— Ситт всё знает и всё видит, — благоговейно промолвил Селим. — Спасибо, Селим, — сказала я, взяв сложенную бумагу, протянутую им. — Теперь отдохни, ты сегодня потрудился на совесть. Берта проснулась утром без малейших болезненных признаков, хотя весь день была сонливой и вялой. Когда мы вернулись, она отправилась прямо в нашу палатку, но, стоило мне последовать за ней, она встала и выскользнула. Я не пыталась задержать её. Усевшись на край кровати, я развернула записку, которую, казалось, написали прямо здесь: почерк выглядел исключительно неровным — очевидно, бумага лежала на скалистой поверхности. Но эта трудность не препятствовала склонности Кевина к многословию и не смогла сдержать в узде его бурлящий ирландский дух. После обычных цветистых комплиментов Кевин продолжал: «Я с нетерпением жду радости, которую не в силах выразить заурядными словами — радости возобновления знакомства с такими уважаемыми мной друзьями, как вы и профессор, и принести поздравления по поводу очередного счастливого избавления. И моё нетерпение столь могущественно, что я не приму отказа. Я устроился в некоем уютном жилище (смею ли надеяться, что вы позаботились обо мне в ожидании моего приезда?), удачно сооружённом недалеко от входа в этот каньон. Один из жителей деревни согласился ежедневно доставлять еду и воду, поэтому я не ожидаю каких-либо неудобств. Я весьма нетерпелив, как вам известно, так что не заставляйте меня слишком долго ждать… а то у меня может возникнуть соблазн, рискуя собственной шеей, пересечь плато и спуститься вниз, чтобы присоединиться к вам». И снова комплименты. А в заключение — дерзкое «A bientot»[209], последняя капля: с моих губ сорвался возмущённый возглас, который я так долго пыталась сдержать. — Что тебя разорвало! — воскликнула я. Лицо Берты появилось в проёме палатки. В расширенных глазах над вуалью билась тревога. — Что-то не так? Это от… от него? — Нет-нет, — ответила я. — Ничего страшного. И к тебе это не имеет отношения. Не нужно оставаться снаружи, Берта, я заметила и оценила твою любезность. — Сложив письмо, я засунула его в шкатулку и вышла ополоснуть водой моё пыльное, а теперь ещё и пылавшее лицо. Я не присоединилась к беседе у костра с тем же энтузиазмом, как накануне вечером. Я размышляла о том, как встретиться с Кевином и удержать его от вмешательства в наши дела. Я не сомневалась: если я окажусь неспособной противостоять ему, он выполнит свою угрозу, и если не сломает себе шею, спускаясь по скале, один из охранников Сайруса, вероятно, пристрелит его. Менее благородная женщина, возможно, посчитала бы это идеальным решением, но я не могла смириться с подобной предосудительной идеей. Кроме того, оставался шанс, что Кевин ускользнёт от охранника и спустится по горе, не причинив себе вреда. Я должна была встретиться и поговорить с ним, и надеяться убедить его оставить нас в покое во имя дружбы, которую, по его словам, он испытывал ко мне. Небольшая взятка в виде обещания будущих интервью оказалась бы полезной для достижения желаемого результата. Но как я могла увидеться с ним наедине и без сопровождения? Сайрус настоял бы на том, чтобы сопровождать меня, если бы узнал о моих планах, и само его присутствие разрушит дружественную, конфиденциальную атмосферу, жизненно необходимую для самой мизерной надежды на успех. Я решила, что мне следует уйти во время послеполуденного отдыха. Было бы глупо предпринимать долгую, трудную прогулку в темноте, а в рабочее время я не могла отлучиться. Период отдыха обычно длился два-три часа. Нельзя было надеяться вернуться до того, как моё отсутствие обнаружат, поскольку предстояло одолеть почти три мили в один конец, но если бы я заключила сделку с Кевином до того, как меня поймают, то достигла бы желанной цели. Я решила, что замысел вполне выполним. Во всяком случае, стоит попробовать. И никакой опасности, потому что Селим стоит на страже у входа в вади. Приняв решение, я охотно воздала должное обеду. Остальные, как я заметила, предпочитали подозрительно изучать каждый кусок, прежде чем отправить его в рот, но я полагала, что один и тот же трюк не будет повторяться так скоро после первой неудачи. Доказательством этого явилось то, что я несколько раз просыпалась ночью, чувствуя всего лишь нормальную сонливость перед тем, как снова заснуть. Берта тоже беспокойно ворочалась, что ещё более уверило меня в собственной правоте. Утром мы с Рене хорошо потрудились в Колонном Зале (то есть в погребальной камере), поскольку я никогда не позволяла смятению души вмешаться в мои археологические обязанности. Мы почти закончили заднюю стену; нижние секции не могли быть точно скопированы до тех пор, пока пол не очистят до скалы. Я указала на это Эмерсону, когда мы прервались на обед. — Не думаю, будто вам хочется, чтобы люди поднимали пыль во время копирования, — ответил он. — Оставьте это на потом. По-моему, у вас остались ещё три стены и четыре стороны двух столбов? Лицо Рене вытянулось. Он надеялся на день-другой отдыха, пока мужчины будут работать. Я подумывала о том, чтобы подлить чуточку лауданума в чай за обедом, чтобы все крепко спали, пока я буду отсутствовать. Но решила, что это неспортивно, и потому ограничилась чашкой Берты. Она погрузилась в сон практически сразу. Хотя я горела желанием встать и уйти, потому что время было на вес золота, я заставила себя оставаться лежащей, пока другие не последуют за ней в царство Морфея. Глядя на неё, я не могла не задаваться вопросом: какое будущее ждёт такую женщину? Какие мысли, какие страхи, какие надежды скрывались за этим гладким белым лбом и этими загадочными тёмными глазами? Она никогда не доверялась мне и не реагировала на мои попытки завоевать её доверие. Но я видела, как она оживлённо беседовала с Рене, и реже — с Чарльзом; даже Эмерсон умел при случае вызывать один из её редких серебристых смешков. Есть женщины, которые не ладят с другими женщинами, но это не могло быть причиной её сдержанности со мной, потому что она проявляла такую же настороженность в отношении Сайруса, который, следует признать, не скрывал своей неприязни к Берте. Неужели она всё ещё оставалась рабыней человека, который так жестоко обращался с ней? Не она ли подсыпала снотворное нам в еду? Она лежала спиной ко мне. Медленно поднявшись, повинуясь необъяснимому порыву, я склонилась над ней. Она шевельнулась и что-то пробормотала, как будто мой взгляд нарушил её сон. Я быстро отпрянула. Вновь воцарилось безмолвие. Настало время идти. Я сняла пояс, прежде чем отправиться в путешествие. Как бы я ни хотела взять его с собой, но не осмеливалась рисковать возможностью появления шума. Возблагодарив небо и собственную дальновидность за свои полезные карманы, я разложила по ним несколько важных инструментов. Один из самых важных — удобный маленький нож — обеспечил мне беспрепятственный выход из палатки. Прорезав длинную щель, я вернула нож в карман, взяла зонтик и вышла. Сайрус поставил мою палатку на некотором расстоянии от других, осознанно попытавшись обеспечить мне уединение настолько, насколько позволит местность. Возможности оказались не так уж велики, поскольку в самом широком месте вади не превышал несколько сотен футов. Мою палатку разбили на склоне каменной осыпи, граничившей с утёсами. Взяв ботинки в руки, я прокралась вдоль её основания. Даже наши друзья-египтяне друзья носили здесь сандалии, ибо толстые покровы, в которые превратились их подошвы за годы босохождения, недостаточно защищал от острых камней, засорявших дно каньона. Мои толстые чулки служили мне ничуть не лучше, но я не осмеливалась надеть ботинки до тех пор, пока не отошла на некоторое расстояние и не скрылась из поля зрения обитателей лагеря за серией напластований. Было исключительно жарко и абсолютно тихо. Единственная тень высилась на крутом, рыхлом, осыпающемся склоне у подножия скалы. Поскольку настоятельно требовалось спешить, мне пришлось следовать извилистой тропкой среди валунов в разгаре солнечного света. Если бы я так не спешила, то наслаждалась бы прогулкой. Впервые за много дней я оказалась в одиночестве. Естественно, я крепко держала зонтик и обшаривала острым взглядом окрестности, но предпочитала доверять тому шестому чувству, которое предупреждает о скрытой опасности. Такие люди, как я — восприимчивые к окружающему и часто подвергавшиеся насильственному нападению — развивают это чувство до исключительной степени. Оно редко подводило меня. И не могу объяснить, почему в данном случае оно оказалось бесполезным. Без сомнения, я была озабочена обдумыванием беседы с Кевином. Мужчины, должно быть, в течение некоторого времени лежали скрыто и неподвижно, потому что я определённо слышала звуки чьих-то шагов, спускавшихся по склону. Они не выходили из укрытия, пока я не миновала первого из них, так что одновременно с их появлением я обнаружила, что путь к отступлению отрезан. Второй человек выскочил из засады напротив меня, впереди появились ещё двое. Они выглядели очень похожими из-за своих тюрбанов и грязных халатов, но одного из них я узнала. Мохаммед не сбежал. Я восхитилась его упорством, но мне не понравилось, как он скалился в мою сторону. Поверхность скалы была изрыта бесчисленными щелями и трещинами. Некоторые из обрушившихся валунов были достаточно велики, чтобы скрывать не одного, а нескольких мужчин. Скольких противников мне предстояло одолеть? Твёрдо вцепившись в зонтик, я продолжала раздумывать об альтернативах с быстротой, которую моя размеренная проза не в состоянии передать. Побег в любом направлении стал бы безумием. Я не могла так быстро вскарабкаться на скалу, чтобы ускользнуть от преследователей. Быстрое наступление привело бы меня прямо в ожидавшие руки двух врагов, медленно продвигавшихся ко мне. Отступление — не бегство, но обдуманный, расчётливый уход — на восток, в том направлении, откуда я пришла, казалось, предоставляло больше шансов. Если бы я смогла избавиться от единственного человека, загораживавшего мне путь. Но, стоило мне переложить зонтик в левую руку и потянуться за пистолетом, эта надежда рухнула под треск и хруст гальки. На помощь своим соучастникам с востока изо всех сил спешил ещё один человек. Я боялась, что у меня не так уж много шансов вывести из строя двоих или ускользнуть от них. Ручное оружие не обладает большой точностью (за исключением очень близкого расстояния), а мне придётся бежать во время стрельбы. Но иного выхода нет. Однако стоило этому новому человеку появиться в поле зрения, как мои пальцы застыли на стволе пистолета (неожиданно повернувшегося в моём кармане). Удивление парализовало каждую мышцу. Передо мной возник Эмерсон — простоволосый, багроволицый и невероятно стремительный. С криком: — Беги, чёрт тебя побери! — он бросился на удивлённого египтянина, обрушив его на землю в виде груды грязной ткани. Я поняла, что приказ адресован мне, и, естественно, не стала возражать против того, как он был высказан. Неожиданное появление и внезапность действий Эмерсона привели наших противников в мгновенное замешательство, и я без труда опередила ближайшего ко мне бандита. Однако все они чуть ли не наступали нам на пятки, так что, когда Эмерсон поймал меня за руку и побежал, таща за собой, я полностью согласилась с его решением. Впрочем, мне хотелось бы, чтобы он преодолел собственные предрассудки против огнестрельного оружия. Винтовка нам бы очень пригодилась. Мы находились на расстоянии более мили от лагеря, и я не видела способа вернуться, не будучи пойманными. Неужели он пришёл один? Или помощь задержалась в пути? Вопросы переполняли мой разум, но я слишком запыхалась, чтобы сформулировать их — и, вероятно, к лучшему, потому что у Эмерсона явно не было настроения пускаться в дебаты. Обогнув скалу, он резко повернул направо, схватил меня за талию и бросил на скалистый склон. — Вперёд, — выдохнул он, подчеркнув приказ резким ударом по подвернувшейся части моей анатомии. — Через эту дыру. Шевелись! Подняв взгляд, я увидела отверстие, о котором он говорил, — чёрную неровную дыру в обрыве. Она была примерно треугольной формы, сужавшейся к трещине, которая поворачивалась под острым углом к вершине склона. Место для прохода тела имелось только в самой широкой его части. Я протиснулась с небольшим усилием воли с моей стороны и со значительной помощью Эмерсона, толкавшего меня сзади. Я не сопротивлялась, хотя перспектива спускаться в черноту, не имея представления о том, что лежит ниже и выше, не являлась особенно привлекательной. Однако более привлекательной, нежели альтернатива. Я довольно-таки тяжело приземлилась на неровную поверхность шестью футами ниже отверстия. Пол был завален камнями и другими предметами, причинившими боль моим голым рукам. Поднявшись на ноги, я услышала мерзкий хруст и крик, сопровождаемый грохотом падающих камней. Я поняла, что Эмерсон ударил одного из наших преследователей по лицу. Возникшая суматоха предоставила ему время для более достойного входа в яму, чем мой — вначале появились ноги, затем рядом со мной упало тело, и всё, на что он был способен в течение нескольких последующих мгновений — тяжело пыхтеть. Пространство, где мы оказались, было довольно маленьким. Сразу за нами пол резко поднимался к потолку. Ширина составляла не более пяти-шести футов, но по относительной аккуратности боковых стен я предположила, что это, очевидно, вход в одну из могил, о которых упоминал Эмерсон. Эмерсон перевёл дыхание. — Где этот ваш смешной пистолетик? — первое, что спросил он. Я вытащила пистолет и вручила ему. Высунув руку в отверстие, он трижды нажал на спусковой крючок. — К чему тратить пули? — требовательно спросила я. — В обойме всего шесть, а вы даже не… — Я зову на помощь, — последовал грубый ответ. Звать на помощь — не в привычках Эмерсона. Но в данном случае — единственный разумный способ действий. Вход в гробницу-пещеру был настолько узким и неудобно расположенным, что наши противники могли проникать через него только по одному за раз — с большим риском получить удар по голове от Эмерсона, как это уже неоднократно и случалось — но и мы не могли выйти, пока они ждали нас. Эмерсон — впервые — согласился с неизбежным, но явно был недоволен. — О, — сказала я. — Значит, вы пришли один? — Да, — ответил Эмерсон, очень мягко. Затем его голос поднялся до рёва, от которого я чуть не оглохла. — Вы, проклятая дура! Какого чёрта вам взбрело в голову так по-идиотски поступать? Я отшатнулась, но не очень далеко: руки Эмерсона мгновенно вытянулись и схватили меня за плечи. Он тряс меня, как терьер — крысу, не переставая кричать. Искажённые эхом, слова были достаточно невразумительными, но смысл — вполне понятен. Не думаю, что я бы ударила его, если бы он — уверена, совершенно непреднамеренно — не тряс меня так сильно, что я со всего маху треснулась затылком о стену позади меня. Во время побега я потеряла шляпу, и мои волосы рассыпались, так что удар ничто не смягчило. И эта боль разрушила все препятствия, которые могли удержать меня от ответа. Тем не менее, если бы я не находилась в исключительно возбуждённом состоянии (по разным причинам), то не подняла бы руку. За исключением игривых жестов совершенно другого характера (не имеющих отношения к настоящему описанию) я никогда не била Эмерсона. А он никогда бы не ударил соперника, который не смог бы дать ему сдачи. Я, конечно, не собиралась бить его по лицу. Но мой бешеный удар пришёлся по его перевязанной щеке. Эффект оказался поистине удивительным. С силой втянув в себя воздух от боли (и, я полагаю, от ярости), Эмерсон изменил хватку. Одна рука обхватила мои плечи, другая — рёбра. Притянув меня к себе, он прижал свои губы к моим. Он НИКОГДА раньше не целовал меня так. Из-за стальных объятий и давления его губ моя голова отогнулась так сильно, что я почувствовала хруст в шее. Зажатая между несокрушимой стеной, в которую упиралась моя спина, и стальными мускулами его тела, я ощущала себя раздавленной в тисках. Благодаря постоянной практике и усердному изучению природные способности Эмерсона к поцелуям были отточены до предела, но ТАК он меня ещё никогда не целовал. (И я, естественно, надеялась, что ранее он никогда так не целовал КОГО БЫ ТО НИ БЫЛО ЕЩЁ). Мои чувства не подвергались мягким уговорам — их атаковали, ими овладевали, их преодолевали. Когда, наконец, он отпустил меня, я рухнула бы, если б не прислонилась к стене. По мере того, как в ушах стихал шум крови, я всё чётче слышала другие голоса, восклицавшие вопросительно и тревожно. Но всех их заглушал голос, принадлежавший Сайрусу и выкрикивавший моё имя — вряд ли иначе я узнала бы его. — Мы здесь! — закричал Эмерсон через отверстие. — Целы и невредимы. Подождите, я сейчас помогу ей выбраться. Затем он повернулся ко мне. — Прошу прощения, — тихо произнёс он. — Моё поведение было непростительным для джентльмена — которым, несмотря на некоторую эксцентричность поведения, мне хотелось бы считать себя. Даю вам слово чести, что подобное больше никогда не повторится. Я была слишком потрясена, чтобы ответить — пожалуй, и к лучшему. Ибо, если бы смогла, то выпалила бы бушевавшие во мне мысли: — О да, так и будет — если хоть кому-нибудь об этом обмолвиться! ГЛАВА 12 Если человек устроился на отдых, сидя на стуле в вашей гостиной, маловероятно, что вы швырнёте его в пруд. Я доверилась Сайрусу — у меня просто не было иного выхода. — Мне нужно было встретиться с Кевином О'Коннеллом, — объяснила я. — Я говорила вам, что он появится, и вчера Селим доставил мне послание от него. Я пила чай, сидя на раскладном стульчике, ибо чувствовала, что имею некоторое право на восстановление сил. Эмерсон, конечно же, сразу вернулся к работе, но Сайрус не последовал за ним. Он растянулся на коврике у моих ног, будто павший воин, и закрыл лицо руками. Я мягко толкнула его носком. — Что вам нужно, — сказала я, — так это хорошая чашка чая. Сайрус перевернулся и сел. Его лицо всё ещё пылало, хотя первоначальный синевато-багровый цвет несколько поблёк. — Я никогда не был пьяницей, — произнёс он. — Но начинаю понимать, как можно заставить человека стать алкоголиком. К дьяволу проклятый чай. Где эта бутылка бренди? Конечно, он шутил. Я протянула ему чашку чая. — Помогите мне советом, Сайрус. Что делать с Кевином?