Должно быть, почтальон уловил недовольство Карла, потому что его смех быстро угас. Потом он потушил сигарету о руль велосипеда и тщательно втоптал окурок в землю. – Да-да, мое время с женщинами прошло. Все там внизу увяло, вместо этого вода течет кстати и некстати. А ты, ты наслаждайся, пока можешь. Какая женщина!.. Я бы другой и желать не мог. Он покатил велосипед и с трудом взобрался на него. – Не забудь передать ей письмо. Нехорошо будет, если оно пропадет среди картошки. Он помахал, уже уезжая. Дрожащие колени почти под прямым углом торчали в обе стороны от велосипеда. Карл посмотрел ему вслед, потом на письмо с именем Даники. Он мог его прочитать. Почерк был понятный, словно кто-то специально старался. Без тени сомнений он достал нож из кармана и вскрыл письмо. Там было жутко много букв, и он понял далеко не все. Но что-то он разобрал, потому что он приложил больше усилий, чем когда-либо. Он понял, что письмо от Мирко и что между Мирко и Даникой что-то было; зачем бы иначе ему столько писать? Так много ерунды. Очевидно, Мирко в своей Америке сделался жутко умным. Еще он понял, что это Мирко взял тот серебряный медальон, который он подарил Данике на свадьбу. В нем была фотография Карла, потом она заменила ее на фотографию Леона. Когда Карл несколько лет назад удивился, что она перестала его носить, она сказала, что потеряла его. А потом он снова появился, и она объяснила, что нашла его. Получается, она прикрывала Мирко? Но это не самое худшее. Мирко писал, что чувствует себя отцом для Леона. Что он скучает по Да-нике. Что он надеется, что Карл хорошо с ними обращается… Щенок – да как он посмел! Карл понял главное. В первую очередь, что между Мирко и Даникой что-то произошло в хлеву. Что-то приятное. Мгновение Карл стоял неподвижно, потом скомкал письмо. Снова расправил, уставился на него, не читая, и начал разрывать на кусочки. Крошечные кусочки посыпали картофельные листья как маленькие новенькие цветы. Мирко? Мирко же просто мальчишка, черт побери. Ребенок. Что бы там ни было между ним и Даникой, это было по меньшей мере три года назад. Сколько Мирко тогда было, не больше шестнадцати-семнадцати? Или это было еще раньше? Могло ли у них что-то быть, когда он был еще младше? Четырнадцать… тринадцать? До того, как появился Карл? Что-то приятное в хлеву? Карл ощутил укол ревности к мальчишке и разозлился. На себя самого. Такой мужчина как он не должен чувствовать угрозу со стороны безбородого юнца. Потом он осадил себя. Он, конечно, сердился на Да-нику, но все же не могла она быть настолько развратной, чтобы заняться с Мирко сексом. Нет, это точно просто больная фантазия подростка, захватившая его. Мирко, видимо, все это время ходил и сох по ней, пока он тратил силы впустую, пытаясь сделать из паренька достойного крестьянина. К чертям. Хуже всего не то, что Мирко влюбился в его жену. Нет, гораздо хуже была мысль о том, что Даника уже несколько лет назад завела интрижку с сопляком у него за спиной. А раз так, то едва ли что-то могло помешать ей иметь от него и другие секреты. Касающиеся взрослых мужчин с взрослыми желаниями. Письмо – пустяк. И все же – доказательство. Когда последний клочок бумаги упал на куст, Карл пошел туда, где в тени оставил бутылку. Он имел обыкновение делать бодрящий глоток время от времени, но старался не пить больше, пока не закончит работу. Теперь же он выпил бутылку до дна. В это время он раздумывал о болгарине на рынке. Скоро тот поедет дальше, и тогда станет слишком поздно. Сейчас предложение болгарина казалось более притягательным, чем когда-либо. Карл сможет ездить сам по себе и зарабатывать деньги; никогда у него больше не будет необходимости вкалывать в поле. Такая жизнь будет легче, думал он. Как освобождение. Желание болгарина найти себе жену дало ему шанс вернуть свою свободу! Боже, как он потом будет сожалеть! Птичка пела в кипарисе, другая отвечала. Карл их не слушал. Он не знал, что делать. Он готов был расплакаться от злости. Бессилие Даника пустым взглядом смотрела поверх таза с водой. Было тепло и внутри, и снаружи. Бог, как обычно, не сильно помогал. Она достала мокрое белье на колени, не обращая внимания, что тонкое платье стало насквозь мокрым на груди и животе. От него было приятно прохладно, потом оно перестало охлаждать. Даника некоторое время постояла со стиркой в руках, собираясь с силами повесить белье. Силы оставили ее. Она выронила белье. Что-то упало обратно в котел, что-то на грязный каменный пол. Ей было все равно. Она вышла из амбара, бегло просмотрела двор и за туалетом. Дойдя до колокола, она положила руку на бронзу. Колокол чуть не кипел, хотя солнца уже не было, и она поспешно отдернула руку. Если так и будет тепло, все растает, сонно подумала она. То, что отлили, может снова расплавиться. Если на небесах станет достаточно жарко. Она обогнула колокол, прошла мимо своей скамейки к задней стене хлева, откуда выступала комната Леона. Она медлила. Последние шаги она подкрадывалась. Она осторожно заглянула в окно и смогла разглядеть, как он сидит в кровати спиной к ней. Он чему-то улыбался, что держал в руках. Наверняка что-то, что он только что убил. Леон начал говорить, но умным он не был. Возможно, помогло бы, если бы она больше с ним разговаривала, но у нее редко находились на это силы. Когда он был маленький, она ему иногда пела, это ему явно нравилось. Но когда он стал жестоким, ей расхотелось. Можно, конечно, петь о боли, но это не так-то просто, когда она постоянно вокруг. Нет, сейчас она сына не вынесла бы. Да и ему там хорошо, он же улыбается. Она тихонько отошла от окна и пошла по дикому откосу за хлевом. Карл был по другую сторону, внизу у картофельных полей. Далеко. На мгновение ей захотелось, чтобы у нее была назначена встреча с любовником где-нибудь в поле. Просто чтобы испытать что-то, тепло другого. Когда она поднялась до того уровня, где скалы начинали выступать из жесткой травы осколками лезвий, она села в тень деревца. Внизу простиралось их большое пустынное пастбище. Трава высохла и пожухла. Скот спрятался в прохладу хлева. Животные сами решали. Они всегда лучше знали, что им нужно и что им делать. Даника им завидовала. Она подняла глаза на поле соседа, тянувшееся от их границы до поросшего деревьями холма, и подумала о Мирко. Как было бы хорошо, если бы он был здесь. Прямо за холмом. На пути домой она собрала букет полевых цветов, похожих на маленькие мягкие шарики. Леону они понравятся, решила она. Она двигалась медленно; порвать тонкий стебель оказалось непросто. Она поставит их в воду и занесет ему. Когда она зашла во двор, Карл появился из-за угла амбара. В руках у него была обезглавленная курица. – Где ты была? – спросил он, посмотрев на цветы, когда они встретились посреди двора. – Ты же стирать собиралась. В его голосе звучало что-то чужое, или она просто отвыкла от того, что он что-то говорит. – Собиралась, но сегодня так жарко, что я решила пройтись. Наверху чуть больше воздуха, – сказала она, кивнув в сторону гор. – Я собрала немного… – Лучше бы ты еду приготовила, нормальную еду. Я вкалываю день напролет, а ты тут ходишь и прохлаждаешься. Мне нужна нормальная пища! Карл демонстративно протянул ей безголовую курицу. Он с такой силой сжимал ей шею, что, казалось, пытается еще раз убить. – Займись лучше ею, а не своими дурацкими цветочками. Было в его взгляде что-то, с чем Даника раньше не встречалась, по крайней мере, не с такой силой. Жесткость, которой нет подобной. Темнота. Злость? Она испуганно посмотрела на него. Взяла курицу и пошла на кухню; в тот момент она не рискнула бы сделать что-то другое. Цветы она оставила на ступеньке лестницы снаружи, они завяли прежде, чем доварилась курица. Возвращение домой Ступив на перрон, Мирко первым делом закрыл глаза и глубоко вдохнул носом воздух. Даже с вокзала, где мимо торопливо пробегали толпы молодежи в потной одежде, поезд пускал черно-серый дым, отправляясь дальше на юг, от маленького обшарпанного здания исходила вонь усталых мужчин и суетливых собак, писавших на него со всех сторон, он чувствовал аромат теплой земли долины и диких цветов. Виноградников, оливковых деревьев, пшеницы и люцерны, тяжеловозов и упряжи, маминой еды и газов, выпускаемых папой. И все вместе попало в самый первый глоток воздуха, который он втянул. Когда он открыл глаза, перед ним стоял папа. – Добро пожаловать домой, мой мальчик. Голос хрипел, у папы были пустые глаза и бледные щеки, но все же он улыбался. В следующий момент Мирко оказался притянут в объятия, и он тут же заметил, что что-то изменилось. Папа осунулся, кости проступали сквозь рубашку. Это так напугало Мирко, что он не рискнул нормально ответить на объятия, о которых так долго мечтал. – Привет, папа, – прошептал он папе в ухо, которое стало ниже, ниже, чем рот Мирко. Он подумал: это он так сильно вырос за три года или его высокий отец так сильно уменьшился? От него исходил слабый запах, которого раньше не было. Мирко осторожно отпустил папу, слегка отстранился, чтобы разглядеть его получше. Папа все так же улыбался, но за этой улыбкой скрывалась история, которую Мирко боялся услышать. – Да ты уже совсем взрослый, – сказал папа и похлопал его по плечу. – Три года – срок немалый. Да, Мирко изменился. И теперь он боялся того, какие перемены ждут его дома. Кто-то помахал, когда они вышли со станции, и папа Мирко вежливо кивнул в ответ, не останавливаясь. Он шел уверенно, но медленнее обычного, словно ему приходилось задумываться о том, чтобы правильно ставить ноги. Мирко обратил внимание, что с прошлого раза здесь прибавилось автомобилей, но по сравнению с Америкой их все равно было мало. Запряжен был все тот же старый мерин, какого Мирко и ожидал увидеть, и стоял он там, где папа его оставил. Он был воплощением надежности, такой же старый и седомордый, как и всегда. Мирко поздоровался, конь сначала протянул ему мягкую морду, потом потерся широким лбом о его грудь. Мирко почесал его по обе стороны шеи и зарылся лицом в жесткую челку. Лошадь пахла так, как и должна. Ему захотелось так и остаться стоять. Животные. Как он по ним скучал. Он хотел было подобрать свою большую сумку, но той не было. Папа как раз закидывал ее на повозку, ему явно было тяжело. Мирко отпустил лошадь и пошел на помощь, но не успел. – Сядешь в телеге? – спросил папа, усаживаясь на козлах и беря в руки вожжи. Рубашка казалась ему велика. Он улыбался Мирко.