Часть вторая Антракт Антракт – это в некотором роде еще одна пьеса: декорациями служит реальность, а текст читают персонажи, не знающие, что являются таковыми. М. С. Шмидт. «Памятные антракты» (1815) Антракт Занавес опустился над актером, который очень неумело умер на сцене; пока мы его освистывали, нам сообщили, что он умер на самом деле. Тревор М. Торлесс. «Английский развлекательный театр» (1867) Музыка завивается причудливыми арабесками, как дым из трубки Синей Гусеницы в сказке. Медленные невидимые спирали; в их ритме колышутся лапки, ушки, все маленькое тело Белого Кролика. Интересное, но неяркое наслаждение, старому профессору это хорошо известно: осознанное добровольное искусство всегда посредственно. На сцене перед ним Кролик потряхивает помпончиком на заднице, стараясь угодить зрителю. Он исполняет свой номер идеально, несмотря на возраст, который едва ли в два раза превышает количество элементов его костюма: два уха, пояс с помпоном и две меховые лапки. Девочку обучили следовать ритму и выполнять движения, которые за нее придумали другие. Все, что она выигрывает за счет своей красоты и чувственности, тут же теряется из-за фальшивых движений маленького тельца и расчетливых жестов. Даже теперь, когда она избавилась от ушей из фальшивого белого меха, мистер М спрашивает себя: разве это не простейшая каждодневная рутина? Что есть непристойность? Разве дело не в любопытной смеси страха и беззащитности вместе с неоспоримым – и лукавым – желанием угодить? И если мы склоняемся к положительному ответу, то какой же смысл в этих бесстыдных позах? Теперь она соблазнительно опускается на колени – но разве это не выученный урок? Ее натренировали. Какой смысл в искусстве тела, которое знает о своей прелести? Кроличьи лапки падают на пол. Ах, да ведь и это медленное обнажение, это томительное отодвигание занавеси – не импровизация. Все было распланировано идеальными постановщиками. Все это – эстетическое притворство. Однако на сей раз в хореографию внесено крохотное усовершенствование. Профессор поднимает руку – это знак. Девочка-танцовщица сдерживает дыхание. Музыка продолжается. Пальцы пианиста, сидящего у края сцены, производят мелодию механически, точно в музыкальной шкатулке. Маленькая актриса тоже не останавливается. Пояс с помпоном – последняя деталь – опускается к ее щиколоткам. Движения ее, когда она остается совершенной девочкой, парадоксальным образом делаются еще менее человеческими. Она резко крутит гибкой талией, сгибается пополам, покачивает шеей, как сломанная пружинка, раздвигает и сводит ноги… И во время всех этих упражнений – не дышит. «Ну вот, это уже кое-что», – думает старый профессор. Он знает, что она может дышать. Ничто не перекрывает ей горла, нет никакой материальной преграды. И ей ХОЧЕТСЯ дышать. Все ее тело, вся ее воля призывают ее сделать большой глоток спасительного воздуха, когда она извивается перед ним, точно марионетка… Ей не дает дышать Театр, превративший асфиксию в чистое наслаждение. И она не начнет дышать и не потеряет сознание, если он не подаст ей новый знак. Это уже кое-что. Теперь сотрясения тела и нарастающее покраснение личика чудесным образом переменяют желание угодить, накладываются на заученный танец и подсказывают этой кукле без хозяина новые волнующие движения; в этой жестокой агонии белокурая куколка уничтожает сама себя, корчась в блистательных спазмах. Мужчина, стоящий рядом со старым профессором, не смеет вмешиваться. Он держит в руках два письма и дожидается окончания спектакля. Танцовщица падает на пол. На ее сомкнутых губах лопаются пузырьки. Лиловое лицо контрастирует с бледной кожей и снежно-белой сценой, усыпанной деталями кроличьего костюма. Тело сотрясается чуть сильнее. Потом замирает. По знаку старого профессора пианист перестает играть. Профессор аплодирует. Это было необыкновенно. Божественное наслаждение, думает мистер М. Потом он переводит взгляд на стоящего посланца. – Велосипедист прибыл, – сообщает тот и передает письма. На обоих конвертах стоит знак. Такой же знак украшает и сцену. Старый профессор предпочитает видеть в нем ключ. i_010.jpg На ключе нет бороздок, потому что он отпирает любые замки. Одно из писем вполне предсказуемо; профессору хочется его прочесть. Он задерживается на фразе: «…мистер Зет находится в К. План выполняется удовлетворительно…» Профессор вскрывает второй конверт. Это письмо нравится ему еще больше. Он задерживается на фразе: «…что касается человека, именуемого мистер Икс, одно обстоятельство вас заинтересует…» И это правда. Это обстоятельство его интересует. Сильно. Невероятный факт. Кто бы мог подумать? – Будет ли ответ, сэр? – Возьмите перо и бумагу, – говорит старый профессор. Со сцены уносят маленький труп. Актер второго плана 1 В ту ночь крепость Саутси озарялась вспышками. Вспышки были багровые, они поднимались из крепостного двора. Они прекратились перед самым рассветом; говорили еще, что слышали какие-то крики, но утреннее море шумело очень сильно, не обращая внимания на человеческие звуки. Все медсестры догадывались, что это могло означать. Весь Портсмут это знал: ODO, спектакль One Day Only, представление с актрисами, которые, возможно, не выживут, чтобы его повторить, спектакль для самой избранной публики. Власти отчаянно отрицали существование таких мероприятий, и кое-кто полагал, что все это только легенды. Но в моем городе спектакли ODO действительно проводились (нечасто) в крепости Саутси. Портсмутцы об этом знали, но закрывали на это глаза, поскольку портсмутцам было также известно, каких важных особ собирают такие зрелища. А чем значительнее зритель, тем меньше значения придается преступлению, на которое этот зритель смотрит. Лоусон рассказал нам об этих вспышках в полдень, покончив с допросом. У Лоусона были полинявшие седые усы и полицейская форма. Записывая показания, он останавливался, чтобы проставить точки над i, как будто всаживал иголки в кукол (мне вспомнились ведьмы в «Макбете»). А перо как будто клевало зерно в блокноте. Лоусон был груб, нетерпелив, порывист в движениях и даже не обладал портсмутским акцентом, но для полицейского это было нормально: многим приходится служить в чужом городе. Именно Лоусон в эту бессонную ночь известил судью, организовал перевозку трупа и обнаружил предсмертную записку. А поздним утром вернулся в Кларендон вместе с помощником, мистером Бёрчем. Это был странный субъект. Низенький и такой тучный, что форма на нем трещала по швам. Мистер Бёрч ничего не говорил, зато щеголял роскошной бородой, в которой, готова поспорить, проживало роскошное семейство вшей, носил перчатки, а фуражку нахлобучивал по самые уши. При ходьбе Бёрч ставил ноги так осторожно, что создавалось впечатление, будто он боится раздавить лежащие на земле яйца, а его пальцы в перчатках крючились, как когтистая лапа. Облик его внушал страх. Быть может, Лоусон специально для этого и использовал своего подчиненного, поскольку во время допроса он оставил Бёрча стоять на углу, как оставляют на столе дубинку, чтобы увидевшие ее поняли: не исключено даже такое. Сьюзи Тренч, дрожа от ужаса, высказалась так: «Я думаю, они ходят не на самые утонченные спектакли», – и эта фраза как нельзя лучше отображала суть обоих служителей закона. Но, в общем-то, ничего интересного не произошло. Лоусон собрал нас на кухне и поочередно допросил. До нас он здесь же допрашивал Дойла и Джимми. Полицию, разумеется, интересовало самоубийство, ведь, по счастью и благодаря общим усилиям, другой кошмар – куда опаснее – не вышел за пределы горящей кровати. Меня больше беспокоила усталость (ни я, ни мои товарки не сомкнули глаз всю ночь), но, главное, чувство вины. По моему мнению, никто не заслуживает смерти, но если Парка так уж голодна, то почему бы ей не начать с этих Десяти или, например, с анонимных зрителей преступного ODO – зачем же набрасываться на несчастного больного человека, который так и не осуществил свою мечту стать актером? Лоусон (который даже не являлся инспектором, ничего подобного, просто полицейский в форме) успел уже сформировать свою версию. – Итак, что у нас есть. Здешние постояльцы – они как треснувшие горшки, верно? Ну такие вот! Очевидно, что этот самый… – полицейский сверился с записями, – А-а-а-а-арбунто-о-о-от накануне переволновался больше обычного из-за огней в небе и решил покончить с собой… И точка! – Ручка Лоусона еще раз клюнула бумагу. – Огней? – переспросила Мэри Брэддок. – Вы что, не видели красных вспышек над крепостью? – И он рассказал нам про Саутси. Подробности нам были не нужны: мы знали, что это был ODO. Одно или два таких представления устраивали каждое лето. Некто очень грубо заметил по этому поводу, что хорошая погода гораздо приятнее для юных обнаженных жертв: летом они вольны визжать от чего угодно, только не от холода. Чего еще недоставало полицейским? У них имелась собственноручная предсмертная записка Арбунтота, имелись мотивы – переезд в новую комнату и ODO, и, самое главное, у них имелось замечательное ОБЪЯСНЕНИЕ: самоубийца являлся пациентом пансиона для психически нестабильных больных. Блокнот захлопнулся (аплодисменты), карандаш скользнул в карман, как худенький актер. Расследование закрылось, как дверь после ODO. Самоубийство – это моральная слабость, свойственная людям морально деградировавшим.