Поцеловал, поставил на пол, отстегнул от пояса ножны и положил в изголовье. Снова заглянул в глаза, положил руки на плечи: ох и страшно ей! Аж колотит. Но характер есть. Переборола страх, попыталась обнять. Не получилось. Длины рук не хватило. – Ох и велик ты, Илья! Илья улыбнулся её попытке, взялся за шнур, стягивающий высокую грудь девушки, разорвал без усилия. Затем положил руки на девичьи плечи и одним движением стянул платье вниз. Вскрикнула. Большие белые груди, подхваченные снизу шёлковой лентой, будто сами прыгнули Илье в руки. – Крепче, Илюшенька… – прошептала, зажмуриваясь. Покрепче. Илья хмыкнул. Его пальцы, сжатые «покрепче», могли вырвать кусок мяса из тела сильного мужа. Так что он стиснул её груди ровно настолько, чтоб девушка ощутила его силу. Ну и пышные груди у девки! Даже в огромные лапы богатыря не умещаются! Подержал и отпустил. Снял то, что на девке оставалось. Оглядел по-хозяйски. Лежит, зажмурилась. Коленки сжала, лоно ладошкой прикрыла… – Смотри на меня! – велел Илья и принялся снимать одежду. Не торопясь. Как там брат Богуслав сказал когда-то: «Настоящий муж не торопится. Ни в битве, ни с женщиной…» Правду сказал: Илья своё получит. Везде и всегда. Присел на краешек, втиснул ладонь, царапая мозолями нежную кожу ляжек… Так и есть, мокрёхонька. Наклонился, шепнул на ушко: – Я слово держу, пчёлка медовая. Сейчас тебе будет хорошо… И не обманул, понятное дело. Ни её, ни себя. Глава 14 Доблесть и воздаяние Краков И снова он там, за Кромкой. Где мёртвый лес, а меж стволами мелькают-струятся жадные тени. Так же как и в прошлом сне, перед появлением Жерки. Так, да не совсем. Кое-что переменилось. Нынче ноги Ильи выглядели не лапами мохнатыми, а обычными, человеческими. И стояли не на ветвях-прутьях заплетённых, а будто на зыбкой болотной кочке. И прикосновения духов-теней уже не просто холодили, а обжигали несильно, словно вода в проруби. И сами тени уже не казались Илье безобидными, потому что он знал теперь, чего они хотят. Понимал: не просто так они льнут к Илье. Силятся просочиться, проникнуть в его тело живое человеческое. И не для добра. Растерзать жаждут. Впитать кровь, вырвать глаза, содрать мясо с костей, размельчить в порошок кости. И ещё знал Илья, что гибель тела – не самое страшное. Потому что ежели впустит их Илья в себя, то первым делом они душу его живую из тела вырвут и заточат во тьме на веки вечные. Потому что иначе не будет им ни места, ни права на Илью. А права у них этого не будет до тех пор, пока Илья сам, своей волей, не позволит им стать собой. А если он не впустит, они не войдут. И до тех пор, пока стоит Илья прямо, не падая, не склоняясь, не страшась и не гневаясь, и теням нет власти над ним… Однако и ему их силу не взять! А сила есть! Великая сила! Невыносимая для человеческого тела, но если дать этому телу… Илья мотнул головой, отгоняя навязчивый шепоток. «Не пущу! Не позволю!» «Ты уже прикоснулся… Протянул руку… Помнишь? Смерть, Годун… Смерть рядом. Возьмёт, возьмёт… Мы спасём… Я спасу». И прекрасное лицо, белое, неземное… бескровное. Илона? Мёртвая? Не Илона – Морена. Коварная великанова полюбовница. Льнёт-обнимает. Трётся о чресла… Страшно Илье. Хотел знамением крёстным осениться… Не повиновалась рука. Страшно и сладко. «Ты – наш. От роду. Смерти нет…» Холодные руки, холодные губы. Прильнёт, вдохнёт, выпьет, а взамен – холодный огонь. Земной огонь. И слава. И власть. И сила, которой нет равных. Илья трогает вставшие дыбом белые волосы, зарывается пальцами, будто в пушистый снег, силится схватить… Ничего нет. Только холод. «Впусти…» – дышит в ухо, будоражит, томит нестерпимо, сладостно, до боли. Не удержать… Из сна выдернул шорох. Воинская привычка сработала. Спал Илья всегда сторожко и просыпался легко, сколько б ни спал до того и что б ни делал до сна: хоть мёд пил, хоть с девами тешился. Что бы ни снилось… Конечно, не всякий звук разбудил бы его, но такой – точно. Лёгкий шорох крадущихся ног, сдерживаемое дыхание… Илья осторожно сел, осмотрелся. Илона спала. Меч лежал где положен, в головах. Дотянуться нетрудно. Илья нашарил сапог. Не возясь с обмоткой, натянул на босую ногу, взялся за второй… Тут они и ворвались! Четверо. Оружные. Один тут же метнул копьё. Илья отбил его сапогом, который держал в руке. Боковым зрением увидел, как Илона скатывается с постели на пол, потянулся к мечу… И нашарил пустоту. Взгляд, брошенный через плечо, привёл Илью в ярость! Илона не просто скатилась на пол. Она прихватила с собой его меч! Четверо. В бронях. Значит, вои, и вои умелые. Замешкались на миг. Не ожидали, что он брошенное в полную силу копьё с пяти шагов вот так, сапогом. Этот миг очень кстати оказался. Как был, в одном сапоге, со вторым – в руке, Илья прыгнул вперёд, перехватил шуйцей руку с занесённым мечом, вывернул до хруста, бросив мечника на приятеля, а другого ударил с размаху сапогом в ощеренное лицо. Сапог у Ильи – для верховой езды. Каблук высокий, металлом обитый, голенище – в бляшках серебряных. Для красы и для защиты. Стрелу не удержит, а вот скользящий удар меча или сабли – запросто. И носок острый, тоже с оковкой серебряной. Вот этой оковкой ворогу в переносье и прилетело. Сапог – не топор, но ударил Илья в полную силу, и вышло не хуже, чем топором. Насмерть. Убил и пнул подбитого босой ногой – в четвёртого. Тот, впрочем, от падающего тела увернулся ловко и тут же хлестнул саблей. Илья и саблю сбил тем же сапогом, а шуйцей приложил ворога в грудь. Во всю силу, с доворотом, как батя учил. А ещё и умение Богуславово добавил, коим ремни из доброй кожи на части рвал. Славно получилось. Сам не ожидал. Будто не незримую силу, а копьё тяжёлое метнул. Весело вышло. Даже бронь воинская злодея не спасла. Хрустнули рёбра, отлетел ворог, будто не человек кулаком, а тур рогом двинул. Отлетел, грянулся о стену и на ковёр сполз. Илья его и взглядом не проводил – и так знал, что всё. Да и некогда озираться. Третий уже рубит саблей. Наотмашь, по голой шее. А вот накося! Илья присел, пропустив над головой сабельку и всё тем же сапогом клюнул шею ворога. Кровь аж брызнула. Илья отбросил недруга плечом и встретил последнего. У этого десница плетью висела, зато в левой – кинжал в пол-локтя длиной. Руку с кинжалом Илья перехватил, сдавил вороговы пальцы со всей великой силой, так что недруг взревел от боли. Илья же снова ударил сапогом. На этот раз – каблуком. В раззявленный рот. Вбил в глотку вражий крик вместе с зубами. Тут же вынул кинжал из раздавленных пальцев, обернулся и понял, что биться более не с кем. Один мёртв, второй подпирает стену, булькает продавленной грудью, третий брызжет кровью из шейной жилы. С четвёртым тоже всё понятно: сипит с каблуком сапожка во рту. – Отдай-ка, – сказал Илья, освобождая обувь. – Моё это. Оглядел сапог: целёхонек. Даже оковка на носке не погнулась. Так, пара бляшек слетела с голенища. А что ж Илона-предательница? Илья глянул на вжавшуюся в угол девку, белую от ужаса. Надо бы наказать, да зазорно хоробру с бабами воевать. И отцов наказ тоже помнился крепко: слабых не обижать. А слабые кто? Дети да женщины… Такие вот – тоже. Илья натянул отслуживший верно сапог, обошёл ложе, взял пояс с мечом, надел. Может, кому забавным покажется: гол муж, да в сапогах и с мечом, да только смеяться такому весельчаку – пока лица богатырского не увидит. – Зачем? – спросил он, встав над скукожившейся девушкой. Та проблеяла что-то… Не понять.