Ага, раздевайся, купайся, она уйдет. Скинул надавившие чужие сапоги, верхнюю одежду, медленно стал раздеваться. Она стояла и улыбалась. Не отворачивалась и когда остался в исподнем. Стянул через голову рубаху, вопросительно смотрел в ее черные глаза, Росица только бровь подняла. – Что смотришь? – Таких грязных не видела. – Но все-таки отвернулась. Скинув кальсоны, залез в корыто. Вода была слишком горячая, и я заголосил, но не встал, стерпел. Схватив ведро, Росица добавила холодной, вылив остатки мне на голову, чего-то пропела по-своему и зашлась смехом. – Чуть не сварила, ведьма, теперь веселишься?! Девка собрала мои вещи и, загадочно улыбаясь, вышла из хаты. В горячей ванне я понял, как устал. На ногах и бедрах свежие кровоподтеки. Что же с поручиком. Он падал гораздо чаще. Горячая вода разморила. Кое-как вылез, обтерся грубым, как дома, рядном, надел чужое исподнее, присел на лавку и… Безоружные солдаты бегали вокруг. Бегали и падали уже навсегда. Куда подевались ружья, сабли. Выглянув из-за палатки, увидел трех черкесов с винтовками наперевес. Штыки и зубы в страшном оскале блестели полированным металлом. Кинулся от них в надежде подобрать где-нибудь оружие. В полной тишине слышу только топот преследователей. Нырнул между двух палаток и оказался перед высоченным забором. Бежать некуда, а сзади по-хозяйски подходит воин в черном. Поднимает подвысь шашку. Кинусь под удар, не давая руке опуститься. Поскальзываюсь, падаю на колени. Свист шашки… И женский голос: – Вставай, воин. Глаза! Весь мир в этих глазах. – Пойдем, – женская рука обнимает за плечи. Тянет вверх. Как восхитительно она пахнет. Мы возле узкой деревянной кровати. – Ложись. – Не можно. Мы не венчаны. – Опять смех. – Спи. Завтра посватаешься. Последнее, что слышал – стук двери. До утра проспал без всяких сновидений. Мягкий тюфяк, теплая перина, с тех пор как покинул дом, так не спал. Проснулся на рассвете. Затопил потухшую печь. Белье мое сушилось на морозе. Идти в великоватых подштанниках по селу было невместно. Оставалась ждать хозяйку. Обстоятельно помолился и за здравие и за упокой. Дверь впустила хозяйку вместе с клубами пара. – Ой, студено! – с улыбкой подошла к нагревающейся печи. – Гладен[39]? – Гладен как волк, не признаваться же. Пожал плечами. Ох и улыбка, чего сельчане ее сторонятся. Огонь-девка! – Крове доене. – Понятно, корову нужно подоить. Мне-то что делать. Снял с плетня штаны, пристроил возле печки. Ивана проведать нужно. Пока я ел хлеб с медом, запивая теплым молоком, Росица громадным утюгом, набитым углями, сушила одежду. – Теперь будешь чистый. – Это не моя одежда. – Приноси свою, постираю в травах. – Что я могу сделать для тебя? – Ты уже сделал. К нам в Болгарию пришел. Однако я знал, жить одной ох как непросто. Вычерпал и вылил грязную воду из корыта, проверил, сколько наколото дров, заглянул в кладовку – мяса почти нет. Тут пришла соседка, у которой ночевала моя хозяйка. Принесла кусок окорока. Стала тарахтеть, что помочь нужно Росице, мол, односельчане-мужчины плохо помогают, только когда заболеет кто. Она так торопилась, что коренной болгарин плохо ее понял, но смысл я уловил и обещал помочь по хозяйству. В голове уже был план. Расставлю силков на зайцев, может, сделаю лук, подстрелю в ближайшем лесу чего покрупнее. Нарублю дров, чтоб до весны хватило, ну и чего хозяйка попросит, если такая попросит. Оделся в чистое. Какое блаженство. Пошли с ведуньей в хату, где поручика оставили. С неба срывались крупные, пока редкие хлопья снега. Навстречу бежал Дончо: – Лекарь другар твой увозит. Третий день страдаю думами, ладно ли я поступил, что позволил лекарю увезти Ивана. С одного боку, правильно. Места мне в докторской бедарке не было, но мог ведь бегом сопровождать. На хорошем французском доктор посоветовал выдавать себя и поручика за французских военных инженеров, пострадавших от налета неизвестных всадников. – Тут сейчас много разных на дорогах шалят. Иноземцев обобрать – милое дело. – Что с Жюлем? – Жюль? – Маню. – Занятное имя. – Военное прозвище. – Нужно рану почистить, пока заражение не началось, пока ничего страшного, но время дорого. Вы, месье, задержитесь здесь, пока я хозяйку имения подготовлю. Вот и застрял у знахарки. Жил в ее хате. Набил ей десятка три зайцев. Часть в ледник положили, часть потушили, залили жиром в глиняных глэчиках. Дров наколол, до тепла хватит. Кое-где топором постучал, а главное – вещички наши постиранные, вместе с моей черкеской, в ней зашиты были золотые монеты, перепрятал, чтобы быстро и незаметно забрать, когда нужно будет. Черкеску стирал сам, не то чтобы таился от Росицы, но если она не видела, значит, и рассказать не сможет. Симпатия между нами не пропадала, даже наоборот. Вчера, когда стелила постель, не удержался, обнял, стиснул грудь, она громко застонала, повалилась на кровать. Голова кружилась, но тут взгляд зацепился за образ Спасителя на почерневшей доске. Опустился на колени, руки ее гладили голову, лицо. – Росинка, поедешь со мной ко мне на Кубань. Обвенчаемся. Родители противиться не будут, благословят. Я не простой казак, атаманский сын. Сам атаманом буду. Хозяйство у нас большое. Люба ты мне, желанна. Поедешь? – Разве тебе не сказали, что турки со мной сделали? – Она спустила ноги с кровати, но голову мою прижимала к себе. – На тебе греха нет, значит, не было этого. Поедешь? – Не подойду я, не хочу несчастным тебя делать. Не поеду, хоть и хочу этого больше жизни, – пальчиками вороша мои волосы. – Тогда почему? – Не смогу деток тебе родить, испортили меня проклятые турки. Меня, как водой ледяной окатили. Отшатнулся. Ох, как я теперь их резать буду! До этого убивал по воинской необходимости, теперь резать буду с удовольствием. Росица, не таясь, рыдала. Теперь я гладил ее голову, обнимал за плечи. Чего говорить, да и нужно ли. Все главное сказано. Мне фамилию продолжать нужно. Чувствам придется умереть. И она, промокнув глаза подолом, улыбнулась. Будет ли моя будущая жена такой сильной духом. Не забыть мне тебя, болгарская девушка, и всех остальных буду с тобой сравнивать. Потом я долго молился, просил прощения у Господа за то, что естество чуть верх не взяло над заветами. Просил Богоматерь послать Росице если не счастье женское, то хоть покой и достаток. С девушкой мы держались так, как будто и не было этого разговора, но глазами старались не встречаться. За вечерей, глядя в тарелку, спросила, почему не воспользовался ее слабостью. – Я тогда сама хотела, может, первый раз в жизни. – Как же я закон, Богом установленный, нарушить могу?! Брак освещается на небесах, а без божьего благословения это скотство какое-то получится. Как я с жены чистоты буду требовать, если сам замаран. – Болгарских парней батюшки этому не учат. – Может, за это вами турки командуют. Я казак. Жизнь моя в руках Божьих. Если я хоть в чем-то отступлю от Бога, то и Он может на минутку от меня отвернуться. Тогда – смерть. Страшная и мучительная. Тут мысли мои скакнули к Гулому и еще двоим пластунам, погибшим в Македонии. Справедлива ли их гибель? Не мне судить. Свои грехи бы замолить. Росица, поставив кружку с травяным чаем, вернула к земным заботам.