После той встречи Мирко долго себя странно вел. Кажется, он несколько дней молчал. А хоть что-нибудь он обычно говорит, когда мы шагаем по дороге в поисках работы. По крайней мере, Мирко ищет работу. Мне все равно. Я просто следую за ним. В какой-то момент мы уселись в тени, потому что жара стала невыносимой. Мирко просто сидел спиной ко мне и смотрел в пустоту, так что мне не оставалось ничего другого, как сидеть и смотреть ему в спину. Помню, у него в тот день были очень красные уши, но он и правда много часов провел под палящим солнцем. Даже много лет. Темные волосы под кепкой были такими мокрыми, что пот ручейками тек по шее за ворот рубашки. Я сам стригу ему волосы сзади, так что я точно знаю, как выглядит его шея. Стараюсь стричь ровно, но это не всегда удается, потому что у меня слишком толстые пальцы для ножниц, а у него волосы вьются. Мирко все это отлично знает. Он просит убирать почти всю длину, чтобы волосы сзади были очень короткими, а с остальным он сам справляется. Мне нельзя много трогать его волосы руками, ему это не нравится. И ради Мирко я слушаюсь, хотя мне очень хочется. С боков тоже надо стричь коротко, не понимаю, почему. Наверное, чтобы уши были на воздухе. Спереди волосы у него тянутся вверх и образуют взъерошенный вихор, напоминающий птичье гнездо на высокой скале. Он может иногда сердиться на свои волосы и кудряшки, зато очень гордится усами. Их он подстригает острой бритвой. Очень тщательно выравнивает их над ямкой между носом и верхней губой и делает одинаковыми с обеих сторон. Усы должны начинаться под самым носом и постепенно утончаться к уголкам рта. Длиннее они быть не должны. Он отказывается ходить к цирюльнику, хотя иногда у нас бывают на это деньги. – Говорят, цирюльник способен выманивать у людей тайны, – сказал он мне однажды. – Нам это не на руку. Мирко и меня бреет, когда нужно. Мне нельзя отращивать усы. А то я все время буду их выщипывать, говорит он. Итак, в тот день шея у него была вся мокрая. Когда он вдруг обернулся и посмотрел на меня, я увидел, что лицо у него такое же. В первый и последний раз видел, как он плачет. С другой стороны, я никогда не видел, чтобы кто-нибудь плакал столько. По лицу текли реки. Какие-то стекали в усы, другие затекали в уголки рта, третьи по щекам устремлялись вниз к подбородку, капали с лица и погибали в песке. В тот день было что-то необычное в лице и глазах Мирко. У него очень синие глаза, и они сияли ярче, чем когда-либо. Потом он заговорил со мной. Наконец-то. – Додо, однажды я должен буду тебе кое-что рассказать. О тех временах, когда ты был маленьким мальчиком по имени Леон, а я был мальчиком постарше и помогал у вас на ферме. Ты едва ли что-то помнишь. Мало чего можно вспомнить о твоем детстве. Но я много о нем думал. Я понял, что я все-таки должен рассказать, что произошло той ночью много лет назад. – Какой ночью? – Когда тебе исполнилось семь лет. Тогда произошло кое-что ужасное. Представляешь, как плохо мне сделалось при этих его словах? Живот словно приклеился к позвоночнику. – Это я что-то натворил? – спросил я. Я не мог взглянуть на Мирко. Страшно было представить, что могут поведать мне эти синие глаза. Ничего приятного узнать, что натворил что-то плохое, особенно если из-за этого Мирко так рыдает. Я попытался вспомнить все плохое, что когда-либо делал, хотя я обычно стараюсь такое забывать. В основном я помню, как вещи ломались либо животные пищали и переставали дышать. Еще из-за меня как-то заплакал младенец. И тот саблеглотатель. И я как-то пожал руку так сильно, что кость треснула. Один раз я случайно сломал конвейер, потому что сел на него. А в другой раз кресло-качалку. И мула. И… ну да, сегодня так получилось с девушкой на ферме. Это самое гадкое. Судя по всему, что-то произошло задолго до этого. Я просто не помню, что именно. Наверное, об этом Мирко и хочет рассказать мне. Может, это связано с мамой. Видимо, она из-за меня так громко кричала. У меня в голове темнеет при попытках что-нибудь вспомнить. Я никогда не делаю это нарочно. Как же тяжело понять, кто ты: сильный мужчина или маленький ребенок. Мне все время говорят, что я то один, то второй. Это жутко сбивает с толку. Вот бы я был мышкой! Тогда бы я не мог сделать ничего плохого. Ну если только что-то слегка погрызть. Знаешь, что он ответил? – Мы оба, Додо. В основном я. Так он и сказал. Поверить не могу, чтобы Мирко сделал что-то дурное, и уж точно не в мой день рождения. Кажется, он ошибается. Леон и счастье – Леон? – прокудахтал священник, когда Даника назвала имя. – Нечастое имя в этих краях. – Но в остальном возражений с его стороны не было, и день прошел отлично. Карл всю церемонию провел молча. Как и его сын, и Данику это полностью устраивало. Она заметила, что он потел сильнее обычного и выглядел беспокойным, словно бы его затащили в церковь против его воли. Так же было на свадьбе. Всем было очевидно, что он неловко себя чувствует в такой обстановке. Совсем иначе обстояло с парой с соседней фермы, которая выступила в роли крестных. Никто не мог подобно соседке зайти в церковь как в собственную спальню, одновременно излучая почти сияющее благоговение. У нее менялся цвет лица, что-то происходило со взглядом и манерой держаться, когда она заходила в церковь. Все словно поднималось. Муж ее держался спокойно и уверенно, как обычно. Его деревянные башмаки постукивали по каменному полу, он бесшумно похлопывал кепкой о бедро. Мирко тоже пришел с ними. Вечно преданный сын сидел между родителями и улыбался Данике, когда они встречались взглядами. Странно, что Мирко пришел. Он остался и после крестин, когда они угощали священника и соседей кофе у себя дома. Как скромный дух слуги, Мирко скользил вокруг и следил, чтобы у всех было все необходимое. Ей даже просить ни о чем не было нужно. Карл тоже пытался помогать, но напоминал скорее собаку на игре в кегли. В конце концов Даника попросила его сесть. Он тут же послушался. Она давно уже приняла предложение соседей, что Мирко может больше помогать по хозяйству после рождения ребенка. Оплата происходила исключительно собственными продуктами, деньги в расчетах между фермами никогда не использовались. Карл говорил, конечно, что едва ли будет необходимость в большей помощи с их стороны, но Даника настояла на том, чтобы принять предложение, раз уж Мирко сам хочет помогать. А Мирко хотел. По крайней мере, он сам так сказал. Хотя силой пареньку с Карлом было не сравниться, он вносил свою лепту. Прежде всего, Данике нравились в нем веселость и внимательность. Она не сомневалась, что рано или поздно он осчастливит какую-нибудь девушку. Она только надеялась, что это произойдет не слишком быстро, ведь ей нравилось, когда он был рядом на ферме. Больше всего Даника занималась Леоном. Поначалу сын казался ей идеальным. Она с радостью часами поглаживала его рыжую гриву, целовала младенческое, но отнюдь не маленькое тело. И еще ямочки на щеках. В точности как у нее. Даника испытывала благодарность и любовь, ранее не изведанную. Ради этого ребенка она готова была жертвовать собой, даже умереть, в этом она была уверена. Если раньше она сомневалась, что Бог рядом и желает добра, теперь сомнения прошли. Леон стал доказательством того, что Господь к ней благосклонен. Ребенок сам стал воплощением его силы и любви. Ее благодарность была так велика, что первое время после крещения она испытывала тягу почаще заходить в церковь, хотя раньше у нее не водилось такой привычки. Даника приходила в церковь не столько послушать слово Божье, на котором она все равно не могла сосредоточиться, пребывая в состоянии тихого блаженства, сколько явить всем чудо. Впервые в жизни она искренне чем-то гордилась. Другие прихожане тоже с восхищением дивились ребенку у нее на руках. Все говорили, что он выглядит милым и здоровым. Он был еще и физически сильным, они с легким испугом поражались силе его рук, когда Леон, излучая счастье, хватал их за щекочущие пальцы. В то же время ребенок улыбался всем таким ясным и невинным взглядом, что каждый тут же чувствовал себя грешником. Кроме матери, рядом с сыном ощущавшей себя прекрасной и чистой, как Богородица. Даника и была прекрасна. По ее телу было почти незаметно, что она недавно родила. Еще одно чудо, с особой благодарностью отметила она. Она была благословлена. В церкви младенец Леон всегда вел себя образцово, не издавал ни звука, только иногда тихонько причмокивал. Казалось, малыш слушает слова священника с большим сосредоточением и благоговением. Да, Данике казалось, что Леон обдумывает проповеди. Поэтому она решила, что ей достался сын настолько же умный, насколько он был сильным и здоровым. Это было огромным облегчением. Карл слышал Данику в спальне. Ласковый голос. Лепет ребенка. Ему от этого становилось тепло на сердце, хотя, может, его согревала водка? Он не знал. Что-то происходило у него внутри, приятное и неприятное одновременно. Он отпил еще немного из найденной в шкафу бутылки и откинулся на спинку стула. Вытянул ноги, сбросил деревянные башмаки на кухонный пол, где они и остались лежать и таращиться друг на друга. Здесь было грязно. Грязнее обычного. Она там засмеялась. Уже несколько недель они не ложились в одну постель. И Карл не ходил в кабак, хотя ему очень хотелось, боже правый. Неловко было бы идти туда, когда он женился, да еще и стал отцом. Он не хотел случайно хватить лишнего и попасть впросак с другой женщиной, по старой привычке наслаждаться жизнью. Даника должна на него рассчитывать, это он давно себе пообещал. Теперь он решил, что поселится здесь. С нею. Под гнетом обязательств. Но какого черта! Она даже не обращала внимания, ночует ли он дома. В основном он спал на диванчике. Может, ей хотелось показать, что ей все равно? Это хуже всего. Карл гордился своим крепким сыном. Это был славный мальчик. Он мечтал увидеть, как тот растет большим и сильным. Из Леона выйдет отличный парень, в этом он не сомневался. Но Карл скучал по своей жене. Даника говорила с ним только тогда, когда о чем-нибудь просила, и чаще всего она просила его уйти. Тогда ее нельзя было трогать. Она съеживалась, стоило ему обнять ее или погладить по волосам. Не так давно она отвесила ему оплеуху, когда он игриво похлопал ее по попке. Раньше ей это нравилось. Она смеялась, поворачивалась и целовала его. По крайней мере, иногда. Раньше она хотела его. Он не знал, что ему говорить. Но что-то же он должен был сказать. Одно или другое. Карл пошел к коридору на заплетающихся ногах. В спальне Даника сидела на краю кровати и кормила грудью. Он уставился на нее, вцепившись в дверной косяк. Она быстро взглянула на него, когда он вошел. – Не сейчас, Карл. Мы хотим побыть одни. Мы едим, – прошептала она. Карл тоже был голоден. Быстрым движением он вывернул Леона у нее из рук и положил в колыбельку к углу. Колыбель получилась отличная. Карл сам смастерил ее со всей тщательностью, выстругал гладкой и блестящей и покрасил в тот цвет, который выбрала Даника. У Леона было все. Потом он повернулся к жене и в следующий момент повалил ее спиной на кровать. – Как ты смеешь! – прошипела Даника, упираясь обеими руками в матрас, чтобы удержаться. – Ну давай. Чуть-чуть, Даника, – прошептал Карл, стараясь, чтобы голос звучал нежно, и положил руку ей на грудь. Он ощутил жар от соска на ладони. – Нам двоим… нам же тоже нужно… Леон в колыбельке заплакал. – Нам… я бы с удовольствием… Карл склонился над матерью ребенка и заглянул ей в глаза. В них был лед. – От тебя воняет, – сказала она.