И вдруг Садиме стало хорошо. Наконец она дома. Она уселась за стол. Няня Рози была так влюблена в кусок каменного угля, звавшийся ее мужем, что, казалось, никак не могла ему этого простить. Говорила она с ним, исключительно потрясая деревянным половником или погремушкой и хмуря брови. Отец Садимы склонялся к своей крохотной жене на пружинке с невозмутимым добродушием. Время от времени он ловил ее за талию и звучно целовал в щеку, чтобы послушать лишний раз, как она возмущается с удвоенным пылом. Пока отец поджаривал тосты, к матери наконец вернулся дар речи. – Знала бы ты, какой поднялся здесь шум да гам… Сначала вернулась миссис Уоткинс, оставив в замке трех дочерей. Представь, как зачесались уже языки! Потом вернулись дочери – пересуды пошли по новому кругу. К вечеру все хватились тебя. И уж тогда-то… Ни дня не прошло, чтобы они не жужжали у меня над ухом. Чего только не наговорили. Что нужно идти за тобой, что ты в опасности, что ты позор семьи… Няня Рози показала кулак. – Ох, уж я заставила их поприкусить языки! Сказала, что если миссис Уоткинс может оставить своих дочерей на три ночи с этим человеком и притом ходить как ни в чем не бывало, то с чего вдруг они мне что-то выговаривают! Тогда-то они клювы захлопнули. Отец кивнул в подтверждение ее слов. Садима почувствовала, как с плеч упал груз, о котором она и не подозревала. – А потом ты все оставалась в этом замке… Дни шли. Мы с отцом начали волноваться. Над столом повисла тишина, сотканная из вопросов родителей, из их боязни задеть дочь и даже из надежд увидеть, как она возвращается к ним замужем за лордом (что в представлениях отца, мало разбиравшегося в рангах и обычаях, воплотилось в образе короны на голове дочери). Садима поняла, что тишину необходимо заполнить. Потому она рассказала им всё по порядку. Описала лорда, замок, как обнаружила в нем колдовство и как пыталась с ним бороться. Утаила лишь то, что никого, кроме нее, не касалось: ее ночи и их с Адрианом связь. Родители слушали внимательно. Они были знакомы с колдовством, хотя и старались соприкасаться с ним сколь можно меньше. Они знали, что у дочери есть голова на плечах. Потому рассказанное отнюдь не показалось им невозможным. – Бедный парень, – сказал отец, когда она кончила. – Ты попыталась ему помочь. Это хорошо. Ты вернулась целая и невредимая. Это главное. А теперь нам нужно оставить все это в прошлом. И заняться будущим. – Да, – согласилась мать, радуясь прагматичному подходу мужа. Она встала и обняла дочь. Потом принялась убирать со стола, успокаиваясь от этих простых каждодневных забот. Протирая стол тряпкой, она прибавила как бы себе под нос: – Колдовство – оно не для нас. Садиме было интересно, кто такие эти «мы». Женщины, люди их положения или же простые смертные? Ей пришло в голову, что в каждой из трех категорий ей было бы тесно. * * * Последующие два дня Садима провела в доме родителей, не решаясь ни выйти, ни подумать о том, что будет делать дальше. На третий день отец объявил ей, что все улажено. Садима вернется на службу к Уоткинсам. Во время охоты с хозяином отец сумел замолвить за дочь словечко и попросить мистера Уоткинса, чтобы она вновь вернулась к ним горничной. Мистер Уоткинс был человек добродушный, он ценил своего особенного егеря. День выдался погожий и солнечный. Так что он согласился. Садима никак не могла справиться с унынием, что навалилось на нее после той неудачи. Внутри она оцепенела, и в таком состоянии ей показалось, что проще всего последовать родительским советам и вернуться к знакомой работе. Узнав от мужа об этой новости, миссис Уоткинс сперва рассмеялась и твердо воспротивилась его решению. Когда же тот не отступился, ее осенило. Она поняла, что вместо того, чтобы изводить мужа, можно изводить Садиму. Нет, она не стала подговаривать дочерей или прочих слуг. Все делалось молча и постепенно. Поначалу миссис Уоткинс стала доверять Садиме небольшие работы по дому, не входившие в обязанности горничной. Но отказаться, сохранив приличия, девушка не могла. Затем в игру вступили Маргарет с Мэри. Их любимой забавой стало посылать Садиму за чем-нибудь на три этажа вниз. Когда же она поднималась, они немедля требовали новую вещь. Так они заставляли ее бегать туда-обратно, а если она задерживалась, бранили. И под конец отсылали ее, спровадив издевкой по поводу вспотевшего лица или запаха, который им претит. Мэй не участвовала в этом развлечении, но часто смеялась вместе со старшими. Своим отношением к Садиме Уоткинсы указывали ее место. Вслед за ними и вся прислуга стала вести себя с ней с тем же презрением. Девушки на кухнях пересказывали друг другу пикантнейшие сплетни о ней. Служанки хихикали, когда она шла мимо. Мужчины не пытались скрывать похотливых взглядов. А родителям Садимы то и дело говорилось, что они плохо смотрят за дочерью. Дочь об этом знала и винила себя за это. С приходом весны у миссис Уоткинс родилась оригинальная идея. Прочисткой каминных дымоходов – а их было пятнадцать штук – займется Садима. Две недели кряду та отскребала сажу, хлопьями падавшую ей на косынку и блузку. И как ни отмывалась она вечерами, под ногтями и в волосах все равно оставалась чернота. Миссис Уоткинс со старшими дочерьми смеялись, когда она проходила мимо вся в золе. Садима могла бы восстать, хлопнуть дверью, подыскать другое место. Но для этого нужно было все бросить и уехать далеко, потому как здесь даже с рекомендательными письмами лорда Хендерсона слухи бежали впереди нее. А на отъезд у нее не хватало духу. Иногда, оттирая руки, она останавливалась и рассматривала их. Они были красные, загрубелые, в мозолях. И все-таки она знала: где-то там, в запястьях, таится неведомая сила. Но увы, как ни водила она руками, как ни опустошала себя, ни подыскивала присказки… ничего не выходило. Вечером она жадно проглатывала ужин. Потом поднималась в жалкую и утлую каморку, в которой жила у Уоткинсов. К счастью, у нее не было времени досадовать на комковатый матрас, жесткое одеяло и храп соседки по комнате, поскольку она мгновенно засыпала тяжелым сном без грез. * * * Когда Садима прочищала предпредпоследний камин, грянула новость. Уоткинсам пришло письмо. Приглашение на великолепной бумаге с золотым тиснением. На бал, который лорд Хендерсон устраивает в замке Бленкинсоп. Сестры Уоткинс встретили новость удивительным образом. Вместо криков, восторженного визга или иных восклицаний они спокойно улыбнулись. Обсудили, когда надо будет подать экипаж, чтобы приехать без опоздания, и разошлись по своим комнатам с мечтательным видом девушек, хранящих тайну. Разумеется, бал вскоре стал единственным предметом разговоров в Гринхеде. Прошел слух, что в этот вечер лорд Хендерсон представит свою невесту. Садиме приходилось прикладывать вдвое больше усилий, чтобы казаться равнодушной к этой новости. Вся прислуга с наслаждением пересказывала ей каждую сплетню про лордову невесту. Ей расписывали ее красоту, богатство, титулы. И неважно, что слухи противоречили друг другу, а языки болтали что ни попадя. Женщины говорили, чтобы ее поддразнить, и дожидались слез. Мужчины тешили самолюбие тем, что поучают ее, ставя на место. Садима закрылась в панцирь. Она продолжала работать по дому, глухая ко всему, что творилось вокруг. Вероятно, по этой причине она не разглядела в поведении сестер Уоткинс первых тревожных признаков. Однако вскоре их было уже невозможно не замечать. Над домом нависла зловещая тень. Садима начала присматриваться. Каждый день Мэй улыбалась чему-то, играя тонкой золотой цепочкой, какую носила теперь на шее. Думая, что никто ее не видит, она вытаскивала висящий на ней золотой кулон, целовала его и прятала обратно в корсаж. Мэри же крутила золотое колечко на мизинце. На Маргарет Садима не приметила никаких украшений, но старшая всегда была самой хитрой и скрытной. А расплывшееся по всему ее лицу выражение довольства не предвещало ничего хорошего. Вызнать что-то Садима могла только у Мэй. Как-то в послеобеденное время, когда младшая сестра отдыхала в саду, растянувшись в шезлонге, Садима подошла к ней. Она несла на плече ковер и перекинула его через ветку, будто бы собираясь выбить пыль. За ним, как за ширмой, никто не мог их увидеть. – У тебя такой счастливый вид, Мэй, – сказала Садима. – Ах, если б ты знала! Да, я счастлива, очень счастлива. Но я не должна тебе ничего говорить. – Конечно, мисс. – Нет-нет, забудь, что я сейчас сказала. – Да, мисс. Садима вернулась к ковру. Мэй не могла больше сдерживаться. – Садима, пообещай, что ты никому не расскажешь, – прошептала она. – В общем. На балу… Лорд Хендерсон объявит, что я – его невеста! Представляешь? И Мэй шепотом поведала историю их тайной переписки. Вот уже несколько недель они посылали друг другу письма. Содержание их становилось все нежнее. Они обменялись подарками. И вскоре весь свет узнает об их помолвке. Мэй в восторге, с пылающими щеками, сжала Садиме руки. Та поздравила ее. И принялась выбивать ковер. Она била с такой силой, что руки дрожали. Пока Уоткинсы обедали, Садима вошла в комнату Мэй. Найти маленькую картонную коробочку в глубине шкафа труда не составило. Вся переписка состояла на деле из трех писем, расплывчатых и пламенных, за подписью «лорд Хендерсон». Садима узнала почерк леди Хендерсон – тот же, что был на золе в подвале и на стенках ванны. Что происходит? Она внимательно перечитала письма. Во втором упоминалось украшение, посланное в знак любви. Леди Хендерсон могла создавать любые золотые вещи. Садиму насторожил такой подарок: Мэй постоянно носила на шее зачарованное золото, и оно, вероятно, околдовало ее. Последнее письмо было признанием. Лорд Хендерсон просил руки Мэй. И прибавлял: «Отдайте же мне свою руку, милая Мэй, хотя нет, не жертвуйте так много. Подарите мне лишь малый кусочек вас, частичку прелестного вашего существа». Садима почувствовала, как сердце у нее оборвалось. Что отдала Мэй? Она побежала в комнаты к старшим сестрам. И нашла там те же письма, почти слово в слово. Мэри получила два, Маргарет – одно. Пока что. Садима вдруг сообразила, что в последнее время Мэй постоянно лежит. Конечно, младшенькая была хрупкого здоровья, но обычно хоть немного бродила по саду, а не лежала в шезлонге. Мэй как раз поднималась к себе в комнату. Садима проследила за ее медленными болезненными шажками. Мэй упала в кресло. – Садима! Что ты… Садима присела перед ней и сняла домашнюю туфлю. Мэй вскрикнула от боли. Нога была замотана бинтами, на которых проступала кровь. Юная девушка отрезала себе пятку. – Мэй, как ты могла? – Ах, да разве тебе объяснишь! – воскликнула Мэй с завороженной улыбкой. – Я сделала это ради него. Мы любим друг друга. Это выше твоего понимания. И прибавила уже резко: – Я запрещаю тебе говорить об этом! Выйди немедленно, или я велю тебя выставить. Садима отступила. Она не узнавала свою молочную сестру. На следующий день Мэри объявила, что у нее мигрень, и не выходила из комнаты. Еще через день она спустилась прихрамывая. Немного погодя настал черед Маргарет. Садима в растерянности наблюдала, как приближается назначенный бал и как хиреют сестры Уоткинс. Они часами лежали без сил, уставившись в пустоту. Таяли с каждым днем. Лица их осунулись, на них выделялись горячечные глаза с тусклыми зрачками. Играть больше не было необходимости: они действительно стали существами хрупкими и бесплотными. Садима в конце концов разозлилась. Она тут бессмысленно драит полы, пока сестры Уоткинс глупейшим образом сами лезут в колдовскую ловушку, из признательности и любви отрезая себе по куску ноги. И она, конечно, не могла спокойно закрывать на все глаза. Она должна была разобраться с этим делом. Настал день бала. Сестры разместились в берлине и уехали. Воздушные платья, подчеркивая их хрупкость, придавали им необыкновенное изящество. Миссис Уоткинс отправилась с ними, гордясь своими призрачными дочерьми, едва переставляющими ноги. Садима быстро закончила последние труды и побежала к родителям, где оставила ружье.