– Это значит, что ты сможешь меня простить? – Простить? Простить убийцу своего отца? – Да! Мы ведь любим друг друга! Малика покачала головой: – Никогда я не смогу простить убийцу отца, о какой любви может идти речь. – Тебе просто нужно время! – загорячился я. – Чтобы сказать «прощай» много времени не нужно. Прощай, Иван. Я буду помнить тебя всегда. Девушка сделала шаг назад. – Малика, – неуверенно сказал я. Она покачала головой и сделала еще один шаг назад. – Малика! – Ты слышал, что сказала госпожа, – прохрипел за спиной Айдын-бей. Обида и бешенство захлестывали меня. Только присутствие дорогих мне женщин удержало от необдуманных действий. Заруби я сейчас старика, и уже никогда не увижу дорогие глаза. – Малика! Остановись. Забери! – Я протянул шашку в темноту. – Это память о твоем отце. Малика на миг замерла, принимая решение, и снова отрицательно покачала головой. – Теперь она твоя. По праву войны. Утром тебя не должно быть в имении. Под вой и плач она растворилась в темноте. 10.3 Въехав в имение, по давней привычке оставил свою кавалькаду в кустах. Сам выдвинулся, чтобы понаблюдать. Бог знает, что за ночь могло произойти. Встающее солнце сверкало в кристаллах снега, хозяйки затопили печи в куренях. Дым из труб поднимался прямо вверх. Все как всегда. Вчерашний пожар здесь никак не сказался. Ни признаков беженцев, ни следов военных не видно. Чтоб не привлекать внимания, оставлю лошадок здесь и хоть силком заберу Ивана – и к Софии. Если вернемся сюда, то вместе с русской армией. С Росицей я попрощался. Пока семья Дончо седлала лошадей, побежал к ее хате. Стукнул в окошко, дверь открылась, словно она ждала меня. – Ухожу. Прощай. – Горло сдавила непонятная сила. – Храни тебя Бог. – Вдруг обняла, прижалась щекой к моему небритому лицу. Плачет, ощутил стекающие уже и по моей щеке слезы. Осторожно отстранившись, разжал ее ладошку, вложил золотую лиру. – Может, дом купишь себе в Софии или Тырново, или еще чего. Ведунья посильнее прижалась. Продолжил: – Я бы к морю перебрался, знаешь какое оно красивое. Она улыбнулась, вытирая слезы: – Как я? – Ты лучше. – Иди, я буду бояться за тебя. – Не нужно. Со мною Бог и все архангелы его. Прощай. – Пора было бежать, а то что-то глаза подозрительно защипали. Отстранился. Перекрестил лицо женщины в окошке. И двинул вперед, не оборачиваясь. С каждым шагом прибавляя ходу, словно птицей взлететь в небо хотел. На бегу зачерпнул снега и до боли растер лицо. В этом походе судьба не раз сводила с разными молодками, но никогда не было так тяжко. Все это уже в прошлом, теперь пешком двинулся к тыльной стороне нашего временного убежища. Сарай большим пятном выделялся на свежем снеге. Из хозяйского дома вышел кривоногий десятник. Сильно припадая на одну ногу, старик решительно направился к сараю. Зачем это. Никогда он сам не ходил. Если я нужен был ему срочно, присылал хлопчиков. Сразу же, будто наблюдала и у окна паслась, из докторского флигеля выскочила эта скаженная Иванка. Девка что-то кричала – не разобрать. Суетилась. Да что там у них происходит? Бежит и кричит, рыдает. Полушубок, накинутый на ночную рубашку, соскользнул. Блеснула полными голыми икрами. Забежала перед онбаши, тот грубо оттолкнул, так, что упала, беспутная, в снег. Вскочила, не озаботившись одернуть рубашку, опять догнала турка. Тут на солнце сверкнула сталь, и Иванка некрасиво сперва будто присела и, не распрямляя ног, боком завалилась в снег. Наповал! Никаких сомнений, что бедной девицы уже на этом свете нет. Такое я наблюдал не раз. – Вот тебе раз! Из револьвера гада не достану, винтовка осталась притороченной, да и сейчас убийцу перекроет сарай. Я побежал, понимая, что никак не успею, турок явно шел убивать Ивана. Вытащил добытый пистоль, стал палить в воздух, попутно отмечая сильную отдачу. Мощная штука. Снег, хоть неглубокий, по щиколотку, не позволял бежать быстро. – Ваня, не стреляй. Сгоришь! – закричал на ходу. Нельзя стрелять на сухом как порох сене. Это и каждый ребенок знает, но графу напомнить не мешает. Влетев в сарай, увидел живого поручика под крышей на сене и пытающегося поднять лестницу кряхтящего онбаши. Молодец граф, быстро сообразил, сбросил лестницу. Турка я просто толкнул, так, что он полетел в сено, выронив и лестницу, и шашку. Десятник, выбравшись из свалившейся на него сухой травы, окатил меня таким яростным взглядом, что я опять испугался пожара. Попытался кинуться на меня, запыхтел, но я легко увернулся. Для меня старик слишком медленно двигался, еще и путался ногами в сене. Ударом кулака опять отбросил десятника на исходную, подобрал добытую Иваном богатую шашку. Вопросительно посмотрел то на одного, то на другого. Поручик с несчастным лицом махнул рукой, потом, мол, расскажу. И невнятно спросил: – Папиросы есть? Давно не курил. Турок, перевалившись на бок, с трудом встал на колени. – Убей! Он, – старик ткнул перстом в сторону Ивана, – убил моего хозяина. Осмелился явиться в его дом с оружием, пожалованным самим султаном. Только кровью неверного можно смыть такой позор. Его или моей. Да, не кругло как-то получилось. Я привычно сдвинул шапку на макушку. Покарябал щеку. Чувствовал ведь, ничего хорошего не получится. С другой стороны, выбора-то у нас не было. – Вань, только не стреляй. – Да что у меня, других забот нет кроме этого старика? Всыпь ему нагайкой! Да вышвырни на улицу охладиться. – Вань. Слышь – не стреляй. Айдын-бей Иванку зарубил. – Как зарубил? – пробормотал побледневший граф. Вся спесь слетела с лица молодого дворянина. Подбородок затрясся, но живо справился с эмоциями. Вспыхнул гневом, закричал: – Как зарубил?! – Насмерть. Поручик вскрикнул и проворно съехал вниз. Пошел медведем на турка. Остановил рукой, преграждая путь. Отдав шашку, на всякий случай стал между мужчинами. – Ее не вернешь. Раньше надо было думать. – Будь проклята эта железка, – прошептал Иван, сжимая шашку, – будь проклята эта война. – Господин поручик! – повысил голос я. Нужно было быстро вытащить его из пропасти переживаний. – Война не кончилась, будут еще потери. – Скажу ему обидное: – Что-то по солдатам своим вы так не убивались. – Точно, выпрямился, лицо высокомерное состроил. – Для того их матери рожали. – Скажи это матерям! Ладно. Не ко времени этот разговор, иди с Иванкой попрощайся, только недолго. Все, уходим. И на вот, две лиры, с лекарем расплатись. Опустился рядом с десятником. – Уходи, не буду тебя убивать. Знаю, думаете, ваш бог за христианские души не наказывает, а я думаю, накажет. – Понял ли, может, догадался, но заплакал горько. Чего-то лопотал сквозь слезы и кашель, я не вникал. Повозившись с тяжеленной лестницей, позвал его. – Кончай сырость разводить, я не поп и не мулла, грехи не отпущу, помоги лестницу приладить. – Пошел за сарай, ножом отрыл наши сидора, пора в свое одеваться, хватит в чужое рядиться. Зашил добытые золотые в специальные кармашки в черкеске на спине и груди. Пусть пока кольчугой послужат. Жалко девку. Все хамылем да хамылем. Вот и добегалась. Прими, Господи, ее душу бессмертную. Зашептал молитву заупокойную. Чего ж так невесело получается. Папаху на голову, башлык на плечи, шашку на пояс. Разложил мундир Ивана, постиранный, заштопанный, залатанный бешмет. Еще с нами разок сходит, и заплаток будет, как у пластуна. В щелку осмотрел, что на белом свете творится. Иванку уже унесли, возле докторского флигеля невеликая кучка женщин, вот и поручик мой идет – ногами снег загребает. Сейчас в оборот его нужно, болью физической душевную перебить. – Быстро, Вань, облачайся, опять ты поручик российский. Тикать треба, турки рядом. Давай помогу, пистоль заряжен? Брось эти чувяки турецкие, бурки свои натягивай. Болгары постирали все, погладили, гляди, портяночки что платочки у мамзелей на балу. Папаха твоя счастливая. О, це гарно! Все, Вань, бегом, жеребчик тоби заждався, и мой, поди, зажурился. Конив у нас по два, каждому по заводной, так что помчим як витер. – А что, далеко неприятель? – вынырнул все-таки из скорбных мыслей. – Уже должны были подойти, – врал боевому товарищу, помогая сесть в седло. – Давай мимо окон Малики проскачем. Хочу глянуть в последний раз. Я вздохнул. – Давай, друже. Нам все едино в ту сторону, к дороге нам ходу нет. Через сад и огородами, Вань, огородами. Прощаться не будешь? – спросил я, когда проезжали господский дом.