– Вот что я вам скажу: не для меня это дело. Платят здесь хорошо, но мне бы хотелось сказать этому доктору, светилу и… грубияну, что я ему не раб, о боги издевательств! Поначалу он кричал через два слова на третье. Потом уже только кричал. Сейчас он просто делает мне знаки пальцем, и не все из них меня радуют… я уж не говорю о его помощнике, некоем Квикеринге… Этот вообще, едва завидя меня, начинает бить копытом. О боги жестокости! Да кем они вообще меня считают? – Вы закончили? – поинтересовалась я. – Да. Лицо его было исполнено чувства, которое наконец-то можно было назвать искренним, – то было негодование. Браво! На сцене мы награждаем этих людей аплодисментами за внезапные перемены; вполне справедливо, что в жизни мы ценим их постоянство. – Вы не ответили на мой вопрос. – Да я как раз и собирался, о боги нетерпения. Почему с тех пор, как я оказался в этом проклятом месте, все от меня чего-то требуют? Я не помню, чтобы говорил такое, хоть режьте меня – я не вру! И что с вами вообще происходит? С утра мигрень мучает? Постойте! Я снова от него уходила. – Желаю приятного дня. – Я о вас расспрашивал! Я обернулась, уже стоя на лестнице для пансионеров. Очевидно, этому человеку лестницы придают красноречия. – Что вы сказали? – Я наводил о вас справки у другой медсестры. Толстенькой такой. – Мисс Брэддок, – сурово поправила я. – Зачем вы это делали? Румянец, бормотание, попытка изобразить, что ни румянец, ни бормотание ровным счетом ничего не значат… Если все это притворство, значит Салливан играет лучше, когда ему за это не платят. – Ну… В общем… Не знаю – может быть, вы мне приглянулись? Может быть, мне захотелось побольше о вас разузнать?.. – Что еще она обо мне рассказала? – Что вы – замаскированная шпионка Австро-Венгрии, о боги чепухи! А что, по-вашему, она могла рассказать? Что вы приехали сюда несколько месяцев назад, что ухаживаете всего лишь за одним пациентом, другом того типа, для которого мы устраиваем ментальный театр! О боги недоверчивости – это все! Почему вы взираете на меня глазами сэра Оуэна? Здесь что, у каждого лицо как у сэра Оуэна или вы все специально надеваете эту личину, когда обращаетесь ко мне? – Говорите тише. – Простите, – отозвался он тоном оскорбленной гордости. – Я все утро терпел попреки этого… спесивца. Ваш вопрос испортил мне настроение. Я не хотел говорить с вами подобным тоном. – Простите и вы меня за излишнюю резкость, – ответила я. Мы замолчали. И это молчание было похоже на вчерашнее. Есть люди – редкие люди, – с которыми молчание почему-то похоже не на вокзал, где ты дожидаешься ближайшего поезда, а на тихое место, куда ты приезжаешь, чтобы отдохнуть. Так было у меня с Питером Салливаном. – Вы сегодня грустная, – сказал он. – Ваш карточный трюк удался на славу. – Я решила сменить тему. – Ума не приложу, как вы его проделали. Держите. – Внутренне трепеща, я достала карту. Я думала, Салливан будет настаивать, чтобы я оставила карту себе, но он ее принял, а потом сделал кое-что еще: вытащил из кармана потертых штанов свою колоду и вернул карту на место. А затем развернул картонный веер лицом ко мне. Там были только двойки червей, и на половине из них была одна и та же надпись. – Я подменил неподписанную карту подписанной, когда вы пытались мне ее вернуть, – объяснил Салливан. – Простейший трюк изумителя, но мне он помогает знакомиться с заинтересовавшими меня женщинами. – Почему вы раскрыли мне секрет? Мы смотрели друг на друга посреди запатентованного нами молчания. – Потому что, мне кажется, вы из тех женщин, которым хочется знать правду, даже если ложь симпатичнее. Вот что делает вас интересной. Замечательно. Да, язык у него здорово подвешен. Я покраснела. И отвела взгляд. Но когда я снова на него посмотрела, передо мной был лишь человек театра. Могу ли я верить тому, что он говорит? Посмотрите в лицо человеку театра – и вы увидите нечто наподобие воды. По виду эти лица чисты и прозрачны, а уже через секунду – легкое волнение, складочка на губах, мерцание в глазах… Точно как море. У меня порой складывается впечатление, что мы, публика, – это прибрежная скала, а люди театра – море, которое в нас ударяет. Мы неподвижно наблюдаем, как они играют, изображая прибой, и соблазняют нас подобно машине манипулятора. На сцене такое выглядит увлекательно, но, боже мой, как же это удручает, когда тебе нужно, чтобы артист тоже сделался прочной скалой! Питер Салливан казался смущенным. Казался милым. Казался рассерженным. Казался весельчаком. Казался чем угодно. А в сумме все эти «казался» не давали ничего. Даже моему брату было трудно порой избавиться от этого слащавого свойства… По поводу его истинных чувств всегда оставались сомнения. Молодой Энни такие штуки нравились. Но я уже давно оставила позади себя наивную, ослепленную людьми театра. Я должна задать свой вопрос! – Жаль, что у вас так складывается с сэром Оуэном. – Теперь уже я изображала сочувствие. – Он великий психиатр, но его методы мне не по душе… Хотя, мне кажется, вы вовсе не актер ментального театра – или я ошибаюсь? – Нет, – просто ответил он. – Я занимался почти всем, но только не этим. Я имею в виду – почти всем законным. Главным образом это были трюки с актерами и актрисами в разрушенных домах. Я понимала, что́ это означает: когда я была с Робертом Милгрю, мы ходили на такие представления, потому что оплата там на милость зрителя, актрисы молодые и обнажаются полностью, они извиваются на пыльных полах и визжат – и это было так скандально, что нам с Робертом нравилось. А иногда раздевались даже мужчины! Я покраснела. – Но Понсонби рекомендовал вас сэру Оуэну… – Да, доктор Понсонби вот уже несколько месяцев ищет дешевых актеров, чтобы устроить собственный ментальный театр. Меня он увидел в Лондоне, на полунасилии – да, но актрису такое представление устраивало, вот, – добавил он себе в оправдание. – Понсонби взял мой адрес и написал мне, когда тут намечалось вот это… Боги благодарности, его приглашение меня просто спасло! Прошу вас, пусть никто не узнает о моих жалобах. Мне ведь нужны деньги… И тут нас прервали. Из коридора с комнатами для персонала появилась целая группа. Возглавлял шествие сэр Оуэн. За ним шли Брэддок и Клара Драме. Как только сэр Оуэн заметил Салливана (или как только Салливан заметил сэра Оуэна), все переменилось. Салливан поправил галстук и убрал сигаретку. – Если этот человек оставит меня в живых, я увижу вас позже, – шепнул он мне. – Мы с вами начали не с той ноги, но, как говорила моя матушка, это поправимо, если шагать вместе… А сэр Оуэн в это время говорил с юной актрисой: – Пока что ты мне не нужна, Клара. Возможно, я пришлю за тобой позже. – Да, доктор. Потом сэр Оуэн махнул рукой Салливану и вместе с Брэддок проследовал на кухню. Салливан с нервической покорностью отправился за ним. Могла ли я верить всему, что он мне наговорил? Что он мне нравится – это ничего не значит: Генри Марвел Младший был мне ох как симпатичен, пока не принялся меня душить. Разумеется, на этом основании я не могла вычеркнуть Салливана из списка возможных посланцев Десяти. Клянусь вам, я бы и хотела, но никак не могла: уж слишком хорошо Салливан разыгрывал свои карты. 6 Я снова задумалась, не пора ли рассказать обо всем мистеру Икс. Но меня снова отвлекли. Как только Клара освободилась от цепи, за которую дергал сэр Оуэн, она сразу же подошла ко мне. На девочке было все то же платье, что накануне вечером и утром на пляже, и та же самая шляпка с лентами, завязанными на шее, обрамляла белый овал волшебной красоты, вот только теперь Клара выглядела серьезнее, чем в вечер приезда. – Здравствуйте, мисс Мак-Кари. – Удалось тебе немножко отдохнуть, Клара? – Она кивнула, но сначала как будто призадумалась, словно такой род деятельности не являлся частью ее жизни и даже не рассматривался как вариант. – Пойдем. Ты наверняка захочешь перекусить. – Клара сперва отказывалась, но я не сдавалась, и в конце концов она согласилась – как будто чтобы не перечить. На кухне, как я и ожидала, миссис Гиллеспи ласково улыбнулась малышке, подвела гостью к большому столу и заступила на вахту. – Прошу-прошу, юная леди, а то что-то личико у вас не очень. Это ж я про цвет, не про что еще, ведь когда вы чутка подрастете… так ни один мужчина и не устоит, попомните мое слово! Прощения просим, если я вас ненароком засмущаю такими аллюзорностями, только вы красивше, чем луна… Хотя, на мой вкус, немножко поправиться вам пойдет на пользу. Каждая фраза миссис Гиллеспи равнялась очередному блюду с пирожками, которые кухарка выставляла перед девочкой, а та задумчиво смотрела на угощение. Я заметила, что Клара не говорит спасибо и не краснеет в ответ на комплименты. Она – не принцесса и не воспитанница дорогого колледжа. Клара была человек театра и, как следствие, человек взрослый. К знакам внимания она не привыкла, но они ее и не беспокоили. – Ешь все, что понравится, – сказала я, когда ураган по имени Гиллеспи миновал. – Сладкие пирожки – предмет особой гордости в Кларендоне. – Спасибо, мисс. – Как прошла твоя первая ночь там, внизу? – Лучше бы вы спросили мистера Салливана… Я закрыла глаза и открыла их уже на рассвете, и больше я ничего не помню. Путешествие меня вымотало. А утром, вы сами знаете, я вышла погулять на пляж. Обожаю море. – Клара отпила глоток чая. – Мне его не хватало. Я улыбнулась: – Так ты с побережья? Я родилась здесь, в Портсмуте. – А я в Саутгемптоне. Но сейчас я живу на юге от Лондона, в предместье – в пансионе для актрис ментального театра доктора Корриджа. Там красиво, но я тоскую по морю. Я воздержалась от расспросов о ее жизни. Почувствовала, что там особо и нечего рассказывать. – Я тебя прекрасно понимаю. Я несколько лет провела в Лондоне и все это время жила возвращением в Портсмут.