Вот и матушка. Сидит на скамейке, думает о чем-то, повернулась на звук шагов и улыбнулась. Неловкость, которую невольно испытывала в стенах монастыря Анна (чужое пристанище, чужой бог, не Хелла), тут же исчезла. Ей рады. А она… Анна вздохнула. Ей было тяжело начинать разговор, но это необходимость. Почему-то именно так казалось правильно. Хотелось уйти, или просто промолчать, или… хотелось. Нельзя. – Здравствуйте, матушка Афанасия. – Здравствуй, Анечка. Присаживайся? Солнышко-то какое! Одно удовольствие! Анна кивнула. Присела на теплую деревянную скамейку, погладила ее ладонью. Багира вспрыгнула рядом, улеглась в позу львицы. Голова гордо поднята, уши насторожены. Она чувствовала боль и тревогу Анны, вот и не расслаблялась. – Спасибо вам, матушка. – Так вроде и не за что, Анюта? Что случилось-то? Что ты вся такая… как погасшая? Анна кивнула. Да, эта женщина видела ее до самого нутра. Именно погасшая. Анна искренне старалась улыбаться, радоваться, но… Давило. Обдуманное и хладнокровное убийство тем и отличается от самозащиты, что пачкает душу. Ломает ее, корежит, уродует. Одно дело на войне, другое – в мирное время. И человек, который не воевал сам. Поневоле после этого будешь себя плохо чувствовать. Нет? Ваша душа спокойна после этого мероприятия? Так проверьте ее наличие. Анна набрала воздуха в грудь. Решиться было сложно, а потому… получилось как получилось. На выдохе. – Я убила человека. Матушка Афанасия даже и слова не сказала. Не шевельнулась. Не поменяла положения тела. Так и слушала – внимательно и участливо. Анна опустила голову. Она понимала, после рассказа на нее посмотрят совсем иначе. Она этого полностью заслуживает, и не станет врать себе. Но… Ей не хотелось видеть этот переход от симпатии к отвращению. Он будет. И она все увидит. Но… может ведь у нее быть крохотная отсрочка? – Этот человек здесь и сейчас… он пытался навредить. – Имен Анна не называла. – У него ничего не получилось. Но в дальнейшем она… он мог представлять серьезную опасность для моего сына. И я решила… Ивана она не считала за убийство. Там-то все просто, хотели убить ее, промахнулись, получили в ответ. Да-да, именно убить. Даже если морально… Это самозащита. А вот с Цветаевой было именно убийство. – Я еще раз решила поговорить. Дала последний шанс. Я бы отменила все. Но… – Но человек решил не прекращать своих попыток, – поняла матушка. – И ты его убила. Оговорки не остались незамеченными. Но это потом, потом… – Да. – Ты жалеешь об этом? Анна кивнула: – Я… да, наверное, жалею. – Человека – или себя? – Вопрос был поставлен остро и жестко. Даже немножечко жестоко. Так, что Анна задохнулась – и не смогла произнести даже слова. За нее это сделала матушка Афанасия. – Ты не убитого жалеешь и оплакиваешь. Тебе себя жалко. Ты пошла на страшный грех, ты ищешь себе оправдания, ты его не находишь. А хочется… Анна кивнула. Хочется, все верно. – В Библии сказано, что это страшный грех. Это верно. Его не замолить, не выпросить прощения. Голова Анны опустилась еще ниже. Она не плакала, но была близка к этому. – Я знаю. – Но ты не думаешь о другом. Грех нельзя замолить? Значит, и начинать не надо. Анна резко подняла голову. – Что?! Матушка Афанасия улыбнулась. И Анна поняла: ее не осуждают. Ее поняли и приняли. Вот такой, как она есть. – Да, именно так. А ты думала, грехи отмаливать надо? Смешно даже сказать. Вот представь, ограбила ты кого-то, обобрала, предала, к пропасти подтолкнула, убила… да, всякое бывает в жизни. И помчалась в храм, полы протирать? Скажем, воровство десять молитв стоило, а убийство – двадцать? Ты про индульгенции слышала? Анна кивнула. Яна слышала. Дешевая попытка деньгами купить себе Царствие Небесное. – То есть некоторые грехи не отмолить? – Никогда. Или они останутся с тобой, или ты их исправишь. – То есть? – Здесь и сейчас Анна не понимала, что от нее требуется. Нельзя ведь оживить Цветаеву? Да и можно было бы… она бы не стала. – А ты подумай сама. На то Господь и разум дал, чтобы мы от зверей отличались. Есть ведь воровство – и воровство. Если человек с голода булку украл – он виновен? – Ну… – А если у него миллионы, а он миллиарды хапает? И то, и другое воровство. А все ж – разное. С этим Аня была полностью согласна. И считала, что за первое надо бы накормить и приставить к работе, отрабатывать. А вот за второе… ох! – Вы хотите сказать, что надо не отмаливать грехи, а исправлять там, где можно? – Примерно так. Знаешь, ведь когда революция была, война, потом гражданская… знаешь, сколько детей осталось без родителей? Анна поежилась. Она знала. – Был такой Феликс Дзержинский. ВЧК создал, кровь лил, как воду пил. Тогда у них у всех руки были по локоть в крови. Но знаешь… мне иногда кажется, что свои грехи он отмолил. Он целую сеть создал, которая работала ради беспризорных детей. Скольких он спас? Скольких вытащил? И не ждал никакой благодарности, и не получил ее… никогда. Или – получил? Анна медленно кивнула. Смысл она поняла. Отнял жизнь – спаси жизнь. Вот и весь тебе сказ. Это не молитвы, не свечки за десять рублей, это настоящее. Когда ты себя отдаешь, все вкладываешь… Украл? Ну так сделай что-то для людей! Да хоть детскую площадку построй! Хоть кому помоги! Не церкви, нет! В ней несчастных и обделенных не найдешь, все при месте и при зарплате. А ты людям пользу принеси. Оглянись вокруг, наверняка найдется, кому помочь. Нет? Не хочется? Не можется и не желается? Так не обессудь и не жалуйся. – Я поняла. Спасибо… – Вот и ладно. Аня, грехов, которые нельзя искупить, – в мире нет. Господь Отец наш, он нас любит и все простит. Только вот… сделает твой сын пакость, а потом прибежит да в глаза лгать будет? Мол, раскаивается он… поверишь? Анна качнула головой. – Вот. И не поверишь, и не оценишь, и еще по попе добавишь. – Как-то так, – пожала плечами Анна. Хотя в жизни бы сына и пальцем не тронула. – И здесь то же самое. Не лицемерие требуется, а правда. Сделал подлость? Или ты ее отработаешь, или она к тебе вернется. А не к тебе, так к твоим детям. Анна поежилась. – Я такие истории знаю. И не одну… Была у меня знакомая. Вот дед ее как раз в ЧК работал. Сколько уж он людей погубил безвинно, сколько крови пролил – не ведаю, но жили они всегда очень богато. И поверь, побаивались их семью не просто так. – И что с ними потом случилось? – Ничего. Нет их. Ни семьи, ни рода. И это было больно. А кричи не кричи… Может, если бы она сообразила, что надо делать, начала бы хоть как-то грехи исправлять… да не на церковь жертвовать, не коленки протирать в храме или там лбом из пола плитку выбивать, а постаралась найти кого из пострадавших от ее деда… Или просто… да хоть бы и ребенка из детского дома взяла. Глядишь, и повернулась бы судьба другим концом. – Понимаю…