она тоже залилась слезами прямо на улице. Берни обнял ее одной рукой, но Барбара скинула ее с себя: — Я вижу в гробу тебя! Тебя! Он взял ее за плечи, отстранил от себя на расстояние вытянутой руки и посмотрел в глаза: — Если Франко возьмет Мадрид, тут начнется резня. Я их не брошу. Нет! Наступило Рождество. Они съели жирную тушеную баранину в квартире Барбары, потом поднялись в спальню, лежали в обнимку и разговаривали. — Не такого Рождества я ждала, — сказала Барбара. — Думала, буду в Бирмингеме, пойду с мамой и папой к сестре. Через пару дней мне всегда становится неспокойно и хочется расстаться с ними. Берни прижал ее к себе: — Как им удалось заставить тебя так плохо о себе думать? — Не знаю. Как-то само получилось. — Ты, наверное, злишься на них. — Они никогда не понимали, почему я пошла работать в Красный Крест. — Барбара провела пальцем по груди Берни. — Им больше хотелось бы видеть меня замужем, с детьми, как Кэрол. — Ты хочешь детей? — Только когда закончится война. Берни раскуривал для них обоих сигареты, возился с ними в темноте. Его подсвеченное красным лицо было серьезно. — Я разочаровал своих родителей. Они считают, я пустил по ветру все, чему научил меня Руквуд. Лучше бы я вообще не выигрывал эту чертову стипендию! — Школа тебе что-нибудь дала? Берни горько рассмеялся: — Как говорил Калибан, «меня там обучали языкам, так что теперь я умею сквернословить». Барбара положила ладонь ему на сердце и почувствовала легкое биение — тук-тук. — Может, это нас и свело. Два разочарования. — Она помолчала. — Ты веришь в судьбу, Берни? — Нет. В историческую предопределенность. — А в чем разница? — На предопределенность можно повлиять, помешать ей или поторопить. А судьбу никак не изменишь. — Я хотела бы, чтобы моя предопределенность была с тобой. Она почувствовала, как его грудь резко поднялась и опустилась. — Барбара? — Что? — Ты знаешь, что я уже почти здоров. Через пару недель меня отправят в новый тренировочный лагерь в Альбасете. Вчера мне об этом сказали. — О боже! Сердце у нее упало. — Прости. Я ждал подходящего момента, но его не было… и быть не могло. — Да. — Думаю, раньше мне было безразлично, жить или умереть, но теперь все иначе. Теперь, когда я возвращаюсь на фронт. Две недели после отъезда Берни Барбара на получала никаких вестей. Она ходила на работу и кое-как проводила там день, но когда возвращалась в квартиру и его там не было, казалось, тишина разносилась по дому эхом, будто Берни уже мертв. В первую неделю февраля пришла новость, что фашисты двинулись в наступление к югу от Мадрида. Они стремились окружить столицу и полностью отрезать ее от мира, но их остановили у реки Харамы. Радио и газеты рассказывали о героической обороне, наступление Франко захлебнулось, не успев начаться. Интербригады особенно отличались в сражениях. Говорили о больших потерях. Каждое утро перед работой Барбара ходила в штаб армии на Пуэрта-дель-Соль. Сперва к ней отнеслись с подозрением, но, когда она появилась на второй день и на третий, стали добрее. Она бросила следить за собой, исхудала, под глазами появились темные круги, все видели ее душевную боль. В штабе царил хаос, по коридорам бегали служащие в форме с бумагами в руках, повсюду звонили телефоны. Барбара надеялась, что кто-нибудь из них связан с фронтом и, может, какой-нибудь из звонков поступает из того места, где находится Берни. Она теперь все время мысленно делала это — проводила связь: то же солнце светит на них обоих, та же луна, у меня в руках книга, которую он держал, я ем его вилкой… Во вторую и третью недели февраля шли серьезные бои, однако новостей все не было. Письма тоже не приходили, но ей говорили, что сообщение с фронтом затруднено. К концу февраля боевые действия стихли, ситуация снова стала патовой. Барбара надеялась, что теперь-то новости начнут приходить. И они пришли. В последний февральский день, холодный, когда еще только-только дохнуло весной, Барбара, как обычно, перед работой зашла в штаб армии, и на этот раз сотрудник в форме попросил ее обождать в соседней комнате. Она сразу поняла, что новости будут плохие. Барбара сидела в маленьком убогом кабинете со столом, пишущей машинкой и портретом Сталина на стене. В голове промелькнула неуместная мысль: «Как ему удается содержать в порядке такие усищи?» Дверь открылась, и вошел человек в форме капитана. В руке он держал лист бумаги, лицо у него было торжественное. Барбару обдало холодом, будто она провалилась под лед, в темную воду. Она не встала, чтобы пожать вошедшему руку. — Мисс Клэр… Добрый день. Мне сказали, вы приходили сюда много раз. — Да. За новостями. — Она сглотнула. — Он погиб? Офицер поднял руку: — Нам это доподлинно не известно. Но он в списке пропавших без вести, которых считают убитыми. Тринадцатого числа Британский батальон участвовал в тяжелом сражении. — Пропавших без вести, которых считают убитыми, — ровным голосом повторила Барбара. — Я понимаю, что это значит. Вы просто не нашли тело. Офицер не ответил, только кивнул: — Они сражались великолепно. Два дня они сдерживали натиск фашистов. — Он помолчал. — Многих невозможно опознать. Барбара почувствовала, что падает со стула. На полу она разрыдалась. Ей хотелось раздвинуть доски, чтобы добраться до земли, потому что в ней лежал Берни. Глава 12 Обеденный зал отеля «Риц» был залит светом искрящихся люстр. Гарри занял место за длинным столом, зарезервированным для персонала посольства. Рядом с ним сидел Толхерст, по другую руку осторожно примостился на стуле Гоуч, пожилой мужчина, проводивший с ним инструктаж по протоколу. Он был лысым, с обвислыми седыми усами, обладал мягким голосом и носил монокль на длинном черном шнурке. Лацканы его вечернего костюма покрывала перхоть. Воротничок рубашки — стойка с крылышками под галстук-бабочку — натирал Гарри шею, пока он осматривал стол: два десятка сотрудников посольства явились показать себя. Во главе стола сидели Хор с женой, леди Мод, невзрачной крупной женщиной. Место с другой стороны от Хора занял Хиллгарт, на его морской форме сияли медали.