Левому жеребцу нагайкой по глазам. Шарахнулся назад в сторону, присел на задние ноги. Всадник – все силы на то, чтоб в седле удержаться. Правой рукой, без замаха, правому всаднику шашкой по лицу. Завалился назад на лошадиный круп без звука. Чуть вперед, расчетливо провожу по горлу. Левый справился с конем, шашка над головой, но между нами лошадь его мертвого друга. Вздернул своего аргамака на дыбы, будет сверху атаковать. Страшный удар. Лошадь падает вниз, рука и тело, все одновременно вниз, только я не рядом, тянуться нужно. Согнутой рукой встречаю удар на свою шашку. Все силы в руку, спину ровно. Ноги изо всех сил упереть в стремена. От удара кобылка моя присела, но выдержала. Скользнула его сталь по моей безопасно вниз, почти отрубив ногу мертвому сотоварищу. А моя рука как пружина разогнулась, врубая шашку в его плечо. Сползать начал мой противник. Сперва наклонился вбок, ниже, ниже, быстрее. Вот свалился как куль. Спешился, все три уздечки в кулак. По лошадиным бокам пробегала дрожь. Учуяли кровь хозяйскую. В тишине морозного вечера только всхрапывание лошадей и облачка пара изо рта. Второй абрек был жив. Правой рукой бессильно шарил под бешметом. Я покачал головой: – Не нужно. Молись лучше, только не долго. Он понял, зашевелил губами. В глазах его не было страха. Боль, досада, но страха не было. Уважаю, достойные враги. Видно, закончил, моргнул, мол, готов. Тогда прощай, джигит. Итак, два отличных жеребца, а в идеале нужно четыре. Два полных комплекта хорошего оружия, револьвер за пазухой. Незнакомая система, крупного калибра и пули с насечками, серьезное оружие. Ладно, потом разберемся. Теперь никого искать не нужно, сами мстить кинутся. Пока трофеи нужно снять. Черкесы, как и мы, все свое носили с собой. Лошадей привязал в лесу. Затащил в лес трупы. Седельные сумки потом, сначала одежку, черкески тяжелы – есть золотишко. Освободил тела от ненужного груза. Прикормил жеребцов, вовремя Иванка со своими ватрушками попалась. Неподалеку раздался выстрел – наконец хватились. Побежал между деревьями на выстрел. Приблизившись шагов на двести, остановился, отдышался, приготовился. Раз, два… девять. Лошади навьючены. Всадники в бурках, еще не беспокоятся. Просто пикетчиков на месте нет. Шагом, без строя идут по следам. Поравнялись, я за деревом замер. Теперь рваную черкеску на куст, эх, времени мало было, я б вам такую залогу устроил! Разглядев впереди кровь на снегу, двое рванули вперед. Пора. Из винтовки снимаю одного, выпускаю винтарь из рук, еще одного из револьвера, бегом вперед из дыма, пока ближние к лесу разворачивают лошадей, приникнув к лошадиным шеям, разок прицельно из револьвера и остальные поверху, чтоб лошадей не задеть и задымить пространство. Подхватил винтовку – и к своим лошадкам, шагов пятнадцать успел пробежать, пока выстрелы не раздались. Быстро сообразили, но вряд ли прицельно. Сейчас бешмет на кустике дырявить будут. Попал ногой в ямку. Проехал на пузе, собирая расстегнутым воротом снег и прошлогодние листья. Получил своей винтовкой по уху и остановился, головой въехав в куст. Запах снега смешался с чем-то летним, вкусным, пахучим, домашним. Выбрался, потряс головой, опять побежал. Вот и лошади. Стрельба не уменьшалась. Прихватил вторую изрезанную черкеску, пополз к открытому месту. Пятеро спешившихся полукругом подползали к месту первой залоги, шестой угнал лошадей в поле. Вот с него и попробую начать. Перезарядил револьвер, очистил винтовку. Тщательно прицелился. Отложил. Вытер внутренней стороной шапки мокрое лицо, опять прицелился. Выстрел. Бегом в сторону черкесов. Прилег за деревом. Лошади разбегаются по полю. Попал в коновода. Двое черных вскочили, побежали ловить. Тремя выстрелами уложил. Осталось трое. Теперь им не до меня. Как бы лошадок своих вернуть. Еще раз шмальнул в одну убегающую в лес черную фигуру. На всякий случай, без надежды на результат. Вернувшись к лошадям, выбрал жеребца для себя, к нему надежно привязал цугом второго жеребца и кобылку из усадьбы. Повел их шагом по лесу, не удаляясь от поля. Стало быстро темнеть. Пару раз слышал свист, лошадей подманивают. Сделал несколько петель по лесу и уже по темноте снова вернулся в поле. Правее жалобно заржала лошадь. Через несколько минут нашел жеребца с застрявшим в стременах черкесом. Это первый, убитый из винтовки. Пуля вошла в голову сзади, так, что в лицо смотреть не стоило. Караван пополнился, а вскоре с радостным ржанием к знакомым лошадям прибилась еще одна справная кобылка под богатым седлом. Это я неплохо за Сашка поквитался. Если б напарник был, можно было попытаться и остальных переколоть. В одиночку к ним этой ночью точно не подберешься. Боевой задор постепенно покидал, тело наполнялось усталостью, а голова безразличием. Так всегда бывает, казалось, радоваться нужно, сам цел, невредим. Хороших лошадей добыл, казна опять же неплохо пополнилась, а кроме пустоты внутри ничего. Пару часов водил свой табун кругами, то слева от дороги, то справа, и все-таки направился к болгарам. Переночую в селе, а с утра заберу Ивана и в сторону Софии, навстречу своим. Сдам графа в полевой лазарет – и с казаками в горы пробиваться. Наверняка Гурко есть что передать в наш штаб запертого корпуса, а нет – в одиночку пойду. Загостился я здесь, да и золотишко накопилось, тяжесть уже чувствуется. Треба в сундучок наш железный пересыпать. По прикидкам моим, должно хватить мечту нашу с батькой исполнить. В стороне Софии что-то горело. Зарево поднималось все выше. Похоже, целая деревенька горит. Неужто турки, отступая, жгут села мирных болгар. Сомнения прочь! Направляю караван в село. Заодно самооборону проверю. Не обнаружив охраны, поднял Дончо, показал зарево, объяснил, что завтра-послезавтра нужно ждать гостей. Дружный ружейный залп заставит даже сотню врагов подумать, стоит ли связываться. Никакой военной цели их село не представляет. Покажете решимость – турки уйдут. Только спать всем сразу не следует. Из темноты появилась фигура, оказавшаяся одним из болгар из отряда самообороны. Оказывается, он сидел на чердаке крайней хаты и меня видел. – Узнал, поэтому не поднял тревогу. – Как же ты меня узнал ночью? – У нас верхом так никто не сидит. Вот те вареники с вишней! Я об этом не подумал, нужно научиться копировать турецкую посадку. Трое мужчин разного возраста смотрели на далекое зарево. Тревога заполняла сердца. – У меня в этом селе дядька и братья двоюродные с семьями, – сказал мужик, все дружно перекрестились и зашептали: – Спаси и сохрани… – Церковь там была, на праздники ходили исповедоваться и причащаться. – Не горюйте раньше времени, братушки. Живы останетесь – отстроете краше прежней. У нас в России кто только церкви не рушил, если вера крепка, то и храмы стоять будут. Болгары вместе со старшим сынком Дончо стали помогать с лошадьми, восхищенно цокая языками. Не знаю, что их больше изумляло, то ли лошадиная стать, то ли что я смог добыть прекрасных животных. Женка Дончо уже приготовила повечерять, хозяин рванулся было за вином, пришлось объяснить, что, пока война через них не перекатится, пить нельзя. – Поверь, Дончо, после стакана вина не сможешь точно стрелять. Сколько замечательных хлопцев пропало после стопки для согреву или для храбрости. Турки небось не пьют, вот они и воины всегда опасные. Все, я спать. Хозяйка, толкнешь, когда на утреннюю дойку пойдешь. А ты на пост, мухой. Охраняй. Пока не сменят. Лег на лавку, овчиной укрылся с головой, выгоняя морозный озноб из костей. 10. Огонь – Малика, не мешай, лучше принеси коробку с булавками. – Тетушка Йомур прихватывала на живую нитку только что полученное из Бухареста ослепительной красоты платье. Я совсем не понимала, зачем такое прекрасное платье ушивать и подшивать, но тетушка – красная, распаренная, хоть одета только в нижнюю юбку и рубашку без рукавов, вертела маму в разные стороны, все закалывала нежно-розовую материю, потом делала несколько стежков. – Сестрица, когда супруг увидит тебя, он никогда не покинет тебя, даже на миг. – Что мы ни делаем, сестричка, ради мужчин, они пристегивают сабли и уходят на войну, оставляя нас в слезах и вечной тревоге. – Какой тревоге, мамочка? – Не мешай, доченька, а то тетушка Йомур уколет меня булавкой. – Тогда тебе будет больно? Кровь потечет? – Вот я сейчас тебя уколю, поглядим, – добрейшая тетушка, баловавшая меня больше мамы, сделала вид, что уколет меня, а я, притворившись напуганной, с криком побежала на балкон. Внизу бегала прислуга, изредка доносились крики: – Хозяин едет! – Папа, мой папочка едет! – Под крики мамули «Лазоревое несите!» я побежала вниз. Няньки бестолково метались по женской половине. Хозяин едет! Кто-то бежал на кухню, старая Сайжи, задыхаясь и потея, волокла кипу одеял. – Хозяин едет! – А я уже слышала звонкий цокот копыт. Оборвалась на полуслове старинная грустная песня. Засуетились. Замахали рукавами черной одежды дальние родственницы и приживалки, превращаясь вмиг в испуганных ворон. Глухо ухнул выроненный потертый временем выцветший бубен. Старая Джан, поднеся козырьком руку к подслеповатым глазам, всматривалась в размытую фигуру приближающегося всадника, скачущего между высокими тополями. Другой рукой она постаралась ухватить меня за худенькое плечо. Но где там! Кривые пальцы, как поломанные зубья грабель, прошли несколько раз в заветных дюймах, загребая и хватая воздух. Минула еще кого-то в черном, желавшего преградить мне путь, широко расставив руки. Как только загнутый носик красной туфельки вступил на первую ступеньку, догнал мамин голос: – Вернись, Малика! – Мой папа едет! – закричала я им, давая осознать, что первой отца встречу я, и никому, даже маме, не уступлю радость встречи. Мама сразу изменилась в лице и распрямилась. Не глядя на меня, она повелительно поманила к себе, уверенная в моем беспрекословном подчинении. Я отрицательно замотала головой, пугаясь своего поступка, и решительно побежала вниз по ступеням – папа защитит и не даст в обиду нянькам, на то я и любимая дочь – сам не раз говорил. Всадник влетел в ворота. Загарцевал по двору, нарушая сложный рисунок серого камня и создавая вихрь. Пожухшая листва закружилась вьюнами. Морская соль, опадая с его сапог, смешиваясь с пылью, искрилась, вставая столбами, добавляя в сказочную картину волшебства. Я замерла, прикрывая в восхищении рот ладошками, ловя каждый застывший миг. Я знала, знала – мой папа волшебный принц, владыка сказочного края. Самый старший джинн уступает ему дорогу, боясь отцовского гнева. Папа вернулся, опять мы будем жить в сказке. Я ведь всегда в это верила. Черный жеребец – боевой конь – страшно фыркал, перебирал тонкими ногами, прял ушами, готовый топтать робкую челядь. Новое место ему не нравилось. Злоба выходила из дикого животного толчками. Папа удерживал дьявола, натягивая богатую уздечку. Вертелся, высматривая маму. Вот увидел. Подскакал к балкону. Закрутился на жеребце вьюном и вдруг выхватил ослепительное золотое жало шашки. Занес над головой, протыкая небо. Мама охнула, кажется, теряя сознание. – Смотрите все! Это подарок султана! Это особая честь! – кричал отец. Восхищенный гул голосов полз по двору, нарастая комом. Гайдуки заволновались, услышав известие. Айдын-бей, десятник охраны и верный слуга отца, первым не выдержал, выхватил огромный пистоль из-за пояса и выстрелил над головой. Жеребец дико заржал, становясь свечкой. Отец лихо справился с конем, кинул шашку в ножны и, увидев меня, подскакал к лестнице. Решительно протянул руки. Я колебалась, первый вдох – и потом кинулась в объятия. Отец подхватил, усадил впереди себя и под причитания мамки и теток, под улюлюканье гайдуков жеребец нас вынес за ворота на дорогу. – Куда мы, папа? Куда? – прокричала я тонким детским голосом. И странно было, человек, обласканный и отмеченный самим султаном за военные подвиги и победы, вдруг радостно засмеялся и ответил звонким голосом родного отца: – Вперед, дочка. Вперед. Навстречу солнцу. 10.1 Сладкие воспоминания прервал слабый стук в дверь. Тетушка Сайжи, все такая же старая и нисколько не изменившаяся, хотя прошло добрых десять лет, вскинулась и уставилась на вошедшую девушку, щуря подслеповатые глаза. На лице ее мелькнуло изумление, которое она тут же скрыла за привычной маской брюзги. Заворчала. – Входи, Иванка. Входи, – подбодрила я служанку доктора, слегка хмурясь, почему с кухни прислали именно ее. Забыли запрет? Так надо напомнить. Осмелели болгары. Глаза при встрече не опускают. – Кофе, госпожа. Как вы любите. Я кивнула на маленький столик, куда бы Иванка могла поставить серебряный кувшинчик, натянуто улыбнулась, хотя внутри недовольство быстро превращалось в злобу. Такое утро испортила. – Кофе! – Тетушка Сайжи закряхтела, приподнимаясь со своего диванчика, крытого красным толстым ковром. Иванка проворно остановила ее вежливым взмахом и быстро наполнила кружечку ароматным напитком из арабских рощ. Подала. – Спасибо, милая, – отозвалась Сайжи, – все бы были такие милые, как ты. – И ворчливо добавила, не забывая охать: – Забыли, с чьих рук ели. – Смахнула старческую слезу. Я покачала головой. – Я не забыла, – немного дерзко, как мне показалось, ответила болгарка и вызывающе вскинула голову, осмеливаясь посмотреть в глаза. Я нахмурилась. Ходили нехорошие слухи, что папа любил кормить Иванку с рук виноградом, так, кажется, это называлось за глаза. Раньше девушка много чаще бывала дома, но со смертью отца я ее почти не видела. Растворились слова наговора, задышала спокойнее мама. Не хотелось бы, чтобы служанку доктора она увидела вновь. – Спасибо, Иванка, – поблагодарила я девушку, отпуская кивком головы. Болгарка не торопилась уйти из гостиной. Чего-то выжидала. Томилась. Смотрела прямо перед собой, поджав губы. Решилась, и голос зазвучал по комнате громче, чем здесь привыкли говорить: – Можно ли мне спросить вас, госпожа Малика? – Конечно. – Я терпелива. Я должна быть терпелива. Я должна быть, как отец. Я – будущая хозяйка имения. Однако все мы ходим под Аллахом и равны перед ним. Надо терпеть. От следующих слов вздрогнула, плохо справившись с чувствами. – Как шашка вашего отца могла попасть к французскому офицеру? Ведь господин никогда не расставался с ней.