– Это была бы проделка не уровня товарища Тимошенко. И мы проверили. Человек тот же. – Точно? – Он же ехал в Китай… – Отпечатки пальчиков? – По ним человек тот же. – Человек тот же, мозги у него чужие, ты это мне хочешь втолковать, Лаврентий? На этот раз, почувствовав раздражение в голосе Сталина, Берия предпочёл промолчать. Когда нарком ушел, Сталин смял пачку «Герцоговины», выбросив ее в мусор, мгновенная вспышка гнева прошла, все-таки власть учит сдерживать и не показывать свои истинные чувства. Но злость оставалась. Очень редко Берия так ошибался. Чаще всего ему давалось угадать желания вождя и без подсказок. Как он не понял, что Сталин придает этому делу первостатейное значение? Заработался? Зазнался? Забронзовел? Может быть, пора на пенсию памятником работать? Почему так настойчиво товарищ Виноградов старается обратить внимание Сталина на себя? Что он хочет? И ведь получается у него и внимание обратить, и как-то даже влиять на решения партии и правительства. Сталин недобро так усмехнулся, он вспомнил первое письмо Писателя, где был анализ событий на еще не начавшейся Финской войне. Дельный анализ, причем, когда события пошли по описанному сценарию, он протолкнул несколько идей комбрига: Чуйков оперативно заменил Духанова, а прорывом линии Маннергейма занялся лично Тимошенко. И ведь сработало. Помогло! Он чувствовал, что реально помогло! А еще в том письме, в конце, большими буквами было написано: «НЕ ОТДАВАЙТЕ ВИЛЕНСКУЮ ОБЛАСТЬ». Переговоры о передаче Виленской области Литве уже фактически закончились. Договор был составлен. Вильно и прилегающая область стали советскими после Польского освободительного похода, когда СССР вернуло себе многие регионы, изначально принадлежавшие Российской империи. Договор передачи был готов, но что-то в нем не нравилось Сталину – уж слишком многое хотели литовские буржуи в обмен на размещение советских военных баз в Литве. Сами не воевали, признали, что Вильно не столица Литвы (это было результатом откровенного нажима со стороны Германии и Польши, что нам удалось хорошо обыграть). А сейчас хотели своими руками прибрать немаленькую область с полумиллионным населением. Конечно, в перспективе СССР должно поглотить прибалтийские лимитрофы, но пока что… Подписание договора Сталин каким-то странным инстинктивным чувством откладывал. Уже были подписаны договора с Латвией и Эстонией, но с Литвой все еще упиралось в Виленский вопрос. В итоге Литва согласилась на три военные базы и на то, что статус Вильно и Виленского края станет определен через пять лет в ходе переговоров с правительством СССР, при этом было обещано рассмотреть судьбу не только Вильно и окрестностей, но всего края, отрезанного от Польши. Как на эту разводку клюнули правители буржуазной Литвы, разве что от жадности. Подписанный 28 декабря 1939 года[78] договор с Литвой условия передачи Вильно не содержал. Теперь же комбриг Виноградов обратил на себя внимание не только успешными действиями в Финляндии, ну, удачливый и толковый командир для РККА – хорошее приобретение. Но теперь сумел как-то войти в доверительные отношения к Мехлису, человеку, преданному только делу партии и лично Сталину, и совершенно недоверчивому, с которым не то что подружиться, сойтись накоротке было крайне сложно. И был товарищ Мехлис с легким характером, легкой национальной иронией, острой колючей шуткой, но на других действовал совершенно отталкивающе, был всегда резок в оценках и требовал максимальной отдачи, был максималистом и в оценках, и в наградах, и в наказаниях. Но по долгу своей службы чаще требовал самого жестокого наказания. Что-то вроде Марата Великой революции во Франции. И вот Мехлис доносит до Сталина точку зрения никому неизвестного комбрига! Это уму не постижимо. А еще менее постижимо, что Лаврентий ничего определенного про товарища Виноградова сказать не может. Наконец-то удалось набить трубку. Сталин закурил. Мысли стали постепенно приходить в строгий порядок. Москва. Лубянка. 17 января 1940 года Загадки товарищ Берия любил. Головоломки товарищ Берия любил. А вот тайны товарищ Берия ненавидел. Потому что в его кабинете все тайное обязательно должно было стать явным. Сейчас на его столе лежало дело, на котором кроме инвентарного номера, было написано всего одно слово «Писатель». Лаврентий Павлович разложил на столе пасьянс документов и серьезно задумался. В голове сложилась фамилия. «Ну что же, Спектор, так Спектор». – решил про себя нарком. А уже через четверть часа в его кабинет вошел Марк Борисович Спектор, начальника 10-го отделения 4-го отдела ГУГБ НКВД СССР. Марик Спектор был человеком во многом уникальным, получил образование два класса чуть было не сказал церковно-приходской школы, нет, сын печника из Николаева свое первое образование получил в казенном николаевском еврейском училище, но уже с 12 лет вынужден был начать свой трудовой путь, работая переплетчиком, в 14 лет он уже подручный слесаря на судостроительном заводе «Наваль», том самом, который стал Черноморским судостроительным заводом, где строились все советские авианосцы и который сейчас новые украинские независимые власти обанкротили и готовят на слом. С юных лет в Красной гвардии, имеет опыт подпольной борьбы, в 1919-м году стал рядовым 2-го Николаевского пограничного полка. В 17 лет становится секретным сотрудником ЧК, под именем Матвея Бойченко внедряется к анархистам, оказавшись, в итоге, в повстанческой армии Махно, где умудряется стать адъютантом начальника политотдела Махно Ильи Гордеева, которого и успешно вербует. Дружит с небезызвестным Левой Задовым. Что-то ценное припрятали анархисты в Николаеве. А товарищ Бойченко помогает чекистам найти в Николаевских катакомбах клад, за что лично товарищ Дзержинский вручает ему наградной Маузер. Так что тот, кто мечтает пострелять из Маузера Дзержинского – обращайтесь! В годы Гражданской войны политбоец, разведчик. Потом служил в погранвойсках, закончил Высшую пограничную школу ОГПУ, потом из погранвойск переведен в органы госбезопасности, занимался вопросами контрразведки. – Товарищ нарком внутренних дел, капитан госбезопасности Спектор по вашему приказанию прибыл! – прибывший капитан имел густую курчавую шевелюру с прядями седины на голове, отличался какой-то избыточной, нездоровой худобой, острым взглядом и плавными движениями человека, привыкшего подкрадываться к цели. Докладывал по-военному четко, все-таки армейская служба себя давала знать. Выправка – отменная. Характер – жесткий. К врагам непримирим, к недостаткам тем более. – Марк Борисович! Есть у меня к вам одно дело. Вот оно. Папка, как вы видите, объемная. И дело пока еще не под грифом «совершенно секретно», но, боюсь, что скоро этот гриф получит. Поэтому документы беречь как будто секретность в нем установлена максимальная. Я хочу понять ответ на вопрос: каким образом человек может кардинально измениться. Даже очень кардинально. Обычный средний командир показывает очень неплохие результаты, генерирует передовые военные мысли, если верить тем же военным. Откуда? Как? Меня интересует, нет ли тут влияния со стороны? Сейчас этот товарищ находится в Ленинграде. Его аккуратно ведут. Может быть, что-то не заметили? Все отчеты в твоих руках. – Время? – Сутки. – Будет сделано. Если надо будет что-то уточнить, провести какие-то следственные мероприятия? – Продумай все, что нужно. План мероприятий чтобы завтра был готов. Дам тебе все полномочия. Действуй. Глава тридцать вторая Здравствуй, Москва! Москва. 8 февраля 1940 года В Москву я прилетел восьмого февраля. Могу сказать, осознание того, что до войны остаётся всего ничего, чуть больше года, уже было, оно преследовало меня с того самого момента, когда я оставил Оулу. Сорок четвертая уже передислоцировалась в Житомир. Увы, пришла и плохая новость: майор Чернов, который был моим начальником штаба, а сейчас, фактически, руководил эвакуацией дивизии с финской территории, умер в Ленинградском госпитале. Он погиб в мирное уже время. Водитель ошибся, машина свернула с дороги и тут же угодила в полынью. Из всех вытащили из воды. Но… переохлаждение, пневмония, в госпитале Ленинграда боролись за жизнь майора… Но увы… Шестого, когда я навещал его в госпитале, Чернов уже был без сознания, я смотрел из дверей палаты, где он метался в горячечном бреду и понимал, что даже будь у меня чудо-лекарство, тот же пенициллин, спасти его было бы маловато шансов. И всё-таки мне было его жаль. Привык я к этому принципиальному и очень толковому штабисту. Знаете, когда мы проходили подготовку, мне всё это напоминало игры в солдатики. Туда переставь пехоту, там расположим артиллерию. Не наигрался в солдатики в детстве, на тебе, играй сейчас. А тут накатывало понимание того, что всё это взаправду! Что люди, которых ты знаешь, и к которым испытываешь какие-то эмоции, отношения с ними возникают, а ты их посылаешь на смерть, и они гибнут! Это ведь как – живёт себе человек – ты о нём не знаешь ничего, он вне твоего мира. Но стоит тебе с ним познакомится, дать ему какую-то оценку, как человек входит в твой мир, становится его частью, твой мозг вбирает в себя его внешний вид, голос, запах, мимику, привычки и движения. Это происходит помимо твоей воли, твой мир становится больше. И тут бой, и тут человек уже хладный труп, последние почести, короткая речь, стопка водки, и то не за каждого… ибо сопьюсь! Но мир твой становится меньше… И от этого тоска… А ещё был страх… Страх потерять людей, когда можно их не терять. Было желание всё сделать самому, но потом быстро пришло отрезвление: ну не может же быть командир во всех дырах затычкой. И тогда я быстро понял, что такое кадровый голод. А теперь ещё и жуткий дефицит времени. И занят я был важным делом, и понимал, что докладные на меня пошли наверх. И что не только приятели и друзья есть у меня, но и враги. Вот только не определился, кем станет для меня Лев Захарович Мехлис в ЭТОЙ истории врагом или другом? А третьего не дано: попал в его сферу внимания, так разложат тебя по кубикам, сложат и куда-то зачислят: и лучше всего, чтобы в друзья. В Наркомате Обороны меня встретил деловитый капитан, вручил ордер на вселение в гостиницу, расписание мероприятий, требование по форме и сказал, что сотрудники ведомственной гостиницы в курсе, и всем, чем надо, помогут. В финансовой части получил денежное довольствие, с учетом боевых довольно прилично набежало, так что мог себе позволить и ресторан, вот только хотелось избежать ресторанных барышень, которых пока ещё ночными бабочками никто не называл. Награждение должно было произойти в Кремле завтра утром, там же должен был состояться торжественный банкет. Награждать должны были большую группу военных, отличившихся в ходе боевых действий с Финляндией. Мне уже по секрету сообщили, что мне прилетит на грудь еще одно Знамя[79]. Первый орден мой реципиент получил за военную миссию в Китае. Решил пройтись по довоенной Москве, когда ещё такая возможность выпадет, заодно посмотрю, не прикрепили ил ко мне кого-нибудь из конторы товарища Берия. Но наружного наблюдения так и не заметил. Москва была шумной всегда, сейчас, для своего времени, тем более, а вот для меня она была просто воплощением тишины и застоя. Всё очень медленно. Метро ещё не связало все районы города в одну сеть, но уже скоро это произойдёт, точнее, после войны. Судя по книгам про попаданцев, мне должны подложить женщину, чтобы узнать все мои секреты и держать в медовой ловушке до конца моих скорбных дней. Но, удивительное дело, со мной никто не знакомился, а сам я не делал попыток кого-то закадрить. Мне достаточно было наслаждаться мягкой московской зимой. Мягкой, конечно же, по сравнению с финской. Поражала чистота и порядок на улицах. С моим временем не сравнить. Милицейские патрули контролируют гражданских, комендантские патрули контролируют военных. И к патрульным обращались граждане, и не боялись! Я что-то слышал про народную милицию, так вот она какая, когда народная! Не страшная совсем. У меня трижды проверили документы – и всё вежливо, без хамства. Зашел в несколько магазинов, сделал несколько мелких покупок, проголодался. Возвращаться в гостиницу где был, по словам товарищей, очень приличный ресторанчик, было далековато. Недалеко был ресторан «Арагви». Не так далеко от центра я забрался. Поел, порадовался хорошей кухне, на фронте так не покормят, хотя пельмени в дивизию приводили очень даже недурственные, но кавказская кухня в хорошем исполнении да из свежих продуктов – нечто особенное! И все-таки был все время немного напряжён. Ждал подводки к своей тушке женщины… и не дождался. А вот возвращение в номер меня порадовало, в смысле, что всё было более-менее ожидаемо. Мои метки были нарушены. Волосок, пылинка, кто-то пересматривал документы, которые были в папке, аккуратно, не нарушил последовательность, а вот уголок одного документа оказался выпрямленным. Значит, есть реакция. Какая-то странная, но всё-таки есть! Замок в Баварских Альпах (интерлюдия) 4 января 1940 года Огонь так же приветливо горит в камине. Пожилой обитатель замка совсем плох. Он слаб, укутанный пледом все равно мерзнет. Посетитель его утомляет и, в тоже время, даёт ему ощущение нужности и полезности. Может быть это то немногое, что даёт ему силы жить и бороться с недугами, которых стало слишком уж много. – Фриц, старина, вы сегодня выглядите неважнецки, мой доктор был у вас? – Ах, оставьте, Вилли, когда мне теперь выглядеть хорошо? Пожил и ладно. – Ну вот, может мне приехать в другое время? – Вилли, оставьте этот политес, на него действительно нет времени. – Мне нужна ваша помощь, Фриц. Очень нужна. – Последняя услуга на последнюю услугу. Согласны? – Согласен. Взгляд Канариса совершенно не выражает эмоций, но вот поза этого человека маленького роста и огромной амбициозности говорит о настоящем напряжении, которое его скрутило во вроде бы удобном кресле. – Вилли, скажите откровенно, вы можете помочь мне уйти? Мне пора. А ваш доктор только продлевает мои мучения. – Последняя услуга, Фриц, и вы свободны. – Хорошо, Вилли, моё завещание в секретере, в сейфе. Ключ на шее. О! Это то, о чём я думаю? Цианид? Хорошо, я слушаю вас. – Война Германии и России. Мне нужен ключ от этой войны. – Вы раскопали это, хвалю. Не был уверен. Хорошо. – Фриц, нам нужно сделать победу над Россией безоговорочной. Не возможной, а именно безоговорочно возможной! Я очень надеюсь, что у тебя в рукаве есть какой-то козырь. – Хорошо, Вилли, ты мне помог, у меня есть человек, про которого даже ты не знаешь. Об этом сейфе ты не знал. Вилли, не делай такого лица! Сколько раз твои ребята тут всё перерыли? Я достоверно знаю три раза. Один раз промахнулся? Смотри. Сейфом оказалась крышка стола. Пожилой морской волк каким-то неуловимым движением нажал на известную только ему точку. Ничего не произошло. Нажал еще раз и еще. Небольшой фрагмент стола отошел в сторону. – Эти папки теперь твои, Вилли. Это и есть мое настоящее завещание. Но тебя сейчас интересует вот эта, красная. Этот человек – твой шанс. И оставь меня, будь другом, наедине с избавлением. Неожиданное знакомство Москва. 9 февраля 1940 года Утро началось для меня в шесть часов после полуночи. Парадная форма, выглаженная и сияющая, сапоги, верхняя одежда, всё было при мне. Как и портсигар. Хороший массивный портсигар, в котором лежали исписанные листки папиросной бумаги. Ничего более тонкого тут нет. А у меня возникла уверенность, что именно эти листки пригодятся. Нет-нет, там не было чертежей Бомбы, кое-что поважнее. Часть – это точное указание мест-залежей полезных ископаемых. Информация настолько ценная, к тому же и проверяемая. Уже это одно должно пойти мне в плюс. Иметь возможность во время войны оперировать лишними тоннами золота и каким-то количеством алмазов, чем не хорошее подспорье в войне? Кое-какие технические решения, которые тоже сберегут и время, и народное достояние. Скажите, что все решает? Кадры. Там были еще и оценки кадрового корпуса СССР, взятые из разных источников, в том числе вражеских. Разве этого мало? А информация про лекарства? И про Манхэттенский проект в том числе. Копия плана «Барбаросса» и плана «Ост». И я не могу сказать, какой из этих планов был важнее. Для начала достаточно. У меня было правило – каждый день по листку-второму. Что-то вроде дневника. Для отвода глаз писал короткие записи дневникового плана в блокноте. Авось пригодятся кому-то воспоминания победителя битвы на Раатской дороге. Хотя об этой победе очень скоро забудут. Она действительно микроскопична по сравнению с успехом командарма Тимошенко, взломавшего мощнейшую линию укреплений. Неприступной ее делал рельеф местности и то, как она в этот рельеф была вписана. Доты-миллионники, что обошлись государству в миллион финских марок каждый не принесли столько проблем, как неприметные укрепленные точки посреди болот. И не подобраться было к ним, а сколько людей положили зря, штурмуя в лоб! И все это: недооценка врага, недооценка значения разведки и саперного обеспечения боевых действий, отсутствие нормальных штурмовых подразделений, заранее подготовленных снайперов, самоуверенность и глупое упорство, с которым можно поднимать бойцов в атаку «за Родину, за Сталина», но подумать, как взять укрепленный пункт с минимальными потерями никому в голову прийти не могло. Был такой феномен гражданской войны – пленный рядовой состав включался в части победителей, офицеров или комиссаров расстреливали, а рядовые – вперед, за Революцию или за Белое движение… Некоторые могли поменять свою окраску не раз и не два. Белый солдатик – красный боец – зеленый бандит – черный анархист… и так по кругу. Вот и какой смысл был этих бойцов беречь? Завтра они на тебя могут пойти в белых цепях или на тачанках очередного батьки-вызволителя[80]. Победа – пополнимся у белых. Поражение – так меньше достанется врагу. Умение беречь бойцов воспитывается! Порой жёстко. Порой жестоко. Но без этого умения любая победа становится Пирровой. Цена за нее будет страшная и жуткая. Записи делал химическим карандашом. Чернильная ручка для этих целей не годилась. Впрочем, химический карандаш был в это время очень распространенным средством выдачи информации. До награждения и торжественного приема оставалось еще куча времени. Как его потратить? Писать ничего не собирался. Еще напишусь. А вот пройтись по утренней столице не помешает. Как это у Булгакова, любовь выскочила из-за угла? Она спешила, опаздывала на работу. Обычная вроде женщина в зимнем пальто и шляпке. В руках она несла несколько канцелярских папок с бумагами, которые прижимала к груди. Что меня зацепило? Ее походка, грациозная, как у балерины, не смотря на груз. И глаза… глаза потом, когда она посмотрела на меня с укоризной: – Товарищ военный, вы мне загораживаете проход, а я опаздываю!