– Ай да браво, Иван Матвеевич. – Удивили. – Я восхищен!!! Дайте пожму вам руку, поручик! – Оказывается, есть еще порох у артиллеристов. Граф осторожно положил револьвер на расчерченное сукно и решительно двинул оружие в центр, в середину стола, все так же не спуская глаз с подпоручика Вяземского. Гусар улыбнулся еще шире. – Ну зачем же в себя то, Иван Матвеевич? – спросил он с легкой издевкой. – А надо было в вас? – вкрадчиво поинтересовался граф, нащупывая в кармане портсигар и коробок спичек. Страшно захотелось закурить. – А в меня-то зачем? В меня турок попадет! Не хватало еще и от вас пулю получить. – Да, поручик, – сказал обер-офицер, слегка нахмуриваясь, – что же вы, в самом деле? Слегка погорячились, можно было и в воздух выстрелить. Мы же в боях. Нельзя так рисковать. Сейчас каждая единица на счету. – В воздух? – нахмурился Иван Матвеевич. – В воздух, значит. – Он слегка откинулся в обитом конским волосом черном кожаном кресле. Подпоручик Вяземский подхватил револьвер. Крутанул барабан, задрал блестящий ствол к потолку. – Да что вы, Иван Матвеевич, обиделись, что ли? Это же шутка была обычная! Мы так куражимся над гостями-новичками. – Шутка, значит? – Конечно! Вы извините меня, раз я вас обидел, давайте выстрелим по пуле каждый в воздух и салютом отметим примирение. А потом выпьем как следует! Как вам мое предложение? Настоящее гусарское веселье! – Нет, – сухо сказал граф. – Что «нет»? – удивленно переспросил гвардеец, словно преграду увидел перед собой или шлагбаум пограничный. – Какой «в воздух»? Стреляйте в себя. – Вы серьезно, Иван Матвеевич? – Более чем. За слова надо отвечать. Мы можем продолжить на свежем воздухе и рубиться насмерть. Конечно, после того как вы в себя выстрелите. – Господа! – Подпоручик Вяземский больше не улыбался и смотрел на присутствующих. – Поймите меня правильно! Я не боюсь! Но разве есть в этом смысл? Я же извинился! Иван Матвеевич, нам завтра в бой! – Извинения не приняты, – сухо сказал граф. Обер-офицер почесал нос, зажимая его между пальцами, и на правах старшего секунданта произнес: – Боюсь, граф вам не засчитает выстрел в воздух. – Почему?! Я же извинился! – И если вы не выстрелите в себя, вам все равно придется драться на саблях. Так, граф? – Верно, – поручик кивнул головой. – Тогда, – обер-офицер повернулся к подпоручику Вяземскому, – вы можете дальше раскручивать барабан и на счет десять выстрелить себе в ногу или в руку. Ранение будет засчитано, и поединок будет проведен по всем правилам. – Какая рука? Да как мне в седле сидеть с перебитой ногой? – Выстрела может и не быть, – обер-офицер пожал плечом, – и револьвер перейдет графу Суздалеву. Тогда мы можем говорить о примирении? – вопрос был задан поручику. Иван Матвеевич медленно кивнул. – Начинаем отсчет. – Господа? – протянул Вяземский. Картежники молчали. – Раз! – Да господи! – гусар крутанул барабан, приставил револьвер к виску и прежде, чем кто-либо успел что-то, спустил курок. Раздался характерный щелчок спускового механизма, и тут же грянул выстрел. Подпоручик Вяземский кулем свалился с венского стула, который так заботливо принес из соседнего кабинета, когда сидящих мест для партии в карты за столом не хватило. – Доктора! – Пригласите немедленно доктора! Вокруг все засуетились, забегали, двери захлопали, впуская и выпуская людей. Иван Матвеевич достал из золотого портсигара папироску и медленно раскурил ароматную палочку. Прищурился от едкого дыма. Посмотрел на подсвечник на камине. На круговой жирандоли, мигнув, погасла одна. «Как символично». Над подпоручиком Вяземским склонялись люди. Они громко шептались, украдкой посматривая на гостя. Иван Матвеевич не разбирал слова – ему было все равно. Полное равнодушие накатило волной и замерло у ног, обдав брызгами. Вот над противоположным краем стола склонилась знакомая красная феска. Граф затянулся. Доктор стянул с головы дурацкий колпак и, пьяно икнув, сказал: – Доигрались, господа. Доктор вам не нужен. Офицеры заговорили разом. Суздалев поймал несколько косых и злых взглядов. Пожал плечом равнодушно и снова затянулся – к чему так смотреть, все к этому шло. Из-за спины раздался тихий шепот. Кто-то звал по имени. Граф даже не понял сразу кто, после поединка бурлила кровь, и сохранять напускную браваду и спокойствие стоило большого труда. Резко обернулся, хмурясь. Кто мог позволить себе такую фамильярность? В проеме, освещенный светом большой залы, стоял сотник Билый. Вид у него был презабавный. Испуганный, что ли, казак явно чего-то не понимал. – А, Николай Иванович! – сказал граф. – Идите сюда! Мы тут играем! У нас весело! Пластун осуждающе покачал головой и молча отошел за дверь, пропадая из обзора. Иван Матвеевич разочарованно вздохнул. Посмотрел на гусар. – А что, господа? Не сыграть ли нам еще в какую веселую игру? Вы же тут все затейники, как я посмотрю. Кто-то из гусар дернулся, но его придержали за обшлаг доломана. Вперед выступил обер-офицер. – Есть одна интересная игра. Предлагаю сыграть! – И вы примете участие? – деланно изумился поручик. – Конечно. Мы все примем участие. – И во что мы будем играть? – В кукушку, – спокойно сказал обер-офицер. Суздалев похолодел. Но улыбнулся. – Хорошая игра. Было время, играли в нее юнкерами. Потом в училище запретили – трупов много. И кто будет кукушкой? – Вы. 16.2 – Господа, а вы не находите, что это не очень благородно? – тихо подал голос Герман Афанасьевич, начинающий драматург. Вспотевшие ладони он быстро вытирал о синие рейтузы. – Ах, увольте от ваших рассуждений! – вскрикнул молодой гусар рядом. Новенькая форма сидела на нем до педантичности четко и ладно, кантик к кантику. Бахрома пугала своей чистотой. А уже наградная сабля с «клюквой» на боку. Подумать только, у него есть, а у меня нет. Выходит, успел уже повоевать и подвиги совершить. Я улыбнулся. Вот бы Прохор сейчас негодовал. Юношеское лицо корнета пылало румянцем от справедливого гнева. – Подпоручик Вяземский был мне лучшим другом! Мы воевали с ним вместе с первого дня. Через Балканы прошли. Несомненно, последняя фраза являлась ключевой. Среди офицеров началось оживление. Теперь на меня смотрело уже несколько лиц с исключительной злостью и негодованием. И мне казалось, что я сильно виноват перед всеми – пришел в гости, наследил – никакого уважения к гвардии. Да, господа, представьте себе, никакого уважения. Я снова затянулся. Попускал кольца в потолок. Хороший табак, надо попросить пластуна, чтобы еще раздобыл, где-то, видно, нашел место. Я вот лавок не видел, сколько ни спрашивал. – Заметьте, и мне! – подал голос сосед по другую руку Германа Афанасьевича. Он был много старше своих товарищей, но тоже носил на шнурке узлы корнета. Уже не такой чистенький и новенький, и крестов больше, но наглый и дерзкий. По бакенбардам вижу. «Как много друзей!» – успел подумать я, чувствуя, как вскипаю от злости, прежде чем услышал: – Да, скверный характер был у господина Вяземского, и не менее скверно он закончил, но человек был достойный и из знатной уважаемой фамилии. – Седой обер-офицер в упор строго посмотрел на меня. Укорял, значит, внушал чувство вины. Я кивнул, принимая к сведению, оставаясь бесстрастным. Нашел чем удивить – у нас у всех из присутствующих здесь родовитые и значимые фамилии – лейб-гвардия как-никак. А я просто обычный граф. Меньше слов, больше действий. Утомили вы меня, господа. Может, и здесь особые правила на кукушку, и стреляют холостыми, куражась? Гвардейцы ведь, что с них взять? Только пыль в глаза. Меня передернуло от брезгливости. Подумать только, а ведь сам мог попасть к гусарам, не настояв на артиллерии в свое время. Учли только потому, что училище с отличием закончил, да и маменька, написав письма старым друзьям отца, помогла, хоть и выбор не одобряла. Герман Афанасьевич, внимательно наблюдавший за мной, истолковал такую дрожь по-своему, приняв, верно, за проявление страха, а может, и трусости. Зря он так. Его я почему-то считал порядочным человеком, уважал, может, в глубине души, драмы писать – это точно не для всех, вызов обществу. Фельетоны! Вот что сейчас в моде, да чтоб картинок побольше в тексте. Я внимательно и оценивающе посмотрел на драматурга – а как похож на арапчика Пушкина, те же кудри нечесаные, взгляд только менее уверенный, но это ничего – несколько разбитых женских сердец, и появится жесткость и величие. Гусар отвел глаза, продолжая настаивать: