– Лизель! К моему удивлению, на крыльце нас встречал Йозеф. Выглядывая из-за столбиков, он беспокойно топтался на пороге. – Зефф, что стряслось? – ласково спросила я. Я знала, что братишка волнуется из-за прослушивания и что выступление перед чужими людьми дается ему огромной ценой. Подобно мне, он прятался в тени; в отличие от меня, предпочитал из нее не выходить. – Маэстро Антониус, – прошептал Йозеф. – Он здесь. – Что? – От неожиданности я выронила сумку. – Уже? – Скрипичного мастера мы ожидали не раньше вечера. Брат кивнул. Тревога, искажавшая его бледные черты, сменилась озабоченностью. – Он торопился перебраться через Альпы. Не хотел, чтобы в горах его застигла метель. – Зря он беспокоился, – раздался голос Кете. Мы с Йозефом удивленно воззрились на нее. Сестра смотрела куда-то вдаль, и взгляд у нее был стеклянный. – Король все еще спит, спит и ждет. Зима пока не началась. Кровь застучала у меня в висках. – Кто спит? Кто ждет? Но Кете больше ничего не сказала и просто прошла мимо Йозефа в гостиницу. Мы с братом переглянулись. – С ней все в порядке? – спросил он. Я закусила губу, вспомнив, как персиковый сок стекал по губам и подбородку сестры, будто кровь, но потом качнула головой. – Все нормально. Где маэстро Антониус? – Прилег отдохнуть. Мама велела его не беспокоить. – А папа? Йозеф посмотрел в сторону. – Не знаю. Я закрыла глаза. Именно сейчас отец куда-то запропастился! Он и старый маэстро дружили еще с той поры, когда играли при дворе князя-епископа. У обоих эти времена остались в прошлом, только один из друзей пошел дальше другого. Первый закончил карьеру приглашенным оркестрантом при дворе австрийского императора, а второй каждый вечер искал утешения на дне пивной бочки. Я открыла глаза и заставила себя улыбнуться. Протянула Йозефу починенные смычки, обняла его за плечи. – Ладно. Пора готовиться к выступлению, так? * * * На кухне бурлила работа: все пеклось, варилось, жарилось. – Ты вовремя, – коротко бросила мама и подбородком кивнула в сторону большой миски на столе. – Фарш готов, займись оболочкой. – Сама она стояла у плиты и помешивала партию сарделек в чане с кипящей водой. Я надела передник и не мешкая принялась начинять фаршем длинную кишку, завязывая узелок после каждой порции – так получались сардельки. Кете нигде не было видно, и я послала за ней Йозефа. – Отца не видела? – спросила мама. Я не осмелилась поднять глаз. Наша мама была невероятно хороша: фигура до сих пор сохранила девичью стройность, волосы не утратили блеска, кожа – гладкости. В вечернем сумраке, в неярких лучах рассвета и заката, в золотых бликах свечей все еще можно было найти подтверждение маминой славы не только как лучшей певицы Зальцбурга, но и как признанной красавицы. Однако в уголках ее пухлых губ и на переносице залегли морщины – их прорезало время. Время, тяжкий труд и отец. – Лизель? Я покачала головой. Мама вздохнула. О, сколько всего означал этот вздох: гнев, разочарование, безнадежность, смирение. Она по-прежнему обладала даром выразить любую эмоцию при помощи звука, одного лишь звука. – Ну что ж, – промолвила она, – будем надеяться, маэстро Антониус не сочтет его отсутствие оскорбительным. – Уверена, папа скоро вернется. – Я взялась за нож, скрывая обман. Начинить, закрутить, отрезать. Начинить, закрутить, отрезать. – Мы должны верить. – Верить! – Мама горько усмехнулась. – Одной верой сыт не будешь, Лизель. Начинить, закрутить, отрезать. Начинить, закрутить, отрезать. – Ты же знаешь, какой папа обаятельный. Он способен уговорить деревья плодоносить посреди зимы. Перед его шармом никто не устоит. – Да уж, знаю, – сухо отозвалась мама. Мои щеки вспыхнули: я появилась на свет всего через пять месяцев после того, как родители обменялись брачными клятвами. – Шарм – это замечательно, – продолжала мама, выкладывая сардельки на бумажное полотенце, – только от этого хлеба в доме не прибавится. Весь свой шарм он растрачивает по вечерам на дружков, вместо того чтобы использовать его, показывая сына профессионалам. Я промолчала. Когда-то семейной мечтой было возить Йозефа по столицам мира и представлять его таланты на суд более взыскательных и богатых слушателей, однако надежда эта не осуществилась. Теперь, в четырнадцать, мой брат уже слишком вырос, чтобы прослыть вундеркиндом подобно Моцарту и Линли[7], и в то же время был слишком юн, чтобы получить постоянное место в каком-нибудь оркестре. Несмотря на выдающиеся способности, ему предстояло еще не один год совершенствовать мастерство, и, если маэстро Антониус не возьмет его в ученики, на музыкальной карьере Йозефа можно ставить крест. Таким образом, на сегодняшнее прослушивание возлагались большие надежды, и важным оно было не только для Йозефа, но и для всех нас. Мой брат получал шанс подняться над скромным происхождением и явить миру свой талант, а для нашего отца это была последняя возможность – в лице собственного сына – выступать на сцене перед лучшими аудиториями Европы. Мама надеялась, что успех поможет ее младшенькому избежать тяжелой, изнурительной участи, связанной с содержанием гостиницы; ну а Кете рассчитывала, что будет приезжать к знаменитому братцу во все крупные города: Мангейм, Мюнхен, Вену, а может, даже в Лондон, Париж или Рим. А я… Для меня это был способ донести мою музыку до других людей, кого-то еще помимо меня самой и Йозефа. Пускай Кете и обнаружила мои тайные сочинения, спрятанные в шкатулке под кроватью, но слышал их один лишь Йозеф. – Ганс, – удивленно воскликнула мама, – мы не ждали тебя так рано! Нож в моей руке соскользнул. Чертыхнувшись себе под нос, я сунула палец в рот, чтобы остановить кровь из пореза. – Не хочу пропустить такое важное событие в жизни Йозефа, фрау Фоглер, – отозвался Ганс. – Я пришел помочь. – Ох, Ганс, благослови тебя Господь, – благодарно промолвила мама. – Ты – наше спасение. Я забинтовала кровоточащий палец, оторвав полоску ткани от передника, и продолжила работу, изо всех сил стараясь не привлекать внимания. Это жених твоей сестры, повторяла я себе, и все равно невольно украдкой поглядывала на Ганса из-под ресниц. Наши глаза встретились, и в тот же миг весь жар из кухни куда-то улетучился. – Доброе утро, фройляйн, – поздоровался Ганс. Дистанция, которую он тщательно соблюдал, ранила меня сильнее, чем соскользнувший нож. А ведь когда-то мы были близки. Когда-то звали друг друга просто Ганзль и Лизель, были друзьями, если не больше. Давным-давно – до того, как все мы повзрослели. – А, Ганс, – я деланно хохотнула. – Мы же почти семья, ты по-прежнему можешь называть меня Лизель. Он чопорно кивнул. – Рад встрече, Элизабет. Элизабет. Формально и холодно, как и наши теперешние отношения. Я выдавила улыбку. – Как поживаешь? – Хорошо, спасибо. – Карие глаза Ганса смотрели настороженно. – А ты? – Тоже хорошо. Чуточку волнуюсь. Ну, то есть, из-за прослушивания. Выражение лица Ганса смягчилось. Он подошел к столу, взял нож и стал делать то же, что и я, – набивать кишку фаршем, перекручивать и отрезать сардельки. – За Йозефа можно не переживать, – сказал Ганс. – Твой брат играет, словно ангел. Он улыбнулся, и лед между нами немного подтаял. Мы вошли в рабочий ритм: начинить, закрутить, отрезать, – и на мгновение я была готова притвориться, что все идет, как в детстве. Отец давал нам обоим уроки игры на клавире и скрипке, мы сидели на одной скамейке, вместе учили одни и те же ноты, одни и те же гаммы. И хотя Ганс не продвинулся дальше самых простых упражнений, мы проводили долгие часы за клавиром, соприкасаясь плечами, но никогда – пальцами. – А где же сам Йозеф? – поинтересовался Ганс. – Убежал в Рощу гоблинов? Как и все мы, Ганс сиживал на полу у ног Констанцы и слушал ее рассказы про кобольдов и хёдекенов, гоблинов и русалок, про Лесного царя – Владыку Зла. Прежняя близость затеплилась между нами, словно жар в угольках. – Может, и там, – тихо ответила я. – Сегодня последняя ночь года. Ганс фыркнул. – Разве он еще не вырос из игр в фей и гоблинов? Презрение в его голосе стало для меня ушатом холодной воды; оно уничтожило последние сентиментальные чувства, связанные с общими детскими воспоминаниями. – Лизель, не присмотришь за чаном? – сказала мама, утирая пот со лба. – С минуты на минуту должны привезти пиво. – Сударыня, давайте я присмотрю, – вызвался Ганс.