– Я люблю вас, друзья, – сказал Миша Оно, поцеловав стену. И не было ни жизней, ни смертей сейчас, здесь, в этом реальном месте, и Афанасий за стеной плакал и стонал, словно музыка сфер, и ему так хотелось выйти отсюда, что он никогда не согласился бы покинуть это Божье место. И наступила еще одна одинокая ночь. Ничего не было. Раздраженный Яковлев спустился сверху, совмещая в себе внутреннее и внешнее. – Эй, ты, козел идиотский! – громоподобно заорал он. – Ты издеваешься, демиург лысый, надо мной?! Лао припудрил вселенскую лысину на своем никаком теле. Он был спокоен и зол. – Ты мне сам не дал, когда я хотел тебя. – Ты был омерзителен, – опять заорал Яковлев. – Я не могу дать такому слюнявому человеку, включенному в реальность только собственных кишок! – Сам виноват в дальнейшем, – гнусным тоном сказал Лао, сооружая всемирный потоп. – Мог бы понять ситуацию и явиться мне в истинном виде. – Ты обнаглел!!! – снова заорал Яковлев. – Ты не можешь совершить простейшее действие, которое под силу даже козлу!!! – Не все так просто, Оля, – сказал Лао, умирая и воскресая. Яковлев смолк на века и отдохнул от наглости партнера по творческому акту. Потом он стал вкрадчиво шептать: – Ты не понимаешь, что мы теряем время, дубина. Они же похитили у нас тайну жизни, а мы никак не можем совершить этот проклятый любовный поступок. А по-другому ведь не проникнешь к ним; не согрешив, нельзя попасть в гущу собственного творения! Поэтому я все же предлагаю тебе мир и дружбу, поскольку иного пути у нас нет. – А может, я не хочу больше туда? – спросил Лао, восставая из пепла. – Как это так! Они же там… «Ну и хрен с ними», – подумал Лао. – Я прошу тебя, родная ты моя! – Я должен подумать, – сказал Лао, удаляясь в уединение. Волны плескались над его головой, покой расцветал повсюду. Иисус Кибальчиш куда-то исчез. Опанас Петрович сказал свое слово. И Лао стал неким человеком-вообще; он лежал на мягкой перине, затягиваясь сигарой, или же стоял в кузове грузовой машины, принимая снизу ящики, чтобы класть их в штабеля, а иногда просто забывал осознать свою истинную деятельность в тот или иной момент. Все было не существенно и не важно, лишь его мысль, его сомнения имели смысл; и Лао думал о предстоящем непрерывно, не отвлекаясь на перипетии судьбы и на радости иных физических состояний, и никак не мог решиться на что-нибудь. Его вопрос, конечно, можно было свести к обычной дилемме, выразимой в простой фразе-антиномии, над которой легко подшутить, но, в отличие от известных идейных развилок, выпадавших на долю знакомых всем существ, его задача заключалась в том, чтобы набраться смелости для выбора меньшего, а не большего, более простого, а не великого; решиться на самоограничение и низведение себя в гнусное, почти животное состояние: решиться «не быть». – Не быть или быть – вот в чем загвоздка! – размышлял Лао. – Как я могу оставить все ради чего-то, бесконечность ради ограниченности? Я могу вобрать в себя то, чем я собираюсь стать; могу стать таким, не теряя всеобщности; зачем же мне лишаться вершины и власти, чтобы пасть в примитивную неизвестность только для того, чтобы завоевать и ее тоже? Ничего не существует; нам нужны новые задачи, создающие иллюзию существования, но почему эта задача имеет больший смысл, чем стремление к небытию, заложенное мною во все? Я недоумеваю, и сомневаюсь, и смотрю сейчас в окно вот этой комнаты, и мне нравится это окно. Я хочу любить это окно, я люблю его прозрачность и в то же время естественность; я могу смотреть сквозь него, но не могу пройти сквозь него, не разбив. Я могу это сделать, но мне надоело быть таким. Высшему существу нужна ограниченность и нужен такой же баланс между бытием и небытием, как у стекла, которое есть и которого нет; прелесть реальности рождается только от грусти своей ничтожности, своей неспособности умереть до конца, своего несоответствия и высшему, и низшему. Иногда я люблю пиво в лунную ночь, которая струится в шашлычном камине снежного цилиндра во тьме любви. Я готов целовать реальность в губы, накрашенные лиловой помадой; готов отдать ей свое время и увидеть блаженный конец в каждой секунде ее часа, готов потерять свою всеобъемлющую таинственность ради небольшой тайны, которая притаилась за дверью в девическую квартиру, готов умереть сейчас же, если это только будет истинным изменением, готов продолжать это все. Это как воспоминание о настоящем, как нечто несущественное, случайное, ставшее важным и определяющим другое; как новорожденная из разных бредовых имен и событий субстанция. Могу ли я принять кружку пива, отвергнув Бога? Возможно, лишь конкретика разрушит скуку ясной нравственной задачи, встающей перед ограниченным существом; если же я не ограничен, то мне нечем уничтожить мою личную задачу; главное во мне не будет подвергнуто смерти, воплощаясь в низшем виде; то, что будет, не изменит ничего в принципе. Я не могу бояться, отсекая от себя могущество, – страшит лишь восхождение, а не поражение в этих условиях; быть может, я приобрету небо в чашечке цветка взамен истинного неба – а все минимальное более совершенно, чем все остальное. Я чувствую личность, получающуюся из меня в то время, как я размышляю и говорю это для себя; пусть она будет оригинальной и узнаваемой с первого взгляда; пусть ее жесткие рамки станут надеждой на лучшее будущее и сладкое прошлое. Пусть произойдет какая-нибудь мистерия, возможно, моя смелость послужит мне оправданием для чего-то нового; может быть, удовольствия окупят мой риск. Я видел картинки бытия, слушал звуки разной частоты, трогал предметы и знал вкус нектара; но кто знает, может быть, собачье дерьмо имеет свою прелесть именно тогда, когда ты сам почти животное или оборотень? Мои раздумья несущественны, Яковлев ждет меня, и я истинно хочу. Прощай, все на свете, я готов искупить свою вершину, уйдя в народ. Я нахожусь пока здесь, обращенный в слова, и ничего не знаю, кроме всего. Что станет моим возвращением? Да здравствует мандустра. Поздним утром Гриша Лоно шел по улице, насвистывая веселую песню. На голубом небе сияло солнце, не омраченное ни одним облаком. Остановившись у витрины колбасного магазина, Гриша закурил, далеко отбросив потухшую спичку. – Эй, детка! – крикнул он, посмотрев на проходящую девушку. – Мне кажется, я хочу тебя. Девица зарделась, словно ей сделали предложение, и перестала идти дальше. Она радостно оглядела соблазнительную крепкую фигуру Гриши и закрыла глаза. – Принц, я счастлива отойти ко сну с тобой! – шепнула она нежно, словно ее губы касались уха любимого человека. – Это прелестно! – отрывисто промолвил Гриша Лоно, начав прыгать на одной ноге, как дурачок. – Ты, наверное, молод и чудесен, радость моя? – спросила девушка. – Ну конечно, красавица. Я счастлив стоять сейчас рядом с тобой. Я люблю девиц. – Но что же нам делать? – За мной! – закричал Гриша Лоно, захватив девушку своей ласковой рукой, желающей доставить радость и любовь, и словно взлетая куда-то к вершинам чувств и страстей, чтобы замереть там, образовав тайное объятие на некоторое время, и произвести любовь из своих физических тел так же, как материя в венце эволюции производит на свет идею, отражающую весь мир. Счастье ждало влюбленных, и скамейки услужливо предлагали им самих себя; их ждали подъезды, крыши и томные поляны – везде был готов стол и дом; и солнце, не являясь настырным человеком, могло спокойно смотреть на веселые забавы милых существ, а те не боялись открыться этому взгляду, совсем как порнозвезды, выставляющие напоказ под сильный свет ламп части своих тел, потерявших вместе с невинностью и интимность, и сокровенный секрет. Гриша Лоно взял руку девушки, и они шли вперед, желая друг друга. – Моя маленькая! – говорил Гриша, глядя на девушку, и хотел ей счастья. – Скажи мне, принц, – спрашивала она, – что означает наша жизнь? – Ничего, – весело отвечал Гриша. – Мы как бабочки, которые существуют только для того, чтобы любить и умереть. – Я существую, чтобы отдать себя! – патетично воскликнула девушка. – Я хочу отдаться! В этом мой единственный смысл. – Кто знает, – мрачно сказал Лоно, сплюнув сквозь зубы. Они замолчали, ни о чем не думая. Потом некий мальчик, поедающий мороженое, показал на них пальцем и изобразил наглое выражение на лице. – Не люблю детей, – грустно произнесла девушка, жалостливо цыкнув. – А если ты забеременеешь? – злобно спросил ее Лоно. – Не знаю, я не люблю говорить об этом, – отрезала она. – Давай покурим, – сказал Лоно, останавливаясь. Он вынул грязную пачку сигарет и предложил девушке. Она взяла сигарету и вставила ее в рот. Гриша галантно поднес спичку, потом закурил сам. – Знаешь, что я скажу тебе, милая моя? – спросил он, начиная беседу. – Я не понимаю связи между отношениями людей и наличием или неналичием факта свершения ими любовного акта друг с другом. Точнее, я понимаю всю важность и влияние этого акта на дальнейшую дружбу или ненависть, но мне странно иметь в виду при рассмотрении человеческих отношений некий момент единения половых органов данных людей, повлиявший на дальнейшее. Казалось бы, это животное, даже детское действие не должно быть таким уж важным для умных и цельных структур; а, однако, именно оно зачастую оказывается кардинальным событием в пересечении жизненных путей двух высокоразвитых индивидов и определяет порой все состояние их внутреннего мира на данный отрезок времени. Лоно веско помолчал, глубоко затянувшись дымом от сигареты. – В самом деле, – продолжил он мысль. – Кто бы мог подумать из устроителей этого мира, что такие замечательные понятия, как любовь, честь, верность, долг и прочее, будут впрямую зависеть от взаиморасположения каких-то, извиняюсь, «пипок»? Ведь это же восхитительно и интересно, дева моя! Это истинный грех, именно он так чудесен и приятен; ведь когда я думаю о том, как ты прекрасна, я готов мысленно сорвать с тебя трусы! – А я готова натурально сорвать с тебя трусы, – серьезно сказала девушка. – Так в чем же дело, – вскричал Гриша Лоно, подпрыгивая. – Может быть, это – любовь? Может быть, мы любим друг друга?! – Я просто сохну по тебе, – сказала девушка. Мгновенно они выбросили свои горящие сигареты куда-то вдаль, посмотрели друг на друга, словно еще не видели своих красивых лиц; руки их соединились, сжимаясь в бешеном пожатии, и наконец легкий и доверительный поцелуй завершил это любовное признание, доказывая близость к истине интересных речей Гриши Лоно. – Я, наверное, погибну и закончу свое бытие, – сказал Гриша, отсоединив свои губы от девичьих. – Я не знаю, кто я такой и кто меня создал. Мне кажется, я в самом деле бабочка, которая нужна только для первой и последней любви, но сдается мне, что я несу в себе зародыш жизни вечной. Плевать, я не помню своего прошлого и не знаю будущего; я не вижу никаких целей, кроме тех, о которых я очень умно сказал, но я отдаю себя только для этого; да здравствует ночь, объятия и чувство конца; может быть, я – чье-то орудие, но умирая, я доставлю тебе радость и дам тебе смысл! – Не говори так, – грустно прошептала девушка, своей рукой поглаживая член Гриши сквозь джинсы. – Ты будешь жить долго и умрешь в один день со мной! – Может быть, – растерянно произнес Гриша, залезая девушке под юбку. – Я уверена, что все будет хорошо, – сказала девушка, расстегивая ширинку Лоно. – Возможно, – проговорил он, оттягивая резинку девушкиных трусов. Они еще делали какие-то мелкие приятные действия, но потом Гриша резво отпрыгнул от девушки назад, посмотрел на нее и сказал: – Послушай! Что мы тут делаем? Пойдем лучше трахаться ко мне. – Ура! – крикнула девушка, оправляя юбку и беря Лоно под руку. Какое-то время они шли по дороге, пребывая умами в своих вожделенных предвкушениях. Никто не говорил ничего; то, что должно было свершиться, все-таки имело, наверное, большой смысл, несмотря на разочаровывающую конкретную реальность происходящего; и поэтому в этот момент времени гармония была достигнута и различие всеобщего и случайного было преодолено, и все могло тут же закончиться прямо на этих словах; но тут Гриша Лоно издал звук, похожий на «ух», и история снова продлила свое движение. Потом Гриша и девушка пришли в какую-то квартиру, закрыли за собой дверь в комнату, где была кровать, и встали друг перед другом, замерев от нерешительности. – Неужели это все же возможно? – прошептал Гриша, расстегивая пуговицу на рубашке. – Я не верю в это. – Это очень странно, – сказала девушка, раздеваясь. Молча они разделись догола и осмотрели друг друга. – Нет, это невозможно! – крикнул Лоно, отводя глаза. – Я не могу представить тебя в голом виде. – Зачем же представлять! – возмутилась девушка. – Смотри на меня. – Не могу, – сказал Гриша. Он закрыл глаза и подошел к девушке. Он положил руки на ее талию и поцеловал ее. – Ты – моя любимая! – сказал он. – Ты – Оля, ты Оля Яковлева, неужели это ты?! Неужели это ты сейчас со мной?! – Меня зовут Антонина Коваленко, – сказала девушка, прижимая свою грудь к торсу Гриши Лоно. – Не важно… – зачарованно прошептал Гриша и рухнул вместе с девушкой на постель. Они обнялись, возбуждая друг друга различными ласками. Гриша решил поторопить события и тут же начал совершать половой акт. «Это действительно происходит», – изумленно подумал он, посмотрев на отрешенное лицо Антонины, и тут же взял ее двумя пальцами за сосок. Но, видно, слишком большое ожидание подточило мужскую силу Гриши Лоно, и сразу после этой мысли великолепный, как лучшее ощущение, оргазм полностью прекратил дееспособность, поразив всю его душу и плоть, и словно сразил Лоно наповал. – Ааааа!!! – дико закричал Гриша, отдавая продукты своей секреции внутрь жаждущей утробы.