– Но позвольте, господа. Давайте тянуть жребий. Так будет честно! Иван Матвеевич – гость, откуда он мог знать про наши правила и шутки? – Не позволяю, – сказал обер-офицер. – Проведем голосование? – голос Германа Афанасьевича задрожал от волнения. Я его зауважал: перечить старшему офицеру? Общество трещит по швам, готовое впустить в себя завтрашний день. Да, не вся гвардия прогнила. Может, на таких честных дворянах держится элита армии, и задатки в нем молодого Шекспира есть, пожалуй, с таким можно выпить и на брудершафт. – Оставьте, Герман Афанасьевич, – пренебрежительно сказал я. – Что там за правила у вас? Меня проигнорировали. Корнета-драматурга распекали: – А вам, сударь, никто и не запрещает быть второй кукушкой! Но не советую! – Обер-офицер сердито свел брови. – Правила простые: к револьверам берем по коробке патронов и стреляем на голос, пока не кончатся заряды. – К револьверам? – уточнил я. Может, ослышался. – Именно. – Я смотрю, вы все любите делать, увеличивая на два. – Признаться, съязвил я немного, произнося слова, не смог удержаться, но почему-то гвардейцы и так меня возненавидели и не обратили должного внимание на колкость. – Магия числа, – вздохнув, выговорил молодой драматург. – Увлекаемся на досуге нумерологией. Книжки у нас тут интересные есть, целая полка в библиотеки. – Между прочим, подпоручика Вяземского. – Вот и будет память о нем. – Традиции, – поддакнули ему. – Двойка, луна жизни, символизирует двойственность мира. – Она таинственна и непостоянна! – Господа! Это просто число полка! Не более того! – закончил разговоры седой обер, делая рукой полукруг. – Итак, господа! – Он обвел всех взглядом. – К игре! Местом проведения выбрали старую конюшню. Раннее утро только задавалось, слабо освещая округу. Легкий туман струился по улочкам, обволакивая предметы и делая их более размытыми. Трухлявые доски ворот, изъеденные дорожками древесных червей, покачивались на ветру, протяжно поскрипывали, слабо держась на проржавевших скобах, открывая черный зов во мрачное помещение конюшни, где застояло попахивало прелым сеном, мышами и давно исчезнувшими благородными животными. Иногда доски постукивали о стены, качаемые легким ветерком, нарушая тишину утра. Я мельком глянул вовнутрь конюшни, отмечая перевернутые бочки, разрушенные стойла и кучи пыльного хлама, и снова попытался подкурить сигаретку. Герман Афанасьевич услужливо поднес спичку, спрятанную в кулаках. Я прикурил и благодарно кивнул. – Шикарное утро, – пробормотал гусар в восхищении, – конюшня в этом тумане, как из страшной сказки. Вы не находите, Иван Матвеевич? Я все жду, как сейчас оттуда, – он махнул в сторону черного зева, – белый единорог выскочит. – Единорог? – хмыкнул я. – Ну это когда у коня изо лба рог торчит. – Я знаю, кто такой единорог, – пробормотал я, глядя вовнутрь зловещего помещения, – скорее, черти, которых согнали с насиженного места. Раздался скрип снега под ногами быстро приближавшихся людей. Принесли пару ящиков с револьверами и патронами. Двое юнкеров под командой строгого вахмистра сноровисто зарядили револьверы. Хоть бы у кого патрон упал. Я вздохнул. Даже придраться не к чему. Компания наша обросла, пока мы шли к конюшне, другими офицерами. Охотников поразвлечься и пострелять друг в друга, пощекотать нервы и укрепить боевой дух набралось с десяток. Офицеры посмеивались, с нетерпением ожидая развлечения. Я думал, кукушка развита только в далеких гарнизонах, где нет никаких развлечений, и даже за барышень уже отстрелялись не по одному разу друг с другом, но никак не на передовой, и, видно, ошибался, совсем не зная нрава людей. Вахмистр принялся раздавать смит-вессоны и прикладывать к ним бумажную пачку патронов. Деловито сунул и мне в руки по револьверу, когда я подошел. Пачку патронов пришлось придержать, прижимая к груди. Пыхнул сигареткой в знак благодарности. – Не курили бы вы, господин поручик, у конюшни, – с укором в голосе сказал вахмистр, – подпалите ненароком. – Прошу прощения, – привычно пробормотал я, сплевывая сигаретку в снег и заминая ее сапогом. – Господа! – сказал обер-офицер. – Все ли готовы?! Ему нестройно ответили. Один гусар громко и неестественно засмеялся и так же умолк, как и начал. – Кукушка? – требовательно спросил пожилой офицер, приглаживая моржовые усы. Интересно, он тоже полезет? Не староват ли для подобных игр? Я отсалютовал револьвером – старость надо уважать. – Кукушка готова. Господа! – Обер обвел всех взглядом. – У кого-то остались вопросы? – Давайте уже начнем, пока не рассвело окончательно. – Да разгоним тоску! – подхватили гвардейцы. Молодой гусар снова засмеялся, потряхивая рыжим чубом. Вот никогда не испытывал к людям ничего подобного, но почему-то именно сейчас появилось чувство отвращения ко всем рыжим. Совершенно неуместный смех. Я уже знал, в какую сторону выстрелю в первую очередь. – Напоминаю! Правила просты! – вскричал обер-офицер. – Стреляем до последнего патрона! Ну, – подумав, сказал он, – или пока не будет убита кукушка. Я, услышав, что обращаются ко мне, снова отсалютовал, на этот раз приветствуя всех. Да-да, господа – запомните меня. Я тот, кто не считает, что каждую войну выигрываете только вы. Поверьте – нас много, но почему-то слава и все сливки всегда достаются вам одним. – Ну, раз нет ни у кого вопросов, – будничным тоном сказал обер-офицер, – заходим, господа. Голубчики, закройте ворота за нами, спрячьтесь сами и никого не подпускайте! Не ровен час – зацепит шальная пуля. – Да, ваше высокоблагородие! Не извольте беспокоиться, если, как в прошлый раз, будет канонада, никто сам и близко не подойдет! – Вахмистр лихо откозырял. – Вот и славно, – сказал обер-офицер, кивая ветерану, заходя последним. Ворота за ним стали закрываться, погружая конюшню во мрак. Мимо меня заскользили тени – офицеры торопились, выбирали присмотренные тайные места. Я оглянулся назад в тот самый миг, когда створки уже почти съехались, и туманный мир сузился до размеров узкой доски. Смешно прозвучит, но я все еще надеялся увидеть своего приятеля казака. Привык к нему за последнее время. Странно, что не присоединился к забаве. Это же весело – стрелять друг в друга. Вот у кого бы получилось обострить игру. Я думаю, гвардейцы бы непременно оценили навыки пластуна. Я вспомнил взгляд, которым он одарил меня на прощание: столько в нем было – нет, не сочувствия, пластун больше не жалел меня, и я не видел в его глазах сострадания. Столько в нем было грусти и жалости, словно это он потерял Малику, а не я. Кого он мог жалеть? Кого? Створки ворот с глухим стуком закрылись. Я вдруг понял, что стою один в темноте. Револьверы в руках дрогнули. Неужели он жалел меня? Почему? Я машинально сунул коробку с патронами в карман и резко присел, разводя руки в сторону. – Начали, – крикнул откуда-то из глубины конюшни обер-офицер. – Ку-ку, – крикнул я и нырнул в выбранный денник с кучей хлама, который заприметил с улицы, на ходу открывая огонь из двух револьверов, посылая пули веером в сторону говорившего. 17. Сау бул[48] Пули огненными шмелями летали в воздухе, били в стены, дырявили доски, разбивая дерево в труху. Рикошетили, ударяясь в металлические скобы, подковы, хлам – старый хомут неоднократно подпрыгивал, кто в полумраке принимал упряжь за лежачую скрюченную фигуру человека. Иван еще несколько раз успел крикнуть «ку-ку», прежде чем приползти к бочке и спрятаться за нее. Два раза он перезаряжал револьверы и стрелял в ответ, но с каждым разом реже предыдущего. Накал злости и ненависти уходил, исчезая во мраке вместе с выпущенными пулями, и вскоре граф больше смотрел на завораживающий танец смеющейся Малики, крохотной феи, зная точно, что видит ее в последний раз, и абсолютно не интересовался происходящим вокруг, потеряв всяческий интерес к игре. Не заметил он и того, что находился в плотном кольце выстрелов. И когда радиус изменился на безнадежный круг, где центром являлся он, кто-то взял на себя роль кукушки и закричал «ку-ку» совершенно в противоположной стороне, сбив многих с толку, посеяв сомнения и приняв удар зарядов на себя. – Малика! – шептал граф, видя, как танец девушки на огненных шмелях уходит от него все дальше и дальше. Турчанка обернулась на голос, посмотрела на Ивана и улыбнулась, взмахивая рукой. Иван отчетливо понял, что теперь с ним прощаются навсегда. – Нет. Не уходи. Я не смогу без тебя! Девушка улыбнулась в последний раз и выпорхнула в крохотную дырочку от пули, исчезая за стеной, в утреннем тумане. – Малика! – крикнул граф, поднимая голову. Оглохнув от грохота выстрелов, он не сразу понял, что в конюшне больше никто не стреляет. – Надо говорить «ку-ку», – раздался совсем рядом зловещий голос. Иван обернулся и непонимающе посмотрел на рыжего гусара. Молодой корнет скалился и смотрел на него сквозь прицел револьвера, взведенный курок щелкнул, но ударил уже по пробитому капсюлю – выстрела не произошло. Гусар нажал еще несколько раз на спусковой крючок, прокручивая барабан, но выстрела и на этот раз не произошло. На глазах он побледнел, а с ярко-оранжевых волос стал сходить холеный блеск. Глаза медленно потухали, потому что видели, как граф в ответ поднимает два револьвера. С такого расстояния трудно промазать. Корнет побледнел, не в силах пошевелиться. Иван Матвеевич задрал чуть выше стволы и выпустил все оставшиеся пули в барабане над головой рыжего гвардейца. Доска над головой корнета разлетелась в мелкие щепы. Граф стрелял до тех пор, пока курок не защелкал вхолостую. С секунду они смотрели друг на друга, потом гусар отшатнулся, сделал шаг назад, споткнулся и растерянно опустился на пятую точку. – Не люблю рыжих, – пробормотал Иван Матвеевич, отводя глаза, револьверы выскользнули из ладоней, падая на пол, покрытый старыми опилками и сечкой. Прошло еще несколько томительных минут в полной тишине, прежде чем обер-офицер выкрикнул: – Господа! Все ли закончили стрельбу? Ему ответили разрознено, но, кажется, старшего офицера удовлетворили ответы. – Тогда объявляю игру законченной! Кто ближе к воротам, господа? Сделайте милость, откройте ворота. Граф посмотрел по сторонам, даже не понимая, в какой стороне находятся створки и в какой стороне он по отношению к ним. Расстояние казалось приличным, Иван принялся садиться, упираясь спиной в разбитую бочку. Совсем рядом скрипнули ворота, и створки стали расходиться в разные стороны. Поручик сощурился от, как ему показалось, яркого света, давая глазам привыкнуть. Первое, что он увидел, это корнета-драматурга, лежавшего в луже собственной крови. От неожиданности граф вздрогнул и начал подниматься. Герман Афанасьевич смотрел в его сторону остекленевшими глазами, и на его лице навсегда застыло легкое удивление. Иван Матвеевич дернулся было вперед, но его опередили и несколько гусаров, подхватив корнета, понесли его на улицу. Граф молча проводил процессию. Потом пропустил еще пару человек. Старика обер-офицера, который поддерживал раненого, прыгавшего на одной ноге. В конюшне больше никого не осталось. В помещение вошли вахмистр с юнкером и пустым ящиком под револьверы. В полной тишине они остановились и разошлись в стороны, давая выйти на свет Ивану. На пороге он замер, почувствовав внезапную слабость, остановился и ухватился рукой за врытое в землю бревно. Снег заскрипел. Кто-то к нему стремительно приближался. Граф отвел взгляд от кровавых натоптанных следов и посмотрел прямо перед собой. Казак. Кто же еще. Несколько секунд они смотрели друг на друга, потом пластун спросил: – Не ранен? Иван Матвеевич мотнул отрицательно головой и начал заваливаться. – Лекаря! Где ты, черт рыжий?! – Казак резко распрямился, ища взглядом ночного собутыльника. – Здесь! – Доктор дыхнул перегаром и засуетился. Вдвоем они усадили поручика на снег. Тот прижался спиной к столбу. Доктор провел быстрый осмотр, удовлетворенно хмыкнул, распрямляясь.