Лестница жалобно скрипнула, раздалось совсем не Иванкино кряхтение, над краем сеновала показалась знакомая лысоватая голова. Пенсне блеснуло, поймав лучик света. Мужчина неестественно улыбнулся и стряхнул с редких волос длинную соломинку. – Шевалье? – неуверенно сказал доктор, плохо скрывая свое волнение. – С вами все в порядке? – Конечно. Спасибо за беспокойство. Поднимайтесь, любезный, будем есть пирожки, или как они у вас называются. – И пить бренди! – Доктор поднял над головой сосуд, показывая пузатую бутылку. Несноровисто перебрался на сено. – Не рановато, мэтр?! А впрочем, черт с вами. – До обеда не рано. Это для аппетита надо. В медицинских целях. Я вам как доктор говорю. Сейчас осмотр проведу. Выпьем исключительно за дружбу народов. По чуть-чуть. Патриотические чувства просятся наружу! Славяне – братья навек. Вынимая из кармана стаканы, доктор присел рядом. Бегло осмотрел голову. Поморщился, делая какие-то выводы. Видя, что я за ним наблюдаю, улыбнулся сразу. Оттопырил большой палец. Посмотрел, свежа ли повязка – казак поутру крутил, прикладывая к заживающей ране на спине бальзамы знакомой ведуньи. Встряхнул бутылку, показывая чистоту напитка, и стал разливать в стаканы свой плохенький напиток с дымком. Мыкола так его сразу паленкой назвал, как только первый раз запах учуял. Где сейчас казак? Мне бы с ним ехать. Надоела немочь. – По чуть-чуть, в медицинских целях, – сказал доктор, заискивающе улыбаясь, протягивая мне половину наполненного стакана. Что надо? Зачем пришел? Вопросы вертелись в голове, но ответ еще предстояло выяснить. Я вздохнул, принимая стакан. – За вечную дружбу наших народов, – напомнил лысоватый хитрец, – до дна. – Давайте выпьем, мэтр, за ваших замечательных учителей, – предложил, тайно надеясь увести разговор в сторону. – Какое прекрасное время было, я вам уже рассказывал, что учился в Сорбонне. Париж. Девушки. Вино. Здесь, – он похлопал себя по макушке, – копна густых, непокорных волос. Здоровья хватало на бессонные ночи с вином и девушками, а утром под строгими профессорскими глазами резать трупы, и латынь, латынь, латынь. Но ваш фокус с гасконским диалектом я раскусил сразу. У меня было много друзей с юга Франции. – За Сорбонских профессоров, до дна, – эхом отозвался я, выпивая и закусывая аппетитными кружками с творогом. – За молодость! – Ух! Как вы такое пьете?! – Быстро и чуть-чуть морщась! – Доктор торопливо налил по второй. Неуверенно предложил: – За дружбу народов? – Сударь, не таите, зачем пришли? – Беспокоюсь о вас. – Так ведь на поправку иду, сами говорили, что теперь мне доктор не нужен, – недоуменно сказал я, понижая голос и переходя на доверительный тон, – мы вот решили, что пора уходить. – Правильно решили! Я потому вас и навестил! – горячо начал доктор. – Русский корпус так наступает, что стали появляться турецкие части! Уходить вам надо немедленно. Не ровен час перекроют войска дороги или какая-нибудь часть займет имение – быть беде! Раскрыть могут вас! Тогда горе всем и мадемуазель Малике. – Да знаю, – поморщился я. – Будь здоров! – на ломаном русском сказал доктор и приложился к бренди. Выпил до дна. – Уйдем скоро. Ночью, утром – не знаю. Добудет мой друг коней – и уйдем. – Хорошо, – сказал доктор и вдруг поник головой, захлюпал носом. Напился, что ли? Не похоже. Быстро слишком. Уж больно натурально всплакнул. – Просить вас хочу об одолжении, шевалье. – Любезный, отблагодарю. Денег пришлю с первой оказией. Не волнуйтесь. – Нет, – доктор замотал головой, – не надо денег. Просить о другом хочу! – Слушаю, – осторожно сказал я. – Шевалье, оставьте шельму. Привык к ней, сил нет. Не забирайте с собой. Как сами-то выберетесь – неведомо, а вдруг с турками столкнетесь. Пропадет девка ни за что, сгинет моя шельма-вьюнок. – Шельма? – Сначала не понял я. – Иванку мою. Она же вещи уже неделю собирает! Не таится! Смеется надо мной! Говорит, как ей хорошо с русским будет. Боюсь, пристрелить смогу! Или зарежу, – совсем тихим голосом закончил старый философ. – А как же гуманизм и человеколюбие? – Оставьте, шевалье, доктора, даже такие образованные, как я, все равно остаются людьми, не чуждыми обычных человеческих чувств и поступков. – Что-то когда во мне железками своими ковырялись, не заметил у вас человеческих чувств. – Это как раз профессиональное, я про другое… – Уж не про нежные ли чувства? Вы о любви? – опешил я. – Любовь – химия. Нет любви, – вздохнул доктор. Поболтал бутылку, на слух определяя, как много осталось содержимого. – Понял, что скучно без нее станет. Беспросветно. Дни без солнца. Тоска. Привык я к ней. Без нее совсем сопьюсь. Мне тут и поговорить больше не с кем. У вас вся жизнь впереди. Зачем она вам, шевалье? Я вроде призадумался. – Ну. Э… Незачем, – согласился я с доктором. – Чудная больно. Оставлю. – Правда?! – изумился медик. – Истинный крест, – я перекрестился. Доктор повеселел. Поверил. Я и не думал его обманывать. – Должен же я вам, в конце концов, – успокоил я его и сам протянул стакан. 9.2 К дороге я решил править полем, но постовые у развилки стали сигналить надетыми на винтовки шапками. – Конный отряд, вон там, час назад прошел шагом. Нас не заметили. – Тамам, тещиккурле. Хорошо, спасибо. Теперь нужно принять решение. С одной стороны, нужно запутать следы, чтоб непонятно было, откуда взялась моя кобыла на дороге, но так я рискую не догнать этот отряд. Азарт пересилил осторожность. Я направил свою животину напростец по полям, наперехват чужих конников. Нашел и двинулся по цепочке следов от подков. Следы круче и круче забирали в сторону позиций 3-й армии Османа-паши. Значит, не дезертиры, ну мне-то разницы никакой. Хуже, что следы вели в сторону то ли большого сада, то ли небольшого леса. Во всяком случае, из-за деревьев увидеть верховых было нельзя. Я же в белом поле был как на ладони. Можно было сделать привал, перекусить, дать лошади отдых. Дождаться темноты и далее преследовать, рассчитывая издали увидеть костер, попробовать, спешившись подобраться к отдыхающим кавалеристам. План имел одно уязвимое место: если они оставили на границе леса заслон. Тогда солдаты сразу поймут, что я иду по их следу, и тут тоже есть варианты, но все нехороши для меня. Другой способ – сблизиться, найти место захода и двинуться вдоль деревьев, через полверсты завернуть в лес, стараясь по ржанию выйти на всадников. Ржать жеребцом я умел, как заставить заржать кобылу – знал. Я всмотрелся в мерзлую землю. Конники здесь останавливались. Навоз, пучки соломы, пепел от выбитых трубок. Желтые пятна на снегу. Сделаю короткий привал и я. Снял седло, обтер лошадиные бока от пота, укрыл своим полушубком и попоной. Кобылка у меня слабенькая, а может, все силы ее понадобятся. Поводил ее по кругу, чтоб сердце лошадиное успокоилось. Насыпал в торбу пару горстей ячменя, больше пока нельзя. Достал ватрушки, половинкой поделился. Сам пожевал, осторожно бросая взгляды на лес. Все, хорош отдыхать. Пора. Укоризненно так кобыла посмотрела, боком попыталась уклониться от седла. – Ты чего? Отдохнула, пожевала, потник сухой тебе подложил. Брюхо надуваешь, чтоб ремень не давил, а вот кулаком под ребра, сразу на две дырки затянул, вот теперь нормально, а то сбросишь меня в самый важный момент. Теперь осторожненько, неспешно к лесу. Винтовку и шашку приторочил слева, чтоб из леса не было видно, но так, чтоб легко можно было достать. Нагайку на левую руку, ремешок револьвера наружу. Лишь бы сразу не стрельнули. А чего в меня стрелять? Ну трусит на плохенькой кобыле не торопясь одинокий всадник. Не военный, не вооруженный. Кому такой нужен-интересен? За полверсты заржал из леса жеребец, и моя кобылка ответила. Ага, сторожатся чего-то наездники! Плавненько поворачиваю влево. Через пару минут сзади топот. – Дур! – кричат по-турецки. Стой, значит. – Вичин тивар. А это по-каковски? Не спеша поворачиваю. Двое важно так укорачивают рысь. Вот так встреча! Черные бешметы, черные папахи. Черкесы! Интересно, из того же отряда? По одежде похоже. – Сашко, друже, встречай своих палачей, даже если не те же самые, все равно встречай. Поднимаю пустые руки, показываю. – Салам аллейкам, баши. Что вами двигает, ребята? Желание по-легкому хоть плохенькую кобылку забрать, вам ведь сторожить поручили. Серьезное дело, а вы за наживой погнались. Наказывают за это и свои, а тем более пластуны. Снимаю шапку, вроде кланяюсь. Горбоносые, высокомерные, лошадки лоснятся, даже оружие не достали.