– О чем ты говоришь? – Я нахмурилась. Немного неожиданно. Думала, начнет говорить о скоте, и настроилась уже подарить будущего теленочка бывшей любовнице отца. Поэтому смысл фразы сразу не дошел. – Какая шашка? – Разве вы не видите, какое оружие носит француз? – Мужчины оставляют сабли в прихожей и не показывают его женщинам, если они настоящие мужчины. – Я напряглась и посильнее ухватилась за край стола, спасая себя от падения. Костяшки побледнели. Я все еще не понимала смысла в чужих словах. Что позволяет себе эта девка, какое право имеет со мной разговаривать в таком тоне? Почему не остановится? Должна же быть грань в общении. Отец! Как же мне не хватает тебя. Эти люди… стали другими. Иванка глухо промычала. Глаза ее блестели от слез, но она гневно говорила, не в силах остановиться: – Такой не грех и похвастать. Вся из золота! И рукоять с камнями, и арабская вязь на лезвии. Приметная. Вельможная. Я промолчала. Иванка скинулась, озлобляясь еще больше: – Я ведь каждую буковку запомнила. Не раз мне ваш отец ее показывал. Ваш отец всегда… – Замолчи, – оборвала я девку. – А теперь эта шашка у какого-то французского офицера! Мне-то что. Не мой отец гуляет по райским кущам. – Ты ошибаешься, – уверенно сказала я, обдавая служанку холодом. Раньше такого тона было достаточно, чтобы прекратить любую беседу с челядью и поставить ее на место. Но не сейчас. Иванка разошлась. Мое сердце продолжало бешено биться. – Конечно, я ошибаюсь! Конечно! Так-то чтут память господина в его доме. Что вам стоит самой проверить? Или вы уже все рассмотрели? Так? Быстро же вы, госпожа, поменяли одну любовь на другую! Отец бы в могиле перевернулся, узнай о таком. – Болгарская девушка резко обернулась к старухе, у которой от древнего возраста дрожали руки, и она никак не могла успокоить чашечку на блюдце. Костяной фарфор тоненько звенел. – Что, тетушка Сайжи, не досмотрели? В три пары глаз не углядели за своей любимой племянницей? – Что она говорит? – сердито переспросила Сайжи, глуховатая на два уха. – Быстро же вы забыли об отце, госпожа Малика. Быстро. Даже года не прошло. – Не трогай память о моем отце, недостойная! – Не вам решать, чего и кого я достойна. – Как ты смеешь?! – Смею! – закричала в ответ Иванка, не уступая ни в чем. Чужой порыв ярости поражал. Я будто снова увидела черного злобного жеребца перед собой. – Айдын-бей! – хрипло позвала десятника старуха Сайжи. Видно, терпение ее закончилось давно, и сейчас она наконец поняла смысл происходящего. – Айдын-бей! – Ах, бабушка, оставьте. Сама уйду! Мне ваш курятник любви противен. Нельзя же быть такой слепой от чувств! Я закрыла глаза, слушая служанку. Дыхание перехватало. Огнем горели уши. Гнев душил горло. У самой двери Иванка замерла и обернулась, желая еще сказать какую-нибудь гадость. – Поди прочь! – приказала, изо всех сил стараясь сохранить ровный сухой тон. Иванка гордо фыркнула, осмотрела меня взглядом сверху вниз и вышла из гостиной, громко хлопнув дверью. Сайжи покачала головой. – Крестьяне совсем распоясались. Хозяина на них нет. – Нет, – эхом отозвалась я и позвонила в серебряный колокольчик. Потом я посмотрела на тетушку, так и не поняв, что она сказала, и без чувств упала на пол. 10.2 На ужин за мной прислали десятника. Старик Айдын-бей был не в меру суров. Держался отстраненно, гордо вскинув голову. Рука покоились на столь же древнем пистоле, как и сам хозяин оружия. Оба потемнели от времени. Старый чудак, да и только. Чуть не дернул его за длинный ус, но, вовремя вспомнив, что это не мой Прохор, только подмигнул, слегка похлопал по плечу и продолжил готовиться. Причесал волосы, тщательно очищая от соломинок. Умылся холодной водой. Выбритая кожа немного зудела, когда вытирался накрахмаленным полотенцем. Поправил рукава белоснежной рубашки. Надел длинный кафтан светлого цвета. Староват фасончик, вышел из моды, но что дали, тому и рады, простит меня любимая за столь нелепый наряд. Скоро предстану перед ней во всей красе, наступит долгожданное время, тогда и покажу себя. Да и матушка поделится фамильными драгоценностями, поможет стать настоящей графиней, на зависть всем соседям. Я засвистел модный романсик, весьма довольный собой, представляя заветное будущее. Всю дорогу болтливый старик Айдын-бей не проронил ни слова. Куда девалось былое красноречие? Даже вечную песню не напевал. Совсем старик не походил на себя. Я немного удивился, когда он вошел вслед за мной в гостиную. И еще больше испытал легкое волнение, не увидев праздничного сияния свечей, накрытого на ужин большого стола. В полумраке напротив входа стояла группа людей. Женщины. В черных одеждах, напоминавших нереальных ворон. Среди них я увидел мать Малики и саму мадемуазель. Улыбнулся, откланялся. Очень хотелось спросить, что все это значит и что за веселье нам предстоит. Какова задумка? Прозвучавшие в начале представления слова удивили: – Могу я увидеть ваше оружие, шевалье? – спросила на плохом французском мать Малики. Почтенная женщина очень волновалась. Я нахмурился. Посмотрел на свет очей моих. Девушка, бледная как никогда, медленно кивнула. Веселость и праздность настроения стали волной сходить с меня. – Не думаю, что это будет уместно. Айдын-бей положил мне на плечо тяжелую руку и тихо сказал, дыша в затылок: – Делай, что попросила госпожа. Я медленно повернулся и прямо посмотрел на старика. Десятник отшатнулся, протягивал мою шашку в скромных ножнах. Свет, отразившись от изумруда, оправленного в серебро, разбежался по комнате веселыми лучиками. Я снова смотрел на Малику, чувствуя, как между нами разворачивается пропасть отчуждения. Но я, как ни старался, не мог понять, в чем причина. – Покажи, – попросила она, прошептав одними губами. Я услышал. Пожал плечами. Вытащил шашку. Показал оружие в раскрытых ладонях. Полусогнутые руки совсем не чувствовали тяжести. Золото рукояти и старинная арабская вязь на лезвии играли, ловя отблески свечей. Да, богатая шашка, генеральская, так вроде говорил в свое время Прохор. Я слабо улыбнулся, вспоминая старика. Мать Малики, подавшаяся вся вперед и тревожно рассматривавшая оружие, резко отшатнулась, вдруг увидев мою улыбку. – Демон, – прошептала она, – демон. Будь ты проклят. – Йамур заголосила, все громче и громче. Шашка задрожала в моих руках, набирая тяжесть. Да что такое происходит? Ко мне медленно подошла Малика. На оружие она бросила беглый взгляд. Коротко посмотрела мне в глаза и вдруг резко отвесила пощечину. Щека запылала. Шашка в руках отяжелела, и мне пришлось сжать в ее кулаках. – Я жду объяснений, любимая, – холодно сказал я, борясь с гневом. – Что происходит. – Не называй меня так. – Но почему?! – Потому что ты недостоин. Я зажмурился. Нашел в себе силы, открыл глаза и продолжил: – В чем же моя вина, мадемуазель Малика? – В том, что ты русский. Я отшатнулся, словно получил вторую пощечину. – Я всегда гордился тем, что я – русский. – Знаю. – Это не вина. Это гордость. Гордость за нацию и империю. – Знаю. – Тогда скажи, почему такая перемена? – Тогда будешь со мной честен? – Я – человек чести. Я всегда с тобой честен. Как и с каждым. – Тогда скажи мне, откуда у тебя эта шашка. Я задумался. Пред глазами мелькнуло виденье. Кровавое марево. Дикие, перекошенные лица. Оглушительный грохот выстрелов. Отчаянные крики раненых и умирающих. Жестокая рубка рукопашной не на жизнь, а на смерть. – В одном из боев снял с убитого офицера. – Ты его убил? – чуть помедлив, спросила Малика. Кроме плача трех женщин, сзади скрипел зубами десятник. – Да, – кивнул головой я. Хотел добавить, что мне повезло и все могло быть по-другому, но передумал. Девушка сжала губы, закачалась. Я ждал. Ждал ее ответа, ждал свиста ятагана. В какой компот я попал?! Она смотрела сквозь меня и даже не на десятника, стоящего за моей спиной. Словно кто-то в комнате находился еще, невидимый, но осязаемый. – Это был мой отец, – наконец сказала она. С зажатого в кулак лезвия закапала кровь. Моя кровь. Мы оба смотрели на нее. Я ослабил хватку. – Я… Не знал, Малика. Я понимаю, что нет мне прощенья, но я не знал. Но даже если бы я знал, в той ситуации не было третьего выбора. Малика. Это война. – Я понимаю, – грустно сказала девушка.