– Она сказала – ты придешь, – сквозь смешок, больше похожий на клекот хищной птицы, сказал Мастер Струн. Он злорадствовал. Он травил душу Макарову, ковыряясь грязной палочкой в обнаженной ране. – Она сказала – ты обязательно придешь. Ты умный, ты догадаешься. Но ты опоздаешь. И ты пришел. И ты опоздал. В глазах Макарова начала сгущаться багровая тьма. Он готов был двинуться прямо на ствол, только чтобы добраться до этого… паука. Добраться и раздавить голыми руками. – Это ты убивал девушек? – спросил Виктор, с трудом разжав стиснутые до треска зубы. Его взгляд метался по комнате, ища, что можно использовать как оружие. – Я, – Ольшевский осклабился, показав неровные зубы. – Зачем резал пальцы? – Чтобы шлюхи не играли на скрипке… ха-ха… это смешно… было. – Где прятал пальцы? – Ты все найдешь… тут. Я не прятал… Мне нужно было видеть… часто. Она сказала – ты придешь и сам найдешь… я не прятал ничего… – Зачем! – взвыл Виктор. – Зачем ты убил ее? Она сказала, что я приду. Ты знал, что я приду! Так зачем ты ее убил? Мастер Струн посмотрел на Макарова. На секунду показалось, что в его глазах мелькнуло удивление. Потом губы убийцы медленно, с трудом, растянулись в глумливой ухмылке. – Она говорила, что ты… что ты умный… А ты… дурак… Ольшевский сипло захохотал, откинув голову. Он махнул пистолетом в сторону Ирочки. – Она говорила, что ты придешь за мной, а ты пришел за ней! Какой же ты дурак! Коробка с инструментами, которую Макаров подцепил носком и отправил в сторону Ольшевского, как футбольный мяч, с грохотом ударилась о стену в сантиметрах от головы убийцы. Тот ошарашенно дернулся, вскинул руку и выстрелил. Но Макарова уже не было там, куда он стрелял. По сложной траектории, уклоняясь и корпусом и движением, Виктор бросился на Мастера Струн. С ужасом Виктор услышал сквозь грохот выстрела, как пуля чавкнула, попав во что-то мягкое. В тело Ирочки! Совершенно озверев, Виктор заорал что-то нечленораздельное, одним махом преодолел оставшиеся три метра. Схватил вооруженную руку Ольшевского и попытался выкрутить пистолет. Но старик оказался силен. Он попытался вывернуться и еще несколько раз нажал на спуск. Пламя опалило Макарову брови, он чувствовал завихрения воздуха от пуль, прошедших в считаных сантиметрах от его лица. А стальные комочки снова попали в Ирочку! Макаров взвыл, будто подстрелили его самого, подсек ногу Ольшевского, одновременно скрутив корпус. Старик потерял равновесие, начал заваливаться, не выпуская пистолета. На мгновение его запрокинутая голова открыла дряблое, в складках, горло. Сжатые пальцы Виктора вонзились в кадык Мастера Струн раньше, чем сам Макаров что-то успел подумать. Ольшевский хрюкнул, уронил ствол, рухнул на пол и схватился за шею, будто пытался сам себя задушить. Он сучил ногами, извивался, издавая какие-то нечеловеческие звуки. Виктор отрешенно смотрел за этой «пляской Святого Витта», пока попытки тела спастись не сменились предсмертными судорогами. Ольшевский выпучил глаза на побагровевшем лице, пустил пену изо рта, опорожнил кишечник и, наконец, затих. Его голова поникла, и взгляд потух. Кровь, смешанная с тягучей слюной, продолжала стекать с отвисшей губы. Ольшевский был так омерзителен, что возникло желание его немедленно оживить, чтобы после этого сразу же убить снова. Несколько раз. Виктор сел на пол и привалился к стене. Хотелось умереть. То, что ждало его впереди, было хуже смерти. Его взгляд остановился на темном зрачке камеры наблюдения, установленной в углу комнаты. Виктор посмотрел на тонкую руку Ирочки, почти касавшуюся пальцами пола, и набрал номер полковника Васильева. Часть вторая Война с собой 22. Седой всю жизнь был склонен к внешним эффектам. Он всегда немного позировал, даже когда оставался наедине с самим собой. А в присутствии публики он и вовсе преображался. Жесты и движения его делались еще более элегантными и даже величественными. На лице играла сардоническая полуулыбка, глаза светились усталой иронией. Он ощущал себя Повелителем. Именно так, с большой буквы. Это не означало, что ради театральности он мог поступиться практичностью и эффективностью. Дело все же превыше всего. Но артистическая натура требовала не только результата, но и обстановки. Агента он принял не в своем кабинете – рангом не вышел, чтобы в апартаментах Профессора бывать. Но и не в рабочей допросной. Во-первых, незачем человека пугать, не настолько велико прегрешение. А во-вторых – не просто так это Агент. Это слово означает в том числе и серьезную степень конспирации. В организации, которую возглавлял Седой, случайных людей не встречалось, каждый проверен и перепроверен сто раз. Но конспирация диктует свои правила. Чем меньше людей, даже проверенных, в доску своих, о чем-то знает, тем меньше людей могут об этом кому-то чужому рассказать. Случайно, под шантажом, под пытками, под психотропными веществами, как угодно. В конце концов, никто не отменял истину – предают только свои. Чужой не может тебя предать, потому что он чужой. Ударить в спину может только тот, кто стоит у тебя за спиной и находится достаточно близко. Обычно это тот, кому эту самую спину доверено защищать. Потому что ему уж точно никто помешать не может. В подвальном помещении промышленного здания на окраине Москвы царили холод и сырость. Большая, едва ли не со спортзал величиной, комната была погружена во мрак. Только у дальней стены гудела и помаргивала старая люминесцентная лампа. Дефлектор на ней был настроен так, что она, как театральный софит, выхватывала из тьмы стоящий у стены стул, на котором восседал, закинув ногу на ногу и откинувшись на спинку, сам Седой. Он держал в руках старую трость, постукивая ей по ладони. Агент шел от входа в противоположном конце комнаты медленно, ориентируясь только на это световое пятно, опасаясь наткнуться на невидимые препятствия. Шаги гулко отдавались меж бетонных конструкций. Резко очерченный световой контур притягивал взгляд к Седому, и за границей тени едва угадывался силуэт третьего человека. Седой вряд ли пришел бы на встречу один. Слишком многое для него значило понятие «безопасность». Кстати, та же тень скрывала еще одну дверь в помещение, которая располагалась буквально в трех-четырех метрах от Седого. Находиться в глубине помещения, из которого есть только один выход? Да никогда в жизни! Когда звук шагов приблизился и очертания Агента проступили сквозь темноту, Седой молча поднял трость и направил ее в сторону Агента, как ствол пистолета. Шаги мгновенно стихли. Седой выдержал мхатовскую паузу, почти в минуту, и притворно вздохнул. Демонстративно притворно. Давая понять, что ему не слишком приятно то, что он скажет, но тому, кому он это скажет, намного неприятнее услышать это, чем ему – произнести. – Я разочарован, – сообщил Профессор и снова замолчал, пристально глядя в темноту, туда, где едва угадывался человек, пришедший за наказанием. Прошла еще почти минута. Агент не произнес ни звука. Седой позволил губам чуть дрогнуть, изображая улыбку. Хорошая школа, серьезный опыт. В присутствии Седого людям дозволялось раскрывать рот, только когда он требовал непосредственного ответа. В остальных случаях прервать его являлось страшным грехом. Даже отвечать на риторические вопросы. Только молчать и внимать. Не слушать, а именно внимать. Почтительно и со страхом. – Это было очень простое задание, – вздохнул Седой и снова замолчал. Из тени не доносилось ни звука. Агент, кажется, даже дышать перестал. Очертания фигуры с трудом угадывались. Но, судя по всему, человек в тени не шевелился. На первый взгляд происходящее выглядело нарушением всех писаных и неписаных правил. По всем канонам, допрашиваемый должен находиться на ярком свету, а его палач скрываться во тьме. Лампа в глаза – классический прием всех оперов всего мира. Но тут ситуация была иной. Седой не допрашивал. Ему не надо было вызывать страх неизвестностью. Во-первых, какая может быть неизвестность, если Агент его знает? А во-вторых, он не допрашивал. И не наказывал. Ему не нужно было по мельчайшим деталям мимики угадывать мысли, которые человек пытается скрыть. Седой и так досконально знал все, что сейчас в голове Агента. В голове любого из сотен его агентов. В голове всех, кто на него работает. Потому что эти люди не были наемниками, не были идейными последователями. Они все были его Детьми. Он знал их всю жизнь. Всю их жизнь. Он научил их всему, что они знают. Он мог предугадывать все их действия. Более того – управлять их действиями. Если бы только не проблема с вышедшим из-под контроля агентом по кличке Механик! Но это исключительный случай, и это его личная ошибка. Одна-единственная ошибка за много лет. Остальные его люди проблем не создавали. Они были его армией и его семьей одновременно. Поэтому он не испытывал злости по отношению к Агенту. В конце концов, никаких особых бед пока не случилось. – Это было очень простое задание, – повторил Седой, сокрушенно качнув головой. Неудовольствие – вот самое страшное наказание для его людей. Они боялись не того, что Седой может с ними сделать. Они боялись его расстроить. – Этот человек… – Седой пошевелил пальцами в воздухе, будто бы вспоминая имя, хотя он никогда ничего не забывал. – Его нужно было просто взять под плотный контроль. Перекрыть ему воздух. Его не надо ломать, его надо просто… стреножить! Он не должен иметь возможность делать что-то, чего мы не предвидим и не контролируем. Понимаешь? – Да, – из темноты донесся даже не голос, а шевеление воздуха. – А он пока совершает действия, которые не укладываются ни в какие рамки! Он действует полностью непредсказуемо! Понимаешь? – Да. – И если он непредсказуем, то он не только бесполезен для нас. Он для нас становится опасен! Понимаешь? – Да. Чтобы человек действовал эффективно, он должен иметь положительный заряд. Это аксиома, которую не знают тупые командиры. Они запугивают своих людей, гнут их. Они думают, что из-за страха получить палкой по спине человек может сделать невозможное. Это не так. Это знают даже дрессировщики собак. Собаку можно заставить бояться что-то сделать не так. Но страх или боль никогда не заставят ее делать ТАК. Не брать – можно научить кнутом. Брать – можно научить только пряником. Седой широко улыбнулся. В его годы люди не любят так улыбаться. Зубы обычно не очень хорошо выглядят. У Седого с зубами все было в порядке. У большинства людей машина стоит меньше, чем вложено в зубы Седого. – Ты знаешь, что делать. Этого жеребца надо стреножить. Не ломать ему ноги, не запугивать. Просто он должен быть ограничен в возможностях. Он должен искать. Но так, чтобы мы могли видеть, что он ищет и куда движется. И чтобы он не мог сделать ничего, чего бы не могли увидеть. Как ты это сделаешь – твоя проблема. Полномочий у тебя для этого достаточно. Ты меня понимаешь? – Да… – прошелестело из тени. Едва заметным движением кисти Седой отпустил Агента. В тишине звук удаляющихся торопливых шагов звучал, как капель в огромной жестяной трубе. Взвыла и захлопнулась входная дверь. Седой усмехнулся. – Ты чем-то недоволен, Роман? – обратился он к тому, кто сидел у стены. Хмыканье Седой скорее угадал, чем услышал. – Зачем тебе нужен этот следак? Это потенциальная угроза. Его надо ликвидировать. Седой покачал головой. – Знаешь, Роман, я имею насчет тебя далеко идущие планы. Но ты постоянно заставляешь меня сомневаться в моем выборе. – Почему? – Голос Романа был совершенно ровным. Разве что капелька любопытства просочилась сквозь стенку невозмутимости. – Ты слишком склонен к простым решениям. Ты недальновиден. Ты идешь к цели как танк по директрисе. Ни одного лишнего движения рычагами. А все, что стоит на твоем пути, должно быть раздавлено. – И что в этом плохого? – Ты, Роман, теряешь очень многое. Ты не умеешь просчитывать и обращать себе на пользу то, что должно было пойти тебе во вред. А это очень важно. Жизнь – не боксерский поединок. Жизнь – это очень длинная шахматная партия. Этот следак, как ты говоришь, может быть бесконечно полезен нам. И если даже он окажется не полезен напрямую, окажется с брачком, то может помочь нам исправить другой брак. Понимаешь? Человек в тени не ответил. Седой чуть скривил губы. Это был не риторический вопрос. Это был прямой вопрос. На него надо было ответить. Роман этого не сделал. Это могло значить многое. А могло ничего не значить. Роман всегда был очень строптив. Но и очень талантлив. С талантами всегда приходится больше возиться. Седой вздохнул и поднялся. – Поехали, Роман, – сказал он, направляясь к двери.