Долго смотрел Иван Колбаса с вышки на удалявшихся в сторону Мартанской станичников. Зажурился. Грустинка проскальзывала во взгляде раскосых глаз. Думал о своем: «Ех ма. Такий набиг на черкеський аул односумы зробылы. А я тут. На баштях пузо грию. Та малолитка уму-розуму вчу. Тьху». Сплюнул в сердцах. Ушли станичники, славу себе сыскавшие, в станицу родную. Осталось висеть в воздухе небольшое облачко пыли, да сакмы, отпечатавшись на степном шляхе замысловатыми узорами, напоминали о недавнем присутствии станичников. – Коли змина, одному Господу видомо, – сам себе под нос пробурчал Иван. И, поправив папаху, чуть громче произнес: – Служба козача – життя собаче. – До дому хочу, наши мабуть уже сидають обидать, а мэнэ ныма, – задумчиво протянул напарник Онисько Козуб, тем самым оторвав Ивана от грустных мыслей. – Шо? – недовольно спросил Иван. – Борщу наваристого, вареникив з сиром и з сметаною, айрану, та мяса – баранчика молодого в грубке стомленого, – мечтательно произнес Онисько, пропустив вопрос Ивана мимо ушей. – Ека ти загнув, – поддержал разговор Иван и добавил, глотая тягучую слюну: – И не кажи. Вдома зараз и масло, и сыр, и варэныкы. Долгая служба на постах да пикетах отрывала казаков от повседневной станичной жизни. Служба в основе своей переносилась казаками стойко. Но уже после первой недели, проведенной на отдаленном пикете, служилый люд начинал скучать по домашней еде. Конечно, плавни да небольшие перелески в округе изобиловали дичью, река давала возможность хорошего улова. Но пища эта была до того однообразной, что животы казаков порой бастовали, грозя несварением, и требовали снеди, приготовленной дома. Оставалось лишь лелеять мечту о смене и скором возвращении домой, где вдоволь накормят и борщом, и варениками, и всем тем, чего никак не возможно раздобыть на постах да пикетах. – Так звычайно, варэныкы, – выпалил Ониська, – дюже их поважаю! – Оттож, – буркнув в рыжеватую бороду, ответил Иван Колбаса. – А шо, дядько Иванко, – не в тему разговора продолжил Ониська, – попросымось у господына сотника, али у атамана, нэхай пустэ охотныцьку команду до черкесив знова, тай нас визьмэ з собою. Звистно, цэ наша справдэшна пластунська служба. – Який жэ ты, у грэця, пластун, коли тоби повэлазыло, – иронично поддел Ониську Иван. – Та тэпэр зараз черкесы заляжуть по аулам и носа не покажуть! Иван Колбаса недовольно сплюнул, глядя на неопытность своего напарника. Но, заметив, что тот сконфузился, сменил свой тон на более мягкий. Шутливо добавил: – Тюююю, ты дурне! Хиба ж мы такы дурны, що пи-демо тих черкесив по горах та скелях ганяты? Та нэхай вони сказяця! Якый жэ ж добрый казак у таку годыну, як Успение, у горы полизэ? Мы зараз пийдэмо, за перелисок, де малолитки ховалыся, повэрнэмо, та, на уманця, скризь плавни прямисэнько у станицу и помандруемо. Онисько задумался. Правду говорит дядько Иван или же с присущей ему тягой к подшучиванию пытается его, еще не опытного казака, разыграть? – У станыцу, кажэш? – неувереннно спросил Козуб. – Звистно, у станыцу! – придавая серьезности голосу, подтвердил Иван. И, видя нерешительность Ониськи, добавил: – У мене там, кум, е, шабэр дида Трохима. Та ти ж його знаєш. Кушнарэнко. У его така смачна запэканка. Така смачна! Ониська начинал постепенно верить словам Ивана, так правдоподобно он говорил. – Запэканка, кажэш? – спросил радостно. – Божэ мий, шо за запэканка! А варэныкы! А налывки – и слывянка, и тэрнивка, и що душа забажаэ! – нараспев выдал Иван, поглядывая сквозь прищур глаз на Ониську. Тот уже сейчас готов был слезть с башти и прямиком погайсать в станицу к шабэру Ивана Колбасы, Кушнарэнко. – Колы цэ було, як я смачну горилку пыв? – протянул мечтательно Колбаса. – Цэ вжэ котрий тыждень, як я з тобой на энтим пикете вэштаюся? А варэныкы! Якы варэныкы варэ стара Кушнарыха! Иван все косился на Ониську, примечая, как меняется его настроение. В глазах напарника светилась радость, как светится неподдельно в глазах ребенка, получившего желаемый подарок. – Запэканка, варэникы, слывянка, тэрнивка, – повторял как стих Онисько. – Та борщ з часныковыми пампушками, – подытожил Иван. – Дядьку Иване, пишлы швыдко сходымо до кума твого. Одна нога тут, друга там. Вмить обернемося, – умоляюще выдал Ониська. Иван, осознавая свой триумф, с минуту внимательно глядел на расплывшееся в улыбке лицо напарника, как у кота, съевшего крынку сметаны, вдруг разразился густым негромким хохотом. Ониська, осознавая постепенно, что его провели на мякине, с досады выругался. Услышав недобрые слова напарника, Иван приняв, серьезный вид, строго произнес: – В якись повики такэ було, щоб башти без службы залышыти. Пид батоги захотив? Щоб до вечора мени з башти не злазив. В обыдва очи у сторону гор дывысь и щоб жоден птах без твого видома не пролетив. Зрозумів? – Зрозумив, – надув губы, обиженно буркнул Ониська. – Куди зараз пішов?! – строго спросил Иван Колбаса, увидев, как Ониська стал спускаться с башти. – Сцять хочу, – слегка повысив голос ответил Козуб и добавил: – Чи не можна? – «Сцять», – передразнил Колбаса, – шоб мигом мне! – И, покачав вслед спускавшемуся Ониське, ухмыльнувшись, добавил: – Пластун. Ониська понимал, что не со зла над ним пошутил Иван Колбаса. Долгое пребывание на постах да пикетах в отрыве от повседневной станичной жизни, где можно было и лясы поточить с девками, и пиндюрку-другую доброго чихиря с казаками опрокинуть, накладывало свой отпечаток. Оттого и подтрунивали друг над другом казаки, несшие дозорную службу. Как водится, старшие подначивали младших, считая их неопытными, не готовыми, не нюхавши пороха, стать настоящими пластунами. Оправившись, он вновь поднялся на вышку. Его старший напарник всматривался в даль, на прилегающие горы, покрытые в это время года ароматным разнотравьем. Легкий ветерок донес до носа Ониськи пряный аромат, замешанный на полыни и чабреце. Ветерок коснулся чуба молодого казака и понесся дальше, по другую сторону реки Марты, где начинались степные раздолья. Пробежался волнами по седому ковылю и скрылся за дальними курганами – безмолвными свидетелями цивилизации скифов и сарматов. «Эх краса яка! – подумал Ониська. – Немаэ ничого кращого за наши горы, нашого стэпу. Воистину Божа краса!» – Шо надувся як мыша на крупу? Харэ журытысь! – мягко, по-отцовски, сказал Иван Колбаса, – Тю, яка бида. Без жарту козаку та служба не на радисть. – Та гаразд, дядьку Иване, я не журюся. Розумию все, – состряпав некое подобие улыбки на лице, ответил Козуб. – Ото и добре! Що нам, козакам, дилити?! – довольный тем, что его подковырка закончилась миром, без обид, подытожил Иван. И, чуть помедлив, добавил: – Слухай, Онисько, я нещодавно, поки ты на баштах стояв, трех шапарей спиймав. Став казанок на вогонь, зараз добру шурпу наваримо та посербаэмо. У самого живит до спыны прылып. – Я мигом, дядько Иване! – выпалил Ониська, готовый скатиться кубарем с вышки, чтобы выполнить просьбу старшего товарища. – Чуешь! – остановил его Иван (со стороны плавней, поросших густо чаканом, разавались характерные звуки). – Карась, карась, лын, лын, шкрыбу, шкрыбу, йим, йим – вот о чем спиваэ камышанка. Маленька птаха, а як спиваэ! – Чу! А це послухай, – подняв указательный палец вверх, тихо сказал Колбаса. – Наварыла борщу – каши, борщу – каши, аж в роти потэ-э-эрпло, а это то, о чем спиваэ ласточка. Он воны, кружляють нызэнько. Отже до дощу. Оба казака смотрели, как маленькие юркие птички ловко на лету ловили мошкару, в изобилии появлявшуюся в воздухе после того, как полуденный зной сменялся предвечерней легкой прохладой. – Добре, Онисько, розводь багаття, шурпу наварымо, та вечеряти сядемо, – прервал молчание Иван Колбаса. Ониська Козуб спустился к халабуде, и через минуту в воздух потянулся ароматный дымок костра. Старший караула, глядя на то, как Ониська умело разжег костер, довольно цокнул языком и подумал: «Характерний. Значить, добрий пластун з нього вийде». Иван Колбаса происходил из казаков запорожских. Роста был среднего, но крепок в сложении, коренаст. Его внешность не была особо примечательна. Впрочем, глубинные гены относили происхождение родоначальника рода Колбаса к народам тюркским. Оттуда же, из глубины веков, и пошло прозвище Колбас, что на тюркском означало «усмиряющий рукой» (от слов «кол» – рука, «бас» – усмирять, давить). От своих далеких предков, живших еще в дохристианские времена и исповедовавших тенгрианство, Иван Колбаса, несмотря на то, что столетия кровь тюркская в его роду смешивалась с кровью славянской, унаследовал характерный разрез глаз – оливками. Зеленоватый оттенок глаз как нельзя лучше гармонировал с рыжеватым оттенком его волос, что опять же являлось отголоском тюркских генов. И что характерно, это сочетание цвета глаз и волос неизменно проявлялось в роду Колбаса через поколение, передаваясь от деда внуку. Густая рыжеватая борода окаймляла слегка вытянутую, похожую по форме на кабак, голову, волосы на которой Иван тщательно сбривал, что придавало его внешности еще большей тюркскости. Супруга Ивана в сердцах дразнила его абреком. Прадед Ивана Колбасы – запорожский казак, тоже Иван, тридцати лет от роду был переселен с женой Соломонидой и двумя детьми Лаврентием и Ксенией при Олбаском лимане в курень Титаривский. С ним вместе переселился и дядька его Григорий Деркач, брат матери, с супругой Пелагеей и дочерьми Аккелиной и Татеянной. Спустя время уже дед Иван Колбасы, Андрий, с сыном Виктором, с хозяйством своим был переселен во вновь образованную в 1864 году станицу Мартанскую. Станица была образована на месте аула Псегуб, сожженного в 1851 году русскими войсками под предводительством генерала Рашпиля за отказ принять присягу на верность Российской империи. Там, в станице, и появился на свет Божий казак Иван Колбаса, унаследовавший от деда своего Андрия рыжеватый цвет волос и зеленоватость глаз. Добрым пластуном стал Иван впоследствии. Да и рубакой был славным. Не одна черкесская душа отлетела к праотцам их от острого клинка, зажатого в крепкой руке Ивана. Знал свое дело казак. В плавнях да в горах как на собственном базу мог безошибочно и днем и ночью бродить. Теперь вот молодых уму-разуму учит. Дело не менее важное. Пока Иван, стоя на вышке, внимательно изучал окрестности, всматриваясь в сереющую даль, Ониська заварил жирную шурпу, добавив к большим нарезанным кускам шапарей несколько веточек чабреца. Чуткий нос Ивана почуял запах приготовленной еды. Сглотнул слюну, предвкушая трапезу. – Дядько Иван, спускайтеся вечеряти. Готова шурпа, – позвал Ониська. – Добре, хлопчику. Йиду, – довольно крякнул Иван и спустился к халабуде. В костре весело потрескивали чурки. Пламя облизывало их, танцуя в каждом дуновении ветерка, доносившегося с ерика. В казанке дымилась шурпа, приправленная горстью крупы. Бульки, подымавшиеся со дна, с характерным звуком пробивались сквозь куски шапарей, взрываясь на поверхности пузырьками. Пахло смесью чабреца, шурпы и тепла, оставляемого медленно катящимся к верхушкам дальних гор дневным светилом. Ониська с Иваном помолились и принялись трапезничать, черпая шурпу деревянными ложками прямо с казанка. Животы соскучились по горячему, по жидкому. Наполняли утробы казаки. Насыщение приходило постепенно. – Слухай, Ониська, – облизывая ложку, смакуя, нарушил молчание Иван Колбаса, – за пластунов хисторию скажу. Никому до силь не казав. Тоби повидаю. Мы з тобою скильки днев тут разом? Оттож. Почитай, начебто односумов. Так вот, слухай и не кажи посля шо не слыхав. Була справа на вийни, що мы з туркамы велы. Сидилы мы ось також, вечерялы. Поруч из нами солдаты росияни, значить. А наши козаки не промах, вином розжылыся и взагалы кожному по пиндюрке досталося. Взяли на душу. Першу, другу, а там и за батькив по-третий, выпыты не грих. А гамселы, що ти хохлы, тильки балакають инакше. Але сутнисть та сама. Почал з мною росийський унтер-офицер суперечка. Мовляв, краще за нього нихто не стриляэ. Так вот, як мы повечерялы и началы спорыть. «Цэ я же лучще тэбэ стреляю!» – кажэ унтер. А я йому: «Брэшэш, я лучше!» А вин нэ утихаэ: «А ну, а ну! Побачим, як ты стреляешь!» Та и у менэ хмиль в голови и я не здаюсь. Москали нам, козакам, не указ. И кажу йому: «Я на сто шагов зобью с твоей головы шапку». Унтер картинно насовуэ шапку, видмирюэ крокы «10… 40… 70… 99, 100, готово! – крикаэ. – А ну, козак, побачим, як ты зобьешь з менэ шапку!» Я прицилився. Пролунав пострил. Унтер упав. Мий товариш пидходить ближче, подывывся, похытав головою, засвистав меланхолийно: «Трошкы понызив». От так от, Ониська. – И шо було дали? – спросил слушавший до этого внимательно Ониська. – Шо було… Слава богу, обийшлося. Командир наш заступывся. Инакше й на каторгу могли запроториты, якбы замисть унтера, охфицер був. Так-то, Онисько, – закончил рассказ Иван. После сытной трапезы слегка клонило в сон. Ониська потихоньку стал клевать носом. – Сховай казанок у холобуду и сам подрими. Я на баштах постою. Опосля зминиш мене, – распорядился Иван. Ониська послушно накрыл казанок деревянной крышкой, убрал его в холобуду, чтобы зверье потемну на запах еды не вышло, да и откинулся в холобуду на спину. Приятно захрустел под телом мягкий чакан. Сон мгновенно сморил Ониську. Снилось ему, как он метится в большого секача, пасущегося в перелеске. Еще мгновение, и меткий выстрел сразит дикого зверя. Но тут кабан поднимает клыкастую морду и говорит человеческим голосом: «А ну, а ну, побачим, як ты стреляешь!» Ониська бросает от неожиданности рушницу, а кабан не унимется: «Слякался, казак, мий чэрэд. Считай сто шагов». Ониська вскрикнул во сне, в полудреме прошептал: – Сгинь, грэць, – повернулся на бок и снова засопел. Рой комаров с надоедливым поиском кружился над холобудой. Но умело расставленные дымовухи с тлеющим сухим кизяком не давали проникнуть этим кровососущим обитателям прибрежных зарослей внутрь холобуды. Иван Колбаса поднялся на вышку, проверил рушницу и, прислонившись к стойке – неошкуренному бревну, стал всматриваться в предзакатную оранжевую даль. Вряд ли абреки решатся на набег. В горах оставались в основном мирные горцы – кто хотел принять подданство империи Российской. Те же, кто еще держал в руках оружие и не сдавался, уходили далеко в горы и все реже совершали набеги. Но казачьи посты и пикеты еще долгое время оставались надежной защитой от незваных гостей с гор. Баштя или сторожевая вышка и фигура казака составляли служебные принадлежности пикета, как и поста. Но на посту дымится труба хаты, более или менее гостеприимной; пикет же не представляет другого приюта, кроме холобуды, с разложенным посредине ее огоньком. Тому примером и был пост, на котором несли свою нелегкую службу Иван Колбаса и Ониська Козуб. Был и еще один служивый – приблудившийся кот, любивший растянуться около огонька. Кот делил сухарь с казаками в этом глухом, угрюмом аванпостном шалаше и наделял эту убогую холобуду ее единственным мирным и мягким впечатлением, единственным отрадным развлечением среди бессменных суровых дум об опасности и неприятеле. Вернувшись из поиска, Иван подсядет к огоньку сушиться; его чело хмурится, его ус топорщится, на душе тяжело, в голове смутно. Подойдет на цыпочках котик и умильно уставит на него свои добрые серые глазки. Казак его оттолкнет; но котик подъедет немного спустя в другой раз. Казак его погладит и нежно подергает за жидкий ус. Тогда кот повиляет ему дружелюбно хвостом и помурлычет воспоминанием о своей бабушке, с которой играют где-то в станице казачата. И вот морщины слетели с чела, ус прилег, от сердца отошло, и на душе казака опять светло. Добрая казацкая душа не зачерствеет и не заплесневеет ни в какой трущобе, ни среди каких суровостей военного быта. Кто-то из путешественников, проезжая по кордонной казачьей линии, написал впоследствии: «Убийственное житье на постах в Черномории! Кругом трясины, болота и топи, покрытые камышом; мошки и комары едят до крови; провиант привозится из дальних станиц за 50–80 верст. На эти посты ссылают за наказание». Наказанием для Ониськи с Иваном эта служба, конечно же, не считалась. Бывает и что похуже стояния на баштях. Но и легкой ее назвать было нельзя. Но на то казак и родился, чтобы службу нести. Глава 34 Побрэхэньки Хата станичного атамана Ивана Михайловича Билого заметно отличалась от остальных. Трудом да славными боевыми походами расширял и облагораживал свое жилище Иван Михайлович. Стал зажиточным еще задолго, до того как казаки на одном из сходов выбрали его атаманом. В вере православной был усерден, чтил заповеди. О ближнем заботу имел и станичникам своим в трудную минуту помощь оказывал. Где рублем, где словом добрым, а где и трудом на благо. За то и станичники его любили, и, видимо, Господь старания его видел да и воздавал по делам. Во дворе, под устроенным у хаты навесом, за столом сидели трое. Сам хозяин – станичный атаман, отец Иосиф и дед Трохим. В тарелках дымилась ароматная мамалыга, приправленная коровьим маслом. В центре стола стояла макитэрка с домашним квасом. Ели молча, лишь изредка обмениваясь короткими фразами в адрес хозяйки и ее золотых рук. Отпивали по глотку из пиндюрок прохладный, освежающий напиток, вытирая усы и бороды. По окончании трапезы отец Иосиф, как и полагается, встал, за ним последовали и атаман с дедом Трохимом. – Благодарим тя, Христе Боже наш… – нараспев прочитал отец Иосиф. Все трое осенили себя крестным знамением и вновь уселись на лавку. День был жаркий, а навес давал обильную тень и немного прохлады. Уходить не хотелось. Да и атаман в разговорах отвлекался от постоянных дум о сыне Миколе. – Уже мини годив шесть-семь було, зэмля була там, где тэпэр литний баз у степу для коней сробылы, – нарушил молчание дед Трохим, после того как отец Иосиф прочел благодарственную молитву. – Уси выижаим, ныдилю там сиялы пшиныцю, и я на конях йиздю, ото косят, а я на конях йиздю погонычем. Тэпэр до семи сплять, а тоди до семи отак во наробымся, шо уже пот глаза повы-идае. А як наши пращуры, шо на Черноморию при Катырыне переселились? Як попрыходылы воны на цю землю, то пусто було скризь… Трудно було сперва жыть на Черномории. Люды прыйшли з далекой стороны пообдыралысь, знемощилы и зовсим обиднялы. Кругом убожество, болисть прыкынулась, а тут щей до службы прыпынають, до всего докопуюця: щоб кинь був добрый, мушкет справный, шабля гарна, тай спис чистый. Всю ту збрую казакы на свий кошт справлялы. А службы й кинця не було, служы покы й здужаешь. От така життя була.