* * * Пролог Латвия, хутор Лиепиньш Март 1949 года – В полночь дверь без скрипа отворилась, и на порог неслышно вышла Спидола… – сказала мать и покосилась на притихшего Петриса: – Спишь или нет? Петрис помотал головой и натянул одеяло до половины лица. Оттуда прозвучал его голос: – Рассказывай дальше… – Она была в черном одеянии, а на ногах – золоченые туфли. Волнистые волосы Спидолы[1] спадали до самой земли, и очи ее сияли как свечи. В руках она держала клюку… – Зачем? – пискнул Петрис. – Для колдовства. Спидола все же ведьма. – И что она сделала потом?.. – Стукнула трижды клюкой по колоде, и та поднялась в воздух. – Ух ты… – Да-да, Петрис, все так и было. – Мать подоткнула одеяло и продолжила сказку: – Запрыгнула Спидола в колоду, засвистела, зашипела и улетела в черное небо, туда, где пламенели полчища звезд. – А как же Лачплесис[2]? – Он и сам бы полетел вслед за Спидолой, чтобы проникнуть в ее ведьминские тайны, да только не знал на чем. – Стукнул бы клюкой по колоде… – робко предложил Петрис. – У него не было колдовской клюки. – Почему? – Лачплесис не был волшебником. – Он так ничего и не придумал? – Конечно, придумал. Иначе бы не было сказки. На следующую ночь Лачплесис пришел раньше ведьмы и спрятался в той колоде. – Я сделал бы так же. – Взлетела ведьма Спидола в небо в своей колоде и, сама того не зная, унесла с собой Лачплесиса. Понеслись они над лесом дремучим, подлетели к реке, а там звери и птицы Даугаву копают… – Зачем? – Так им повелел бог Перкунас[3]. Ты же знаешь, что он поклялся защищать наш народ. Перкунас, если захочет, может расколоть высокие скалы и разбить на щепки дубы вековые, а под осень послать латышам богатые урожаи. – Мать погладила сына по голове. – На чем мы с тобой остановились? – Подлетели они к реке, а там звери и птицы Даугаву копают… – напомнил Петрис и снова притих. Она подхватила: – Рылами роют, клыками ковыряют, а рядом черт ходит без дела. – С хвостом и рогами? – Все как положено: лохматый черт с рогами и хвостом. – Дальше рассказывай. – Походил черт, походил, и ну тоже копать. Вырыл черт бездонную яму, да не в том месте, и полились туда воды Даугавы. Звери и птицы испугались, стали разбегаться… – А что же Перкунас? Куда он смотрел? – Перкунас тут же примчался к Даугаве на огненной колеснице, ударил черта своей громовой стрелой и заставил реку течь стороной. А чтобы люди обходили чертову яму, Перкунас окружил ее крутыми-прекрутыми берегами. С тех самых пор и расплодилась там нечисть разная, кости да черепа человечьи в земле лежат. – А что было дальше с Лачплесисом? – нетерпеливо спросил Петрис. – Принесла его Спидола в колоде к той самой яме… – Мать посмотрела в окно и неожиданно быстро закончила: – Спи, Петрис, завтра доскажу остальное. – Сейча-а-а-а-с, мама… Сейчас… – захныкал Петрис, но мать, не слушая его, прильнула к окну. У кромки леса она увидела темные силуэты, которые перебежками продвигались к их риге и погребу. – Янис! – крикнула женщина. В комнату вошел высокий грузный мужчина с рыбацкой трубкой во рту. Его грубоватое, с резкими чертами лицо, казалось, продубили морские ветры. – Чего тебе, Милда? – В окно посмотри! Янис подошел к жене и глянул в окно. В темноте двора он увидел нескольких мужчин, ломающих дверь его погреба. Еще четверо направлялись к дому. Теперь их можно было хорошо разглядеть: все четверо были с оружием. – Сидите здесь! И чтобы ни звука! – приказал Янис и вышел из комнаты. В дверь тяжело бухнули, как будто пнули ее ногой. – Кто?! – крикнул Янис. В ответ раздался простуженный голос: – Свои! Открывай! – Свои по ночам не ходят. – Дверь отопри, иначе подчистую снесем! – Подождите, сейчас открою… – Янис бросился к печи, достал с полки топор и сунул под лавку. Примерившись взглядом, набросил на него холщовый мешок. Потом подошел к двери и сдвинул засов. – Уже открываю. Дверь распахнулась, и в сени ввалились четверо мужчин с немецкими автоматами. Одеты они были – кто во что. У одного из-под немецкой шинели торчали штатские брюки, на другом был надет красноармейский ватник и треух с вмятиной от звезды. Еще двое были в галифе и в мундирах айзсаргов[4]. У всех четверых – заросшие лица и злые, сверлившие до самых кишок глаза. – Мы за провизией! – громко сказал старший. – Выкладывай все, что есть: соль, спички, макароны. Подсолнечное масло давай! Керосин! – Запасы у меня небольшие. Время-то такое… Дай бог до конца весны дотянуть. – Давай-давай, поторапливайся, не то сами найдем. Тогда тебе несдобровать. – Помилуйте, братья! – взмолился Янис. – Жена у меня беременная! Сын – маленький. Вдоволь не едим, запасы разорите – с голоду сдохнем! – А ты как хотел? – Главарь шагнул к Янису, схватил его за грудки и выкрикнул в лицо, брызнув слюной: – Мы по землянкам в лесу гнием, а ты под теплым боком у своей бабы отлеживаешься! В ту же минуту на голову Яниса обрушился тяжелый приклад, и он рухнул на пол. Во дворе тем временем кипела работа. Из риги к запряженной телеге Яниса тащили мешки с мукой и картошкой. Кто-то из «братьев»[5] тянул из погреба половину свиньи, другой катил по земле дубовый бочонок. На крыльцо вышел главарь и, обозрев двор, крикнул тому, кто поднимал на телегу бочонок: – На попа ставь, дурень! Ставь на попа! За ним вышли двое в униформе айзсаргов и сразу направились к риге, на помощь тем, кто таскал оттуда мешки. В доме Яниса остался лишь тот, что был в немецкой шинели. Он обыскал кладовую и кухню. Все, что нашел, сложил в холщовый мешок. Топор собрался бросить туда же, но, услышав за дверью всхлип, взял его на изготовку и ворвался в соседнюю комнату: – Кто здесь есть?! Выходи!